В темном коридоре пусто. Вика с трудом разбирает таблички: «Нарядная», «Мехчасть», «Прораб». В самом конце коридора — «Инспектор по кадрам».
Инспектор, пожилой мужчина, без всякого выражения смотрит на Вику и молчит.
— Здравствуйте, — срывающимся от страха голосом говорит Вика, — я к вам.
Инспектор кивает и по-прежнему не подает голоса.
— Хочу работать на стройке, — говорит Вика, — хочу быть строителем.
Инспектор вздыхает, поднимает брови и верхней губой накрывает нижнюю. Вике кажется, что он просто не слышит ее.
— Вы меня слышите? — Вика говорит громко и четко. — Я хочу записаться на работу.
Инспектор растягивает губы в улыбке, но глаза по-прежнему скучные, и от этого улыбка получается мертвая и неприятная.
— Может, у вас все занято? — спрашивает Вика. — Тогда так и скажите.
— У нас, к сожалению, все не занято, — наконец изрекает инспектор, — но вы нам не подходите.
— Почему? — спрашивает Вика и оглядывается по сторонам. В комнате пусто, и никто не видит ее позора.
— Потому что у вас нет специальности — раз. Потому что у вас вряд ли есть паспорт — два. И три — завтра придет ваша мама, вы помиритесь, пойдете домой, а я останусь тут сидеть, как…
— …как человек без сердца, — подсказывает Вика. Ей уже нечего терять, новая жизнь летит в тартарары. — Зачем тогда объявления вывешиваете? Только морочите людям голову.
— Я не морочу, — объясняет инспектор, — а вы остались на второй год? Или мама не дает денег на югославские сапоги?
Это уж слишком. Такое вытерпеть невозможно. Вика поднимает подбородок и, сдерживая слезы, которые готовы хлынуть из глаз, говорит:
— Вы настоящий бюрократ. Раньше я про таких читала, а теперь вот увидела.
— А я вас в упор не вижу, — ласково говорит инспектор, поднимая брови, и глаза его становятся рассеянными и добрыми. — Деточка, это не детский сад. Это в детский сад записывают. — Он берет кувшин и наливает в стакан воду.
— У меня была мечта, — тихо говорит Вика, — а вы ее растоптали.
Инспектор пьет воду, брови по-прежнему подняты, и морщины на лбу рельефные, мудрые.
— Не было мечты, — говорит он, — просто в молодую головку влетела мысль. Как влетела, так и вылетит.
Вика уже не сердится, глядит на него с любопытством.
— А если не вылетит?
— Вылетит, вылетит, — уверяет он ее, — у такой красивой девочки еще будет много разных мыслей.
На улице все так же солнечно и безмятежно: сверкают разноцветными балконами новые дома, по рельсам бежит синий с желтой полосой трамвай. На стенде афиши рекламируют новый фильм. Вика вспоминает про рубль в кармане и решает: пойду в кино.
В очереди у кассы на нее оглядывается парень в замшевой куртке, шепчет товарищу, и тот тоже оглядывается. У товарища усики и томные глазки. «Девушка, — говорит он, — возьмите нам билеты, будем рядом сидеть». Вика хмурится и отворачивается. Парень в куртке выходит из очереди, оглядывает ее с ног до головы и говорит громко, так, что все слышат: «Ничего особенного. Зеленый помидор». Она знает, что может сразить его: «Курточку вчера купили? Замша, между прочим, выгорает на солнце». Но связываться с такими типами опасно.
На экране про любовь. Он — физик. Она — стюардесса. Оба любят друг друга, но почему-то не женятся. В конце фильма стюардесса погибает в авиационной катастрофе. Вика выходит из зала в толпе притихших, со следами страдания на лицах людей.
— Как любили друг друга, — говорит Вике полная женщина, идущая рядом, — бывает же на свете такая любовь.
— Никто никого не любил. — Вика зла на весь мир.
Женщина останавливается и с изумлением глядит на нее.
— Как это не любил? Помните, она пришла к этому физику, а у него на полу шкура белого медведя… Она его так любила, что ее любовь распространялась даже на эту шкуру.
— Он пижон, ваш физик, — громко говорит Вика, не замечая, что вокруг собираются люди, — шкура белого медведя на полу должна быть у охотника, а он не охотник.
— А купить шкуру разве нельзя? — спрашивает ее чей-то скрипучий голос.
— Он и купил, — отвечает Вика, выбираясь из толпы, — но ничего хорошего из этого не получилось.
Кто-то печально говорит ей вслед:
— И все они считают себя, между прочим, умней всех.
У двери Красильниковых ее ждет кот Мавр. Вика отшвыривает его ногой и на этот раз первая шагает в дверь.
— Ты не возражаешь, если мы сегодня будем обедать на кухне? — спрашивает Клара Леонтьевна. — Сергей Платонович уже поел и сейчас отдыхает.
Вика соглашается.
— Конечно, что за вопрос! — Она решила, что больше не будет стесняться и жевать с закрытым ртом.
Клара Леонтьевна ставит на стол фарфоровую супницу с бульоном.
— Очень красивая ваза, — говорит Вика, — сразу видно, что старинная.
Клара собирает губы в узелок и моргает, как будто Вика сказала что-то непристойное.
— Это супница, — говорит она скорбно.
Вика поднимает на нее глаза и спрашивает надменным голосом:
— Вы в этом уверены?
Клара теряет дар речи: если уж она что знает, то знает наверняка.
— Ты удивляешь меня сегодня, — говорит она Вике, — у тебя какой-то агрессивный тон. У тебя неприятности?
— Неприятности, — отвечает Вика, — всегда со мной. Но теперь я решила не прятаться от них. Понимаете?
Клара ничего не понимает, но на всякий случай говорит:
— Да, да, прятаться не стоит.
Через час Вика увидела из окна Толика с пятого этажа. Он шел по двору с рюкзаком в руке. Ремни рюкзака тащились по асфальту, ворот рубашки расстегнут, и даже издали было видно, как он загорел и похудел. Вика крикнула ему из окна:
— Толик, у тебя кончилась практика?
Толик остановился и помахал Вике рукой.
— Привет, мадонна!
Вика подождала, пока он взберется на свой этаж, и позвонила по телефону.
— Ну, какие новости? — спросил он.
— Ты новенький.
— Ну ладно, я через полчасика загляну.
И не заглянул. Прошагал по двору в голубой нейлоновой рубашке. Вика обиделась и сказала шепотом, глядя вслед: «По походке видно, что бездарь».
Он позвонил вечером.
— Мадонна, можешь меня поздравить, я женился.
— Ты ее любишь?
Толик замолчал, потом спросил сердито:
— А тебе не кажется, что ты окончательно обнаглела?
Вика похолодела от обиды, но тут же взяла себя в руки и злорадно хихикнула.
— Бедненький, женился по расчету.
— Я женился по любви, — холодно сказал Толик, — а тебя прошу больше не звонить.
— Очень надо. — Она вздрогнула, как от пощечины, и покраснела, но Толик этого не видел.
— Эй ты! — крикнула Вика. — Она тебя не любит! Ты урод и болван. У тебя лицо затерто, как крыльцо, а руки и ноги как вареные макароны…
Толик не дослушал, бросил трубку, и Вика заплакала.
Пришла с работы Антонина.
— Сейчас и я вижу, что ты похожа на мадонну, — сказала она, — что-то в твоем лице есть страдальческое.
— Я плакала, — ответила Вика, — приехал Толик, и мы поругались по телефону.
Антонина садится в кресло, раскрывает папку и уныло глядит на листы с цифрами.
— Квартальный отчет? — спрашивает Вика.
Антонина вздыхает. Вика смотрит на нее, хочет спросить: «Опять завернули на доработку?» — и боится.
— Антошка, — говорит она тихо, — почему так трудно жить?
— Тебе? — В голосе Антонины усталость и насмешка.
— Мне.
— Везде суешься, — говорит Антонина, — всех сбиваешь с толку, а потом жалуешься.
— А как жить, если никуда не соваться?
— Просто живи, — говорит Антонина, — радуйся, что каникулы, никаких забот, и живи себе.
Вика идет на кухню, ставит чайник, потом садится за стол и сочиняет вслух письмо: «Здравствуй, папа. Сон тебе приснился правильный. Я на самом деле хотела стать Вандой, другим человеком, да ничего не получилось. Репейник сдеру с макушки, как ты советовал, постепенно. А то ходишь и за всех цепляешься…»
— Что ты там бормочешь? — кричит из комнаты Антонина.
— Просто бормочу, — огрызается Вика, — сама себе бормочу, и то не дают.
ОСЛОЖНЕНИЕ НА СЕРДЦЕ
В этом году Гуркин опять подошел первого сентября к нашей классной Катерине и попросил, чтобы его посадили со мной. Катерина рада. Еще бы! Я буду влиять на него, помогать, вытягивать. Как будто можно повлиять на Гуркина или помочь чем-нибудь.
— Да если он избавится от своих двоек и словечек, — говорит моя подруга Степанчикова, — то сразу лишится своей индивидуальности. Это уже будет не Гуркин, а пятно от него, отпечаток.
Иногда мы с ней спорим.
— Индивидуальность Гуркина не в словечках и тем более не в двойках, — утверждаю я.
— А в чем? В том, что к нему загар прилипает круглый год и он похож на индейца?
— На какого еще индейца? Есть в нем нечто такое-этакое, ты сама знаешь это не хуже меня.
— Дружеское плечо в трудную минуту? — Степанчикова не скрывает язвительности.
— Может быть, и плечо.
— Да ну тебя, — фыркает Степанчикова, — перестань нагораживать.
Первого сентября Гуркин неотразим: в белой рубашке, подстрижен, на левом запястье — браслет из кожаных разноцветных шнурочков. Но пройдет два-три дня, и он уже будет похож на самого себя: напялит свой зеленый балахон по имени «свитер», и сколько ни будет ему доказывать Катерина, что в школу надо приходить в форме, от Гуркина все это как от стенки горох.
У нас с ним каждый учебный год начинается одинаково.
Гуркин садится за парту и снисходительно спрашивает:
— Ну что? Продолжим наши игры?
«Игры» — это списывание и подсказки. Я обязана ему подсказывать — тут разработана целая система, списывает же он на контрольных по своей методике: берет у меня черновик, зачем-то перечеркивает его крест-накрест и переписывает.
Но в этом году на его вопрос я ответила сурово и определенно:
— Никаких игр. С этим — не ко мне.
— К кому же?
— К Зайцевой.
— Ого! — Гуркин, похоже, остался очень доволен. Приложил палец к губам и подмигнул. Это означало: потише, пожалуйста, услышит.