Иногда я встречаю их на улице. Они выходят из подержанных иномарок с таким видом, будто каждый – Борис Березовский в годы расцвета. Как-то раз подошел к одному такому, из «фольксвагена», честно попросил денег на опохмел. Внимание! Не стал врать, говорить: мне нужно на лекарство. Конечно, опохмел – тоже неверное слово. Опохмел предполагает, что процесс питья прервался, человеку плохо, надо немного выпить – и станет хорошо. Для меня запой – непрерывный процесс, ни о каком «хорошо» речи не идет. Надо пить не останавливаясь, а когда остановишься, случится не похмелье, а пиздец. Это довольно сложная теория, не хотелось объяснять этому, среднего звена.
Итак, я попросил на опохмел, а котяра брезгливо отстранил меня и сказал: Иди лучше поработай.
Уверен: сам он не работает, только руководит.
Мне никогда не удастся объяснить такому, чем отличается мое работать от его. Я и не стал объяснять – просто заблевал ему лобовое стекло.
У Андрея, значит, тоже «фольксваген» – может, поэтому он меня так раздражает. Назойливый, излишне сентиментальный и непробиваемо серьезный. Наверняка считает своим долгом развлекать девушку – в кафе, на улице, в постели.
Я думаю, Аня от этого тоже не в восторге, она ведь девушка самостоятельная.
И вот лежат они вместе, и этот Андрей, удовлетворенный, довольный такой котяра, смотрит на оружие в детском углу, бубнит: Мальчик растет слишком агрессивным. Понимает, что будет, когда мальчик вырастет. Кирдык Андрею будет. Если, конечно, Аня его раньше не отошьет.
Ладно. Мальчика Гошу представить никак не получается – только его пластмассовое оружие. Попробуем тогда посмотреть, как Аня и Андрей будут трахаться. Для мужика, месяц не видавшего живой пизды, нет фантазий интереснее.
Сексом Андрей занимается серьезно. Основательно. Заботливо. Он знает, что нужно женщине. Пять минут поцелуи, потом – грудь, потом – оральная стимуляция, а уже потом – вперед на всех парах. Никакого воображения.
По-настоящему я трахаюсь, только если пьян. Точнее, когда начинаю входить в запой. Вот тогда я, наверное, совершенно прекрасен – жалко, что потом ничего не помню. Но, думаю, ничего похожего на скучный регламентированный секс, которым занимается Андрей.
Аня вроде тоже не в восторге. Не Марик, конечно, но все равно – бывало и лучше. Ну да, мужчины взаимозаменяемы, но если уж встречаешься с одним так долго, начинаешь присматриваться.
Она, должно быть, страстная женщина, моя двоюродная сводная сестра. Далекое родство, ничего не скажешь. Зато она азиатка, как моя Мэгги Чун.
А вот интересно, любовь к азиаткам у меня от дяди Саши (ах, как жаль расставаться с мыслью, что он – мой настоящий отец)? Или просто будущее принадлежит косоглазым, мы пытаемся сохранить свои гены?
Со мной все ясно: я-то люблю гонконгское кино, этим все сказано. Начал, как и все, с Джона Ву, потом Ринго Лам, Цуй Харк, Джонни То. Ну, и Вонг Кар Вай, как же без него.
Я считаю, если человеку не нравится гонконгское кино, ходил бы он лучше в театр или в библиотеку. Потому что в кино такой человек все равно ничего не смыслит.
Аня тоже должна любить гонконгское кино. Неясно, впрочем, где она его увидела, ну да неважно. Скорее всего, любимый Анин фильм – «Никита» Люка Бессона. Да-да, по временам она представляет себя суперагентом. В сумочке – настоящий пистолет, под прилавком – снайперская винтовка. После работы она выходит на крышу, ложится, собирает винтовку, ставит лазерный прицел, задерживает дыхание и нажимает на спуск.
Бэнг!
Кстати, в Гонконге десять лет назад сняли гениальный ремейк «Никиты» – только не говорите мне о канадском сериале! – так вот, гениальный гонконгский ремейк под названием «Черная кошка». Вместо Анн Парийо там была Джейд Люн.
Смешно. «Черная кошка» – что-то из «Место встречи изменить нельзя». Глеб Жеглов и Володя Шарапов за столом засиделись не зря.
В гонконгском кино хорошо стреляют и женщины, и мужчины.
Ну вот, Андрей пошел в душ, а моя сестра Аня-Эльвира поднимает с пола пластмассовый Гошин пистолет и взвешивает в руке. Легко взять, выпустить трудно, как сказано у Джона Ву.
Потом опускает его, дуло смотрит прямо в пол, прямо в потолок соседкиной квартиры.
– Бах! Бах! – одними губами говорит она.
Бэнг! Бэнг!
48. 1953 год. Все страсти жизни
Бэнг, бэнг! Б Мимо. Подрастерял навык. Уж сколько лет, почитай, винтовку в руках не держал.
Зато в чужих видел – преизрядно.
Олег снова прицелился – бэнг! – черная фигурка толстого человечка в цилиндре и с сигарой опрокинулась кверху ногами. Олег положил мелкашку, отошел в сторону, закурил.
Впрочем, откуда я знаю, что делал в тот день мой дед? Почему я подумала, что ему нравилось стрелять в тире? Скорее всего, его волновало другое. Ведь целый день гравийными и асфальтовыми дорожками лились женщины, женщины, женщины – спортсменки, физкультурницы, студентки, работницы, матери с колясками. В нетроганых и троганых платьицах, вечерами неразличимые, а потому втройне притягательные. Каждая из них, промелькнув за секунду, составляла целый сюжет: ее прожитой жизни, ее возможного (невозможного) знакомства с Олегом.
Как обратить свое тело в камень?
Бах, бах, бах! Невысокая девушка положила винтовку и улыбнулась – победно.
– Хорошо стреляете, – сказал Олег.
– Спасибо, – ответила она.
У нее было круглое лицо, широкие скулы, узкие глаза. Казашка, наверное, подумал Олег. Впрочем, нет, татарка.
За последние пять лет различать российские народности он научился.
Ну да, представить молодую бабушку намного проще, чем деда. Тут я хотя бы видела фотографии – и то неплохо. И мне всегда говорили: ты, Эльвира, – вылитая бабушка. Значит, так и будет. Широкие скулы, узкие глаза, маленькая грудь под… под чем? Что носили в пятидесятые наши бабушки? Пусть в тот день на ней будет серо-золотенькая юбка и блузка из креп-жоржета. Пусть они идут рядом, а настоящее время опять уступает место прошедшему.
Они шли рядом. Черным и ясным проступали деревья сквера. А что за трава была на газонах! – сочная, давно забытая.
Так возвращались все страсти жизни.
Подошли к тележке, купили мороженое в бумажных стаканчиках. Полтора рубля. Один стаканчик Олег отдал девушке, второй взял себе.
Вкуса мороженого он не знал пять лет. И раньше оно было – шарик меж двух круглых вафель. Таким и представлялось эти годы. Впрочем, не до мороженого было там.
(Откуда взялось воспоминание о круглом мороженом? Ах да, «Место встречи изменить нельзя» – в первой серии парень идет и ест такое мороженое между двух вафель.)
Олег был высокий, сутулый, худой, недобрый. Джамиля сразу его заметила, когда подошла к тиру. Стоял в стороне, курил, зажав окурок в ладони, словно прикрывая от ветра. Взгляд у него был – голодный.
Разговаривали о плавании, об индийском фильме «Бродяга», о том, как изменилась Москва. Олег дотягивал папироску до корешка, пытался смотреть шутливо, болтал – а думал без шутки. Было ему кого-то разрывающе жаль: не то себя, который пять лет мечтал вот так пройтись по улице с девушкой, не то саму эту девушку за все, что он никогда ей не расскажет, за все, что она никогда не узнает.
Уже под вечер добрались до парадного, где потемней, и там целовались. Прижимал к стене, обминал груди, пытался расстегнуть блузу. И вдруг спросил резко, зло:
– Говори, где так стрелять научилась. В ГТО так не учат.
Джамиле было томно, не хотелось врать, да и поздно было. Она ответила:
– В ГТО и научилась. Потом – на фронте. Я снайпером была.
Усмехнулся криво:
– Снайперша, ха, фронтовая подруга. А что тогда целку строишь?
Разозлилась, хотела вырваться, но вдруг сказала:
– Ничего я не строю. Но не в парадном же…
Быстро взбежали по старой лестнице к чердаку.
Тут я могу позволить себе ничего не описывать. Так сказать, отвернуться, отделаться красивым периодом. Сказать: и было все – и страсть, и власть, и те пронозливые минуты, когда хоть дом бомби, и те успокоенные, вялые, когда села и спросила:
– Откуда в Москву-то приехал?
Олег усмехнулся недобро:
– Откуда приехал – того места нет давно.
И снова потянулся к ее маленьким грудям.
Все это – не нам понять, не нам представить. О чем говорили они? Сказал ли Олег еще хоть слово о тех местах, где провел последние пять лет? Рассказала ли Джамиля о фронте, о первой любви, о майоре Воронине, о предательстве и вечной разлуке? Что привело их на этот чердак? Тоска? Отчаяние? Страсть взять то, на что, казалось, уже не было надежды? Поквитаться с судьбой за лагерное воздержание, за послевоенное одиночество?
Слова здесь были не нужны.
Они больше никогда не виделись. Почему-то я думаю: мой дед не дожил до зимы пятьдесят третьего – сгинул в какой-нибудь драке или попал под ночную пулю милицейского патруля. Говорят, после бериевской амнистии уголовников в Москве было столько, что милиция предпочитала подозреваемых не арестовывать, а сразу стрелять.
Почему-то я представляю, как он, пошатываясь, бежит по улице бесконечно долго, на последнем дыхании, цепляясь за стены, а потом падает, и пусть он успеет вспомнить солнечный летний день, татарскую снайпершу, дорожки сквера, бумажный стаканчик, зеленую траву, первый поцелуй за пять лет, а потом вспышкой – бэнг! бэнг! – яркий свет и запоздалое понимание: то не было на земле, не было во плоти, то – приснилось, а сейчас он умирает, заметаемый вьюгой, в испареньях мерзлого тумана, там, где девяносто девять плачут, один смеется.
А за что он сидел, я не знаю. Политическим он не был, политических в пятьдесят третьем не отпускали. Хочется верить, не был он и блатным. Скорее всего, обычный мужик, заблудившийся в огромной империи посреди двадцатого века. Может, убил кого по пьяни?
Мама ничего об этом не рассказывает, бабушку спросить я не успела. Может, хоть Римма знает?