Мужиков Никита, разумеется, вообще не заметил, поскольку выяснилось, что Даша ходит на работу в черном обтягивающем платье.
– У нас дресс-код, – буркнула она. – Грудь прикрыта, колени закрыты, руки выше локтя тоже. Пришлось это старье надеть, я его в школе носила. Было готично. Как видишь, я тогда была килограмм на семь худее.
И в самом деле: платье плотно облегало Дашино тело. Как художник – то есть бывший художник – должен тебе сказать, что черное обтягивающее платье на девушке, склонной к излишней полноте, производит удивительный визуальный эффект. Черный цвет, как известно, стройнит – а обтягивающее платье подчеркивает все детали фигуры.
Представим для большей выразительности, что Даша не носила нижнего белья. По крайней мере, под обтягивающее готичное платье, надетое ради дресс-кода.
Ну да, соски торчат, это конечно. Но это еще ерунда. Главное – все складочки подчеркнуты и усилены; бока, бедра, живот – в таком наряде Дашина плоть становится даже рельефней, чем если бы Никитина возлюбленная была вовсе голой.
Ну и грудь, конечно. Ткань натянута, словно кожура на созревшем фрукте. Не могу придумать, на каком – слива, персик? Они недостаточно черные. По цвету годится баклажан, но баклажан все-таки овощ. И совсем не эротичный.
Иными словами, все в целом представляло собой зрелище непристойное, как публичная мастурбация.
(При этих словах я, конечно, представляю себе Бренера, а Никита – какую-нибудь девку. Соответственно, здесь в виду имеется девка, а не Бренер, потому что я пытаюсь описать, как видел Дашу Никита.)
Итак, они сидят друг напротив друга. И каждое Дашино движение отдается по всему ее телу слабым колыханием плоти, и тесное черное платье только усиливает его. И где-то между булочкой с маслом и закуской Никита узнает это колебание – после чего полностью теряет интерес к еде, питью и разговору.
Впервые он видит, как женщина из омута подмигивает ему среди бела дня. Поднести ложку ко рту, поправить салфетку, сесть поудобней, нагнуться, оглянуться, поднять голову – любой жест кажется знакомым, напоминает предоргазмические колыхания плоти, неподвластные Даше, неподконтрольные ей.
Теперь Никите ясно: Дашино тело ей не принадлежит, оно – владения женщины из омута.
Я думаю, подобные чувства испытал Моисей, когда горящий куст заговорил с ним голосом Бога. Да, сегодня в ресторане Никита испытал смесь восторга и ужаса, настолько непереносимую, что предпочел свести ее к банальному вожделению.
Сейчас, сидя в машине, он повторяет про себя: Я так хотел ее трахнуть, что чуть не сошел с ума.
Это, конечно, не совсем точно. Мы-то с тобой, Димон, образованные ребята, мы понимаем, что вся эта история не про «трахнуть», а про Реальное, Воображаемое и Символическое. Подробности, которые вы постеснялись спросить у Лакана, спросите у Жижека.
Сам-то Никита никогда не читал таких умных книг. Некогда было, находились дела поважней.
Но в выдержке ему не откажешь. Он терпеливо ждет, пока Даша доест, и только потом перегибается через стол и говорит:
– Даша, я больше не могу. Пойдем отсюда быстро, или я трахну тебя прямо здесь.
Даша улыбается, поводит плечами (этот жест Никите тоже о многом напоминает) и шепчет:
– Ты бы раньше сказал, а то сидишь сам не свой. Не волнуйся так – найдем сейчас какое-нибудь подходящее место.
Подходящее место они ищут минут, скажем, семь – поверь, Димон, для Никиты это очень длинные семь минут. Возможно, их даже надо приплюсовать к девяноста секундам, потраченным моим братом на половой акт как таковой.
Честно говоря, я не хочу придумывать, где Никита трахает свою любовницу. В машине или в туалете, может, в подъезде. Я бы, конечно, хотел – на свалке, но это все-таки вряд ли.
Ну вот, дрожащей рукой Никита застегивает брюки, Даша оправляет платье (не то, чтобы мокрое насквозь, но все-таки изрядно влажное), смотрит на часы и говорит:
– Пока, милый, я побежала, а то у меня перерыв заканчивается.
И тут Никита не выдерживает.
– Слушай, – говорит он, – ну ее на хрен, эту работу. Давай я тебе квартиру сниму и денег каких-нибудь буду давать… ну, пока ты себе что-нибудь подходящее не найдешь…
Никита говорит все это, а руки его по-прежнему теребят только что снятый презерватив, и Никита глядит на него, словно разговаривает со своей высыхающей спермой, а не с Дашей, которая смотрит на него… как? С благодарностью? Злорадством? Торжеством? Удивлением?
Никита не знает, он не может отвести глаз от собственных пальцев, мнущих и растягивающих розоватый резиновый цилиндрик.
И вот он сидит в машине и повторяет: это не любовь, не вожделение, не похоть – это морок.
И остается у Никиты единственная надежда: морок иногда рассеивается.
Здесь самое важное, резюмирует Мореухов, – слова «морок» и «женщина из омута». Это, собственно, мои слова, ведь в нашей семье я отвечаю за подводную нечисть и туманные колдовские видения. Потому мне так нравится придумывать эту историю – про Никиту, Дашу, «женщину из омута». Наверное, я вижу в этом сюжете потенциал для фильма нуар с его роковыми женщинами и доверчивыми прекраснодушными лохами.
Непонятно, правда, насколько Никита подходит на эту роль, – ну ничего, поживем-увидим. В любом случае всегда можно сварганить из этой истории порнографический фильм. Или комикс.
Димон, скажи мне как фанат комиксов бывшему художнику, существуют интеллектуальные порнушные комиксы? Давай сделаем, а? Издадим анонимно, заработаем кучу денег!
33. Не СПИД и не рак
Нелегко признаться себе, что твой ближайший друг – алкоголик. Звезда курса, человек, который в шутку придумал себе псевдоним Самый Талантливый Художник Нашего Поколения (тм) и чуть было не организовал в каком-то сквоте одноименную выставку. Самый юный участник всех заметных художественных проектов середины девяностых. Герой-любовник, друг-собутыльник, знатный тусовщик, свой парень, светский лев, персонаж ХЖ и МК, да просто – Сашка Борисов, ну, потом еще придумал себе фамилию Мореухов, хрен разберет зачем, там какая-то телега была, типа в честь знаменитого подводника, героя войны. Кто же не знает Сашку, помнишь, мы нажрались с вами, еще Виталик был, нажрались – прошли маршем по улице, распевая «Все идет по плану». Кто же не помнит Сашку, а что с ним сталось, чего-то давно не слышно, неужто спился? Не сторчался, нет? Разве не на коксе? Просто спился? И чего, с концами, да? А ты давно его видел? А если зашиться? А к наркологу обращаться пробовали? А мне говорили, есть одна бабка, один дедка, репка, кошка, мышка, внучка, жучка. Тянут-потянут, вытянуть не могут, руки опускаются, ну его, пускай сам, нам-то что, у нас своя жизнь, у него своя, в конце концов – это же не болезнь, а если болезнь, то не СПИД и не рак, тут он сам виноват, пусть и выкручивается сам. Да я видел его на прошлой неделе, он вроде зашился, был нормальный совсем, только зуба переднего нет, ужас какой, а ведь был красавец, помнишь, все девки по нему сохли, ни одной не пропускал, похудел страшно, осунулся, но вроде трезвый был, нормальный, только пургу какую-то нес, я сказал: Мне бежать надо, – сил не было слушать, бред какой-то.
Это всегда так, Димон-то знает, после выхода из запоя, первое время. Голова не соображает, нервы ни к черту, так что тут главное никуда его не пускать, сидеть с ним, разговаривать, разговаривать, ну то есть слушать, потому что слова не дает вставить, гонит, гонит что-то, рассказывает, как оно было там.
– Представляешь, Димон, она была как Мэгги Чун из «Любовного настроения», такая красавица, я даже подумал, мне примерещилось, мы с ней посидели на скамейке, выпили немного, она дальше пошла, а я добрался до дома, а то думал – вообще все, кранты, сдохну в сугробе, в десяти шагах от магазина, представляешь, а? Да, я вот тоже думаю – откуда китаянке здесь взяться, особенно Мэгги Чун. Она если бы в Москву приехала, об этом во всех газетах было бы, все-таки звезда. Ну и по-русски она не понимает, а мы о чем-то говорили, не помню о чем, я вообще ничего не помню, ну, кроме обычного, ты знаешь, рыбы, коряги, темная вода, руки эти ко мне тянутся, не хочу вспоминать.
Если твой ближайший друг алкоголик, ты никогда не выключаешь телефон на ночь – потому что может позвонить. Из ментовки. Из Выхино, из Медведково, из Кузьминок, с другого конца города, сам не зная откуда, заплетающимся языком, избитый, умирающий, твердя что-то про воду, рыб, удушье, – и едешь к нему, тащишь в тропаревскую квартиру, где дверь запирается, только если хозяин трезв, подтираешь блевотину, меняешь одежду, суешь под душ, звонишь Тигру Мраковичу, капельница, физраствор и воды побольше.
– Конечно, я пьянь, алкаш, что ты мудохаешься со мной, зачем я тебе нужен, а? Может, ты голубой, а, сознайся? Ладно, ладно, шучу. Я знаю, мы друзья, все нормально, я закодируюсь на этот раз, зашьюсь, брошу пить, насовсем. Понимаешь, мне все время кажется, я могу как нормальные люди: по пивку, джин-тоник, «Отвертка» там, Очаковский завод. Помнишь, как мы пили когда-то с Соней Шпильман, матерью моих нерожденных детей? И ничего, все нормально было. Я когда начинаю, думаю: главное – водки не пить, и все будет нормально. А потом, потом я уже не помню, как оно получается. Помню, я ментов на деньги развел, а потом меня какой-то гопник отметелил, а потом я купил водки, а потом помню только вот эту скамеечку и Мэгги Чун. Ты знаешь, она была такая красивая, я подумал, это смерть моя пришла. Я ведь имею право на красивую смерть, заслужил, верно? О чем все-таки мы с ней говорили, не знаешь?
Может, я в самом деле голубой, а? Ну да, конечно, жена, дочка, а мужчины мне никогда не нравились. Хотя с женой все равно в разводе, а что до мужчин – ну так, может, это я сам себя обманываю? Уж сколько раз давал себе слово – не буду больше с Мореуховым связываться, пусть выплывает, как хочет, из своей темной воды. А вот, гляди, не получается, опять я сижу здесь, в этой засранной, заблеванной квартире, держу его за руку, слушаю похмельный бред про Мэгги Чун, спасшую его из сугроба. Твою мать,