Из второго подъезда появляется старуха Полина. Она в байковых тапочках и в длинном зеленом платье. Спина у нее пирогом, и сбоку старуха Полина похожа на большую зеленую птицу. Платье новое, Маша подходит поближе, чтобы рассмотреть его. Старуха Полина затевает разговор:
— Что-то Юра у вас давно не был…
Она всегда расспрашивает про Юру.
— Он придет, — отвечает Маша, — как проект сдаст, так и придет.
— А он вам кто? — допытывается старуха Полина.
Маша не понимает вопроса и молчит.
— Свой или чужой?
— Свой, — отвечает Маша, — Юра свой. Как придет, так всегда чего-нибудь тащит. Тогда принес вот такую коробку конфет. А еще в другой раз фигуры шоколадные. Денег нет, а он все тащит и тащит.
Маша вздыхает: вот какой Юра.
— Тебе, значит, конфеты носит? Любит тебя?
— Любит.
— А почему?
Маша хлопает ресницами, бабушка не разрешает ей ни с кем говорить про Юру.
— Почему? Почему? — передразнивает она старуху Полину. — Как начнете говорить, так сразу — почему, почему.
Старуха Полина отворачивает голову и смотрит на Машу одним глазом. Но любопытство пересиливает, и она не обижается.
— А мама твоя когда приедет?
На этот вопрос Маша отвечает охотно:
— Скоро приедет. Как отпуск дадут, она и приедет.
— Юра будет рад? — допытывается старуха Полина. — Юра знает, что она скоро приедет?
Опять про Юру. Маша вздыхает и осуждающе качает головой.
— Я, что ли, Юра? Откуда я знаю? Вы лучше у него спрашивайте.
Она убегает, и старуха Полина говорит ей вслед:
— Глупая.
В глубине двора под кленом сидит на скамейке пенсионер Цыплаков. Голова у него откинута назад, будто он что-то увидел на дереве. Рядом со скамейкой, уткнув голову в передние лапы, лежит собака.
— Верончик! — кричит Маша, подбегая к собаке; притягивает к себе ее теплую, кудрявую шею.
— Садись рядом, Машенька, — говорит Цыплаков. — Оставь Верона. Он наказан.
— Разве собак наказывают? А что он сделал?
— Бегал на улицу, хотел попасть под машину.
Верон поворачивает морду в сторону хозяина, раскрывает пасть и беззвучно зевает.
— Вот видишь, как он себя ведет, — говорит Цыплаков, — ему плакать надо, а он зевает.
Маша водит плечами, мучается и, пересилив что-то в себе, спрашивает:
— А разве вы видели, как он зевал?
— Видел, — отвечает Цыплаков.
— Вы не совсем слепой?
— Совсем, Машенька. Только хитрость я вижу.
Маша поднимается и заглядывает в глаза Цыплакова.
— Старуху Полину видите?
— Иногда вижу.
— А когда Юра приходит?
— Тоже иногда вижу.
— Юра хитрый? — спрашивает Маша.
— Юра не хитрый. Я его по-другому вижу. Я его через тебя вижу. Ты всегда радуешься и бежишь к нему.
— А Ермолая видите?
— Ермолая я не знаю, Машенька. Того, кого не знаешь, увидеть невозможно.
— У Ермолая абсолютный слух, — вздыхает Маша. — Из трех тысяч только у одного бывает такой слух.
— Видишь, как ему повезло, — улыбается Цыплаков, — по справедливости абсолютный слух должен быть у меня.
Маша кивает, соглашаясь, и вдруг начинает волноваться: может, у Цыплакова тоже абсолютный слух, только он этого не знает.
— Надо проверить, — горячо говорит она. — Надо обязательно проверить. Моя бабушка может проверить.
— Спасибо, — говорит Цыплаков, — спасибо, Машенька. Только я не пойду к твоей бабушке.
Маша хочет спросить «почему», но не спрашивает. Она не старуха Полина, которая ко всем лезет с вопросами. К тому же она знает, что Цыплаков не любит бабушку, а бабушка его.
В комнате все старое: пианино, диван, ковер на полу, черный буфет и желтые фотографии в рамках. Зато в большой проходной комнате, где живет бабушка, все новое. Там еще одно пианино, и люстра из разноцветных стекляшек, и большая ваза на блестящем столе без скатерти. Когда Маша идет к своей двери, ей кажется, что сейчас что-нибудь упадет — люстра с потолка или картина со стены — и она, Маша, будет виновата. Бабушка всегда, если что-нибудь теряется или разбивается, говорит тяжелым голосом: «Это, конечно, твоя работа».
Зато в Машиной комнате ничего не разбивается. Здесь все уже много раз падало и, что могло, разбилось. И заяц падал, но он неразбиваемый, и очки у него проволочные, без стекол.
В углу Машина кровать, покрытая пушистым одеялом — красным в белую клетку. На вид одеяло доброе и мягкое, но если коснешься его голым плечом или коленом, сразу ужалит. Маша каждую ночь отбивается от его невидимых колючек, утром одеяло всегда оказывается на полу.
В комнате тепло, простыня белая и легкая. Маша закладывает ладони под затылок, закрывает глаза и слушает музыку. Может быть, эту музыку наиграл Ермолай? Сам ушел, а музыка осталась? Или бабушка играет перед сном для себя. А может, это просто ничья, сама своя музыка. Вплыла в форточку и сейчас кружится над Машиной кроватью. Ти-ри-ри-ра-ра-ри-ри… Бежит по белому снегу белый заяц. Уши торчат, нос розовый от мороза. Навстречу ему охотник. «Ну что, заяц, стрелять в тебя или сам в мешок полезешь?»
Эту сказку всегда рассказывает Юра.
«Отпусти меня, охотник, а сам иди по моему следу, и тогда ты увидишь и поймешь такое, что ни во сне тебе не приснится, ни наяву не увидится».
Охотник отпустил зайца, пошел по его следу, и тут каждый раз Юра рассказывает новую историю.
— Юра, не так, — остановила его Маша, когда он в первый раз переиначил сказку, — охотник пошел по следу и пришел к озеру. А в озере жила царевна-лебедь… И он потом женился на этой царевне.
— Не женился, — сказал Юра, — они не сошлись характерами. Царевна была молодая и самоуверенная, а охотник чересчур обидчивый. Однажды они поссорились и не смогли помириться.
— Навсегда поссорились?
— Навсегда.
Бабушка и Юра думают, что она уснула. А она не спит, слушает.
— Хотите, Нина Григорьевна, я достану вам билеты на «Спартака»? — спрашивает Юра.
— Не достанете, Юрочка, и не обещайте. Что у вас за манера обещать то, чего не сможете выполнить.
— Тогда скажите, что мне для вас сделать, чтобы было выполнимо, без трепа?
— Не приходите к нам больше, Юра, — говорит бабушка. — Это странно, что вы ходите. Ничего ваше хождение вам не даст.
— Я хожу к Маше, — отвечает Юра, — я просто хожу к ней.
И он опять приходит. Приходит и приносит два голубых билета в цирк. Бабушка качает головой.
— Вы неисправимы, Юра.
Потом она обращается к Маше:
— Почему ты молчишь? Юра приглашает тебя в цирк, а ты молчишь.
Маша молчит, она не знает, какие слова надо говорить, когда тебя приглашают в цирк.
— У нее портится характер, — говорит бабушка и протягивает руку с билетами, делает вид, что возвращает их Юре.
— Если она не хочет, то ее билет надо будет отдать кому-нибудь другому.
— Я хочу! — кричит Маша, и глаза ее наполняются слезами. — У меня не портится характер. Я хочу в цирк с Юрой!
— Только без истерики! — Бабушка очень недовольна ею. — Хорошие девочки говорят спасибо, когда их приглашают в цирк.
— Спасибо, — говорит Маша. Она хотела сказать: «Спасибо, Юра», — но бабушка может еще больше рассердиться за то, что спасибо только Юре.
Вечером в гости приходят Полонские. Бабушка Полонская, Ермолай и Галя. Они приносят торт и три красные гвоздики. Бабушка режет торт на равные треугольные дольки и выкладывает их на две тарелки. Одну тарелку несет на кухню, где Маша, Галя и Ермолай будут пить чай.
— Моя бабушка принесла твоей бабушке за меня деньги, — говорит Ермолай, когда они пьют чай за высоким белым столом, — и еще торт и цветы за пять рублей.
— При нем ничего нельзя говорить, — всплескивает руками Галя, — он все ляпает.
Маша, счастливая, что Ермолай ляпает, поддакивает:
— Он развивается одним боком. Он в школе будет плохо учиться.
— Кто это тебе сказал? — Галя подозрительно смотрит на Машу.
О том, что Ермолай развивается одним боком, говорила бабушка кому-то по телефону. Но Маша не Ермолай, который ляпает. Она загадочно улыбается и переводит разговор на другое.
— А я в цирк пойду.
Ермолай замирает с куском торта во рту и смотрит немигающими требовательными глазами на сестру.
— Мы тоже пойдем, — говорит ему Галя, — как только мама освободится от квартального отчета, мы на следующий день пойдем в цирк. У нас в семье такой закон — если кто-то очень занят, все ему помогают. У нас в семье нельзя, чтобы один работал, а другой бездельничал и развлекался.
— А у нас в семье, — сказала Маша, — я и Юра пойдем в цирк, а бабушка не пойдет.
Ермолай доедает уже третий кусок, Галя отодвигает от него тарелку.
— Юра не из вашей семьи, — говорит Ермолай, — он не считается.
— Юра считается, — возражает Маша, — он всегда приходит. Он считается.
— А твоя мать никогда не приедет, — после паузы сообщает Ермолай.
И тут же Галя бьет его по толстой, с короткими пальцами руке, которая тянулась к тарелке за четвертым куском торта.
— Не слушай его, Машенька. Мама обязательно приедет. Как же она может не приехать?
— Она уже приезжала, — Машины глаза широко раскрыты, в них обида и изумление коварством Ермолая, — она письмо прислала, что еще приедет.
— Письмо прислала, а сама не приедет! — Ермолай мстит Маше за однобокое развитие, за то, что Галя не дает ему торта. — А бабушка твоя — раз и умрет, а тебя заберут в приемник.
— Стань в угол, — шипит Галя, стаскивает его со стула и старается запихнуть в узкий проход между мойкой и газовой плитой. — Стой и молчи, а то получишь у меня.
— Я бабушке скажу, как он про нее говорил, — вздыхает Маша и начинает съезжать со стула.
— Сиди, — останавливает ее Галя, — бабушке нельзя этого говорить. Он глупый. Я с ним дома сама рассчитаюсь.
— Рассчитаюсь, рассчитаюсь, — передразнивает ее Ермолай, и вдруг, втянув голову в плечи, начинает рыдать.
— Что происходит? — спрашивает Машина бабушка.
— Ему пора домой, — говорит бабушка Ермолая. — Скоро девять, ему пора спать.