ля не знает, но теперь смотрит на него, не отрывая глаз.
Точно так же, как с первого взгляда она поняла, что женщина – не шпионка, Аля понимает: от осьминога не исходит никакой угрозы. Сияющая радость разливается по всему Алиному телу. Она слышит, как бьется Алешино сердце, как ветер колышет траву, как тихонько поскрипывают песчинки под телом морского существа, как успокоенно дышит на прибрежном камне незнакомая женщина.
Щупальца обнимают ее икры, осьминог поднимается, с трудом преодолевает край юбки и, обхватив щупальцами живот женщины, замирает.
Кожа осьминога меняет цвет, она словно пульсирует, попеременно проходя весь радужный спектр, цвета перетекают друг в друга, словно кто-то мешает краску или крутит калейдоскоп. Бухта сияет, женщина по-прежнему сидит с закрытыми глазами, и в голове у Али всплывает слово благословение, хотя она не совсем понимает, что оно значит. Господи, говорит рядом Алеша, как же хорошо, Господи, – и Аля даже не удивляется, что советский пионер говорит о Боге, по-другому ведь не скажешь, Господи, как хорошо, жалко только – нет мамы, но, наверное, так и надо, чтобы здесь никого не было, кроме нее, Алеши и этой странной женщины, это все – для них одних. Может быть, это ее папа, которого только считают погибшим, с засекреченной подводной базы послал ей радужного осьминога, подарок на всю жизнь, напоминание, предсказание, предзнаменование.
Свет, пронизывающий бухту, словно закручивается воронкой (Але кажется – совсем рядом), и, когда воронка замирает, Аля видит огромный, несколько метров в диаметре металлический диск. Он светится тем же рубиновым цветом, и где-то внутри у Али раздается голос: Пора! Время вышло! – и это даже не слова, а только их смысл, вспыхивающий у нее в голове. Аля делает шаг к летающей тарелке, но словно упирается в невидимую стену, сквозь которую различает, как рубиновый осьминог скатывается с живота женщины, по световой дорожке подбирается к космическому кораблю, а затем исчезает в открывшемся проеме. А потом в лицо Але летят песок и пыль, она закрывает глаза, а когда открывает их снова, бухта такая же, как была несколько часов назад: погруженная в темноту и освещенная лишь луной.
Женщина встает с камня, поправляет платье, находит в песке туфли и пускается в обратный путь. Аля и Алеша смотрят ей вслед.
– Пришельцы? – тихим шепотом спрашивает девочка.
Алеша кивает.
Они никогда больше не ходили играть в эту бухту, никогда не говорили об этой ночи. Несколько раз на городском рынке Аля видела женщину – кажется, ту самую. При свете дня живот казался неприлично огромным, хотя она пыталась скрыть его под просторными платьями.
В августе Алеша уехал в Москву, зимой умерла его бабушка, и следующим летом Алеша уже не приехал.
Аля полюбила приходить к тому камню, где сидела женщина. Иногда ложилась, обхватив его руками, и дремала в теплой прибрежной воде.
Она представляла, что унеслась в небо на летающей тарелке и теперь сама – радужный осьминог, плавающий в зеленоватой воде космического аквариума.
После школы она уехала в Севастополь, училась там в педучилище, потом вернулась и до самой старости преподавала в школе русский язык и литературу. Дети любили ее, хотя директор вечно пенял за низкую дисциплину. Зато выпускники приходили к ней через много лет после выпуска.
Аля вышла замуж за местного счетовода, его тоже звали Алеша. Друзья жалели, что у них нет детей, но все равно считали прекрасной парой. Однако эту историю Аля не рассказывала даже мужу. Иногда она и сама думала: они с Алешей просто задремали на нагретом за день песке и увидели прекрасный сон.
Случалось в жизни всякое: и радости, и горести. Мама умерла, и детей нет – и все эти годы в глубине души льется откуда-то ровный свет, греет душу летний сон пятидесятого года: луна в небе, нагретые скалы, рубиновый круг, летающая тарелка, щупальца, обвивающие огромный живот, благословение, успокоение и счастье.
61. 1941 год. Большая Игра
Дедушка Миша рассказал мне эту историю в конце августа 1991 года. Ему было восемьдесят шесть лет, он жил один и гордился, что обслуживает себя сам. В его однокомнатной квартире, где мы сидели, действительно было чисто, но все-таки чувствовался неуловимый запах старости.
Мы говорили о провале ГКЧП, я называл случившееся бескровной революцией и смотрел в будущее с радостным волнением. Дед моего восторга не разделял.
– Я уже видел это однажды, Никита, – говорил он. – 25 октября в Питере погибло не так уж много народу: бойня началась потом. Это все – вечное возвращение. Это закон: все идет по кругу. И я бы предпочел, чтобы круги эти были пошире. Думал, до следующего витка не доживу, но вот ошибся. Так что я могу тебе сказать как человек, который жил дольше, чем ему было отмерено: зря вы радуетесь. Не ждет вас ничего хорошего. Утонет еще одна Атлантида, вот и все.
Я попытался спорить, но дед махнул рукой – и стал удивительно похож на дедушку Макара, умершего полгода тому назад. Почему-то я вспомнил, как давным-давно дедушка Миша объяснял мне про Мазая и Ноя, а отец говорил: революция – это потоп.
– Ты с папой никогда об этом не разговаривал? – спросил я.
– Что с ним говорить, – раздраженно ответил дед, – у него в голове – научные схемы. Черное-белое, нолик-единичка. Коммунисты плохие, антикоммунисты – хорошие. Долой советскую власть, да здравствует свобода.
– Дедушка, – сказал я, – а тебе разве нравится советская власть? У вас ведь отобрали все, что было, ты сам говорил.
– Советская власть отобрала у меня все, что было, – и дала мне все, что у меня есть. За это я ее как минимум уважаю.
Сейчас я бы промолчал, а тогда с молодым задором ответил:
– По-моему, это не уважение, а страх. Ну, как дикари, которые боятся чужих богов.
– Много ты понимаешь про чужих богов, – ответил дед. – Мой отец тоже принял советскую власть, хотя вот уж кто разбирался в древних богах. Древние боги – вообще другой масштаб, советская власть у них – на побегушках. Я давно тебе хотел рассказать одну историю, почти никому не рассказывал, но тебе расскажу. Я ведь умру скоро, хочется доделать все дела.
Приказ пришел совершенно неожиданно. Майор Гоголидзе собрал наш небольшой отряд и сказал, что получил в штабе распоряжение выступить с рассветом для выполнения секретной миссии. Задачу нам разъяснят позднее.
Забегая вперед, скажу, что, какова была наша задача, я не знаю до сих пор.
С нашими задачами в этой военной кампании дело вообще обстояло довольно запутанно. Неделю назад мы знали: наша задача – помогать пограничникам, быть наготове на случай возможного вторжения.
Помню, мы курили с Шевчуком в вечерней прохладе, глядели на темнеющие предзакатные горы. Шевчук сказал:
– Михайла, вот ты взрослый мужик. Скажи мне, какого ляда мы тут торчим? Минск взят, Витебск взят, Смоленск. В Одессе бои, фрицы рвутся к Москве… А мы здесь караулим чучмеков, как дураки. – И он сплюнул на землю, остывающую от дневного жара.
Я его хорошо понимал. С другой стороны – что тут скажешь? Дай бог, чтобы мы персов хорошо напугали – пусть остаются по ту сторону. Может, если бы мы больше войск на немецкой границе поставили, Гитлер за два месяца не прорвался бы, считай, в самый центр России.
Диверсантов ловить нас не учили. Был, правда, с нами такой майор Махбуб Али, не знаю, как на самом деле зовут. Он хорошо знал персидский, даже провел пять уроков. Впрочем, что за пять уроков выучишь? Я узнал, правда, что среди солдат есть несколько человек, учивших этот язык раньше. Видимо, их специально сюда направили.
Один из них – Николай Бирюков, ленинградский студент, взволнованный тем, что находится совсем близко от страны, язык которой изучал уже несколько лет.
Пять дней назад после утреннего построения прибежал из штаба Лукьяненков, кричит:
– Братцы, мы в Иран вошли!
Мы не поверили сначала – куда это мы вошли? Здесь мы, но оказалось, из Закавказья выдвинулись четыре армии. Наш посол в Тегеране уже вручил ноту, война официально объявлена, скоро в бой, ребята, ура!
Позже майор Гоголидзе объяснил, что Иран давно превратился в гнездо немецких шпионов и диверсантов, да и сам шах всячески поддерживает Гитлера. Немцы твердят ему, что персы тоже арийцы, он и верит.
Я вспомнил, как впервые услышал это слово от отца двадцать восемь лет назад. Отец, правда, говорил «арии» – так он вслед за Блаватской называл пятую расу, живущую сейчас на земле.
Пока я предавался воспоминаниям, майор Гоголидзе рассказывал, что шах обещал соблюдать нейтралитет, но сейчас у нас есть серьезные подозрения, что он перейдет на сторону Германии. Трижды Сталин просил шаха не позволять немцам строить военные базы на иранской территории, но шах все равно продолжал политику сближения с Гитлером. И поэтому Великобритания и СССР приняли решение ввести войска на территорию Ирана.
Гоголидзе говорил: «У нас есть серьезные подозрения», – и было заметно, что он нервничает. Он, наверное, хотел сказать: «Сейчас шаху кажется, что Гитлер выиграет войну», – но даже Гоголидзе боится такое сказать, даже про шаха.
Это было 23 августа. Еще несколько дней мы стояли на южных рубежах нашей страны и ждали приказа. Мы знали, что четыре наши армии (44-я, 45-я, 46-я и 47-я) легко преодолели границу. Сообщалось, что многие иранские солдаты сдаются в плен. Наши войска движутся к Тегерану – а мы ждали, когда же нас введут в бой.
В отличие от большинства солдат, совсем еще молодых парней, я в бой вовсе не рвался. Мальчишкой я застал Мировую войну и понял, сколько страданий она приносит, хотя, разумеется, никаких особых ужасов мне видеть не довелось. Это уже потом, в Гражданскую, насмотрелся.
Хотя убивать людей мне еще не приходилось. И, честно говоря, не хотелось.
Общее настроение, однако, было крайне возбужденное. Все устали ждать, и потому приказ о наступлении восприняли на ура.
27 августа наша 53-я Отдельная Средне-Азиатская армия, перейдя границу, вошла в Иран. Если учесть, что наши товарищи по другую сторону Каспия приближались к Тегерану, исход войны был уже ясен: возможно, поэтому особого сопротивления мы не встретили. Не видел я и немецких диверсантов, о которых нам говорили так много. Гоголидзе, правда, рассказывал, что в населенном пункте Резайя наши обнаружили гарнизон, вернее, военный городок, который немцы превратили в настоящий арсенал – разумеется, по договоренности с шахом. Все это оружие предполагалось использовать против Советского Союза.