. Конечно, многим, если написали и пустили по свету такую песню.
Третье состояние самое универсальное, оно подходит всем. Человек надевает плащ или пальто и выходит из дома. Шагает по улочкам и улицам без всякого маршрута и цели, иногда его прибивает к парку культуры или кинотеатру, он задумчиво рассматривает толпы людей и думает о том, что у каждого своя жизнь, свои желания, свои надежды, только по внешнему виду нипочем не догадаться, у кого какие.
Виталий Васильевич надел плащ и вышел из дома. Любовь гудела у него в груди, туманила голову, тоской и жалостью сжимала сердце. Виталий Васильевич шел деловым шагом, придерживая рукой отвороты плаща и тем спасаясь от осеннего ветра, и думал о том, что прожил свою долгую жизнь не так и не с той.
Тридцать пять лет назад он женился, через год появился сын Артур. Виталий Васильевич года три любил жену и лет десять — сына. А потом не то чтобы разлюбил, просто перестал испытывать к ним беспокойную нежность, приступы радости и восторга, перестал думать о них, когда уезжал в командировки или просто оставался один. Вот когда он все это перестал, любовь и ушла.
Он не заметил, в какой это день случилось. И жена не заметила. И сын тоже. Сын в третьем классе поменял себе имя, стал Андреем. Жена после тридцати лет стала испытывать какую-то жгучую заботу о старой больной матери и одинокой сестре. Виталий Васильевич сначала был недоволен, злился и устраивал сцены ревности, потом махнул рукой и привык.
Потом сын закончил институт, женился и переехал в тещину квартиру. А вскоре после этого их старый дом поставили на снос, и Виталий Васильевич с супругой переселился в незнакомый район, в новый дом, в который переехала после развода и балерина Борисова.
Виталий Васильевич шел по улице и думал, что несчастней его не сыщешь человека на белом свете. И некому рассказать о том, что с ним случилось. Были у него друзья юности, были товарищи по работе, были просто приятели, но вот человека, который бы мог выслушать Виталия Васильевича и сказать хотя бы «н-да-а», не было.
Он вернулся домой в половине двенадцатого. На вопрос жены, откуда так поздно, ответил, что заблудился, перепутал район и чуть не вломился в таком же доме в чужую квартиру. Виталий Васильевич никогда не врал, то, что он рассказал, было правдоподобно, жена ему поверила. Он лег в постель, ощутил рядом гладкое, круглое плечо жены, ставшее за долгие годы как бы третьим собственным, и не испытал угрызений совести, что вот единственная его женщина спокойно спит и в этом сне продолжает их спокойную совместную жизнь, а он лежит рядом, цепенеет, пугается и ликует, а минутами просто умирает от любви к малознакомой артистке балета Борисовой.
Пересказать то, что он думал о ней, почти невозможно. Как многие не представляют балерин в халате, у плиты или в очереди в магазине, так и он не представлял себе Борисову на сцене в легком хитоне, на пуантах. Для него она была просто Женщиной с большой буквы, явившейся на эту землю с единственной целью, чтобы он ее полюбил. И цель эта ею была достигнута.
«Как ты жила все эти годы? Почему мне так поздно встретилась?» — мысленно спрашивал он ее.
«Не упрекай, — улыбаясь, отвечала она, — могло бы быть хуже: мы бы вообще не встретились. Лучше подумай, что нам делать дальше».
«Дальше — как в темном лесу, — говорил он, — хоть привяжи на какой-нибудь крепкий сук веревку с петлей и сунь туда голову».
«Ты не умеешь радоваться, — вздыхала она, — а любовь — это прежде всего радость. Ты полюбил меня и радуйся».
«У меня не получается. Я терзаюсь. В моей любви к тебе много печали и совсем мало радости».
«Ты печалишься, что в два раза старше меня? — спрашивала она. — Но ведь истинная любовь никогда не заглядывает в метрику. Она как потоп, как шквал. Ты читал биографию немецкого поэта Гёте?»
«Читал, — отвечал Виталий Васильевич, — и не понимал этого великого человека. Даже осуждал его».
«А теперь и тебя осудят».
«Люди не узнают. Об этом никто не узнает».
«Так не бывает, — сказала Борисова, — любовь обнаружит себя. Она светится в твоих глазах, ноги твои бегают по улицам, и щеки розовеют не только от свежего воздуха. Скоро все увидят, что ты влюблен».
«Пусть видят, — обреченно согласился Виталий Васильевич, — это же в конце концов не преступление. Кто меня беспокоит, так это жена. Не хотел бы приносить ей страданий. Не хотел бы, чтобы она страдала из-за моей любви к другой женщине. А она будет страдать. И никогда не поймет, что в этом никакой моей вины нет».
«Так ли?» — спросила Борисова.
«Так, — ответил Виталий Васильевич. — Я всю жизнь был предан ей, никогда ни одна женщина не вызывала у меня никаких чувств».
«Может быть, все эти годы ты любил свою жену?»
«Нет, — тяжело вздохнул Виталий Васильевич, — выходит, что нет. Когда я встретил тебя, то понял, что жену свою никогда не любил».
«Как же ты тогда женился? Не стесняйся, говори правду. Вспомни и скажи».
Виталий Васильевич погрузился в воспоминания, вспомнил зимний день, своего приятеля по институту Сашу Денискина и рядом с ним свою будущую жену. Саша нес на плече две пары лыж и сказал, что они с Леной идут на вокзал, если Виталий хочет, то пусть хватает лыжи и вместе с ними отправляется за город.
День был маломорозный, солнечный. Возвращались в мокрых ботинках, веселые и голодные. У троих набралось шестьдесят рублей старыми, и они их проели в привокзальном кафе, и все время смеялись, сейчас уже не вспомнишь, над чем. Потом Саша перестал смеяться, помрачнел, и Виталий Васильевич со своей будущей женой стали приставать к нему, требовать объяснений, почему тот вдруг стал задумчивым и мрачным. В тот вечер Виталий Васильевич проводил свою будущую жену домой, грел у подъезда ее руки в своих и даже поцеловал в нахолодавшую щеку.
Больше он вспоминать не стал.
«Буду спать», — сказал он Борисовой.
«Ничего не выйдет», — ответила та.
«Что ж мне теперь, задохнуться от любви?» — зло спросил он.
«Грубый какой! — Она погладила его по редким волосам на темечке. — Спи, а я буду петь».
«Ты не певица, ты балерина, — сказал ей Виталий Васильевич непослушными, как у пьяного, губами, — ты должна танцевать на одной ноге».
«Спи, — приказала она, — спи, на одной ноге я буду танцевать на работе, а сейчас я буду петь».
Но песни ее Виталий Васильевич не слышал. Он уснул, изможденный и истерзанный своей любовью. Уснул с болью в голове, со страхом в сердце, как засыпают тяжелобольные, когда им удается уснуть.
Утром звонок будильника навеял на него короткий кошмарный сон: будто их дом загорелся, и в этот же миг столкнулись возле него звенящий трамвай и пожарная машина, и будто жена схватила его, завернула в ватное одеяло и влезла на подоконник. Виталий Васильевич не видел, но знал, что внизу стоит толпа и ждет, когда она сбросит его вниз. Он знал, что в одеяле не разобьется, но все равно боялся и хотел, чтобы она его не бросала, а прыгала вместе с ним.
Он рассказал сон жене, и та осуждающе покачала головой.
— Глупый сон. Даже странно, что такая глупость может присниться человеку.
— Присниться может что угодно, — обиделся Виталий Васильевич, — сон не во власти человека. Ну а если бы мне приснилось, что я развелся с тобой и женился на другой, что бы ты тогда сказала?
Жена подняла брови и уставилась на него, молчание затянулось, и Виталий Васильевич дал задний ход.
— У тебя нет воображения. Ты без юмора. Половина жен на твоем месте посмеялась бы шутке, а ты лезешь в бутылку.
— Эти шуточки пусть веселят других жен, оттого они потом и хихикают от одиночества в старости. Со мной этот юмор не пройдет.
— Это уж точно, — подтвердил Виталий Васильевич и стал собираться на работу.
Они оба собирались на работу быстро и слаженно. Без суеты, отрепетировав годами, готовили завтрак: один разогревал котлеты, другой накрывал на стол. Перед уходом жена поправила Виталию Васильевичу шарф на шее, он довел ее до автобусной остановки, а сам повернул к трамвайной, по пути оглянулся и помахал рукой. Так он каждый день провожал ее на работу, И после того как пришла к нему любовь к другой женщине, продолжал машинально провожать, оглядываться и махать на прощание рукой.
В трамвае Виталий Васильевич заплакал. Толстенная, с бетонной спиной и железными ножищами тетка наступила ему на мозоль, и когда он ойкнул, она возмутилась и посоветовала: «Если такой нежный, в такси ездий, — потом повернула к нему лицо с маленькими глазками и уничтожила начисто: — Губошлеп».
Виталий Васильевич не был губошлепом, у него был, и он об этом знал, аккуратный рот, с крепкими, без единой пломбы зубами, так что и улыбка у него была — дай бог каждому. Но тетка с такой ненавистью и презрением припечатала ему «губошлепа», что он не выдержал и заплакал. Сначала просто заплакал, а потом беззвучно разрыдался, сморкаясь в клетчатый носовой платок и фальшиво кашляя, чтобы скрыть свои рыдания от посторонних.
На работе в тот день он еще два раза принимался плакать. Без всякого повода. Что-то поднималось в груди обидное и безнадежное, и слезы навертывались на глаза.
— Что-то вы сегодня, Виталий Васильевич, какой-то не такой, — сказала ему машинистка Катенька, когда он вызвал ее и дал перепечатать выправленную сводную ведомость, — может, недомогаете?
Ему понравилось слово «недомогаете», и он сразу почувствовал себя лучше. А Катеньке ответил:
— Кажется, действительно недомогаю.
На самом же деле он умирал. Женщина, которую он полюбил, не выходила у него из головы. Смотрела снизу вверх грустным, укоряющим взором. Улыбалась и неодобрительно качала головой, когда он принимался плакать. Виталий Васильевич тер кулаками виски, пытаясь освободиться от наваждения, и тогда в голову приходили реальные мысли: что вот она сейчас где-то ходит или сидит, молчит или разговаривает и ничегошеньки не знает о том, что хороший человек пропадает от любви к ней. Долгая жизнь обрушилась на него всеми своими годами, и он мучился оттого, что понял слишком поздно: любви не было. Любил свою работу, любил весну, любил ранние часы на даче, когда жена и сын спят, а он в тренировочных брюках крадется из дома, тихонько ступает по скрипучему крыльцу и уходит в страшноватый в этот час, не обсохший от росы лес.