Тут пулемет заклинило.
Брисов подергал заевшую ленту, прикинул, не разобрать ли машину, и осторожно выглянул вниз.
Оставшиеся в живых гарцевали вокруг колокольни. Стоило Брисову высунуться, затрещали выстрелы – похоже, револьверам Волков не хватало дальнобойности, но Брисов решил не рисковать.
Поднявшись на колокольню, Брисов запер изнутри все двери, вряд ли их удалось бы высадить быстро.
На колокольне Брисов был в безопасности.
Но и о том, чтобы спуститься, не могло быть и речи.
Внизу оставались человек двенадцать бандитов. Если в деревне все прошло благополучно, сейчас появятся Орловский с его всадниками, да еще и Белоусов с Механиком в придачу. Впрочем, вполне достаточно двух-трех человек, чтобы отвлечь бандитов от входа на колокольню.
Время шло, никто не появлялся, и Брисов понял, что его товарищи убиты. Скоро бандиты поймут, что деревня в их распоряжении.
За себя Брисов не беспокоился: у него были два нагана с запасом патронов. Кроме того, за час он мог успеть починить пулемет. Штурм колокольни был бы для Волков чистым самоубийством.
Бандиты по-прежнему скакали вокруг колокольни. Вероятно, они надеялись, что сейчас подойдут их раненые товарищи.
Через пять, в лучшем случае десять минут они поймут, что их никто не преследует, подумал Брисов, и тогда вернутся в деревню, чтобы отомстить.
И значит, все сегодняшние смерти будут напрасны.
На минуту Брисов задумался, потом перезарядил оба нагана.
Если он не ошибся в подсчетах и будет стрелять метко – у него есть шанс.
Садиться на лошадь Гриша побоялся – задыхаясь, он бежал, держа в каждой руке заряженный револьвер и повторяя про себя: «Оружие не только продолжает руку человека, но и само продолжается в нем».
На полпути к пригорку он увидел Пильского. Лошадь его была убита, сам Пильский лежал, положив голову на ее круп. Услышав Гришин голос, сказал: «А, малой! Жив? Ну хорошо».
«Что с вами?» – спросил Гриша.
«Умираю, – ответил Пильский, – три пули в живот… почти в упор… может, в хорошем госпитале и сделали бы чего, но не здесь. Из наших жив кто остался?»
«Брисов, наверное, – ответил Гриша и тут же испугался, что опоздает. – Я к нему иду… помогать… если понадобится».
«Это правильно, помогать, – сказал Пильский. – Ты мне только помоги сначала, хорошо? Брисов и сам справится. Достань мне из седельной сумки револьвер, а я полежу пока».
Седельную сумку отбросило в сторону. Гриша достал наган и передал Пильскому.
«Спасибо, – прошептал Пильский, – а еще… вон там… гнедой конь и всадник… не посмотришь?»
«Что посмотреть?» – не расслышал Гриша.
«Посмотри – я его… до седла разрубил?» – слабеющим голосом прошептал Пильский.
Гриша на секунду замер над трупом лошади и всадника.
«Ну что?» – просипел Пильский.
«До седла!» – ответил Гриша, а сам подумал: «Сейчас меня вырвет!»
«Ну хорошо тогда, – сказал Пильский. – Если Брисов жив – передай ему, что он мерзавец! А если нет – сам скажу».
«Ага», – крикнул Гриша, и почти одновременно забили колокола на холме, а за спиной грохнул выстрел.
Уцелевшие Волки не сразу поняли, что происходит. Сначала раздался колокольный звон, потом – тишина.
Через несколько минут с верхушки колокольни полетела веревка от колокола, и по ней заскользила мужская фигура. Бритая голова блестела на солнце, Брисов придерживал веревку левой рукой, в правой сжимая наган.
Так, спускаясь, Брисов расстрелял весь барабан. Из семи пуль пять попали в цель.
Он бросил на землю ненужное оружие, выхватил из-за пояса второй револьвер и продолжил стрельбу.
Если бы на месте Юлия Брисова был мой любимый актер Чоу Юнь-Фат, думает Мореухов, у него был бы не семизарядный револьвер, а, скажем, «Беретта 93R» с магазином на двадцать патронов – и тогда, не вынимая изо рта свою коронную зубочистку, он перестрелял бы всех Волков. А если бы все-таки Чоу погиб, в небо над колокольней взвились бы белые голуби Джона Ву.
И вообще, думает Мореухов, если бы это была в самом деле «Великолепная семерка», Брисов остался бы жив, как оно и положено.
И не говорите мне, что это не кино, а жизнь. Что там было в жизни восемьдесят лет назад, мы не знаем, – и, значит, можем только предположить, что Юл Брисов, став на одно колено, не меняя позы, снял еще семерых бандитов, а потом покатился по земле, надеясь ухватить револьвер одного из убитых.
Взбежав на холм, Гриша успел увидеть, как Брисов выпускает в цель последние пули. А потом стрелок покатился по зеленой траве, и двое бандитов, словно ждавшие этой минуты, выскочили из-за угла колокольни, почти непрерывно стреляя.
И тут Гриша забывает о своем страхе, забывает о смерти товарищей, забывает о трупах, разорванных на части и разрубленных надвое, – он кричит: «Сдохни! Сдохни!» – и выпускает весь барабан в того из бандитов, кто ближе.
Тот падает рядом с телом Брисова, а Гриша бросает на траву разряженный револьвер, перехватывает наган из левой руки в правую – и стреляет почти одновременно с последним оставшимся в живых Волком.
Что-то горячее ударяет Гришу в грудь, и он падает.
Трава кругом в брызгах крови.
Удивительно красна кровь на зеленом.
Как тяжело думать, что есть люди, которые умерли, а ты не успел сказать им даже ласкового слова.
И эти люди умерли одинокими.
Когда мне было пятнадцать лет, я впервые убил человека.
Точнее, двух.
Я был один против двоих, но на моей стороне было преимущество внезапности.
Наверное, первый даже не успел понять, кто его убил.
Второй перед смертью ранил меня, и я месяц провалялся в бреду и жару на какой-то лежанке в деревне, которую мои друзья спасли ценой своих шести жизней.
Поправившись, я узнал, что красные захватили Крым.
Мне больше некуда было идти.
Я не спал всю ночь, а наутро отправился к старосте и попросил дать мне бумагу, что я, боец Красной армии, отличился в боях с бандитами за деревню Кальское.
Староста спросил мои имя и фамилию.
«Григорий», – сказал я и запнулся. У моих родителей была хорошая фамилия, красивая и известная. Я подумал, что в стране, где мне предстоит теперь жить, лучше иметь фамилию поскромней.
Я последний раз, не раскрывая губ, покатал на языке фамилию, которую мои предки с честью носили пять веков, и сказал: «Пусть будет Брисов».
Наверное, староста не расслышал. Так я стал Григорием Борисовым.
Я взял с собой револьверы Юлия Брисова, белого офицера, погибшего за украинских крестьян из деревни Кальское, и с этими револьверами отправился через всю страну в Петроград, где меня никто не знал. Я никогда не был в этом городе, и он ни о чем не мог мне напомнить.
По пути в первом же городке я зашел к парикмахеру и попросил обрить меня наголо. В те годы многие так поступали: боялись вшей.
Настоящая голова – та, с которой снят скальп.
Выходя из парикмахерской, я взглянул в зеркало. На бритую голову села муха и медленно поползла, будто путник по земному шару.
В Петербурге я пришел со своей справкой в ОГПУ и сказал, что хочу продолжить борьбу с бандитизмом.
Разумеется, я соврал, что мне уже шестнадцать.
Почему я пошел работать к большевикам, которые разрушили мою страну, лишили меня имени и семьи?
Я мог бы ответить, что я пошел не к большевикам, а бороться с бандитами. С такими людьми, как убийцы Брисова и его друзей. Это, конечно, тоже правда.
Брисов учил меня, что мужчину изменяет его ремесло.
Лошадь обращает человека в кавалериста.
Оружие делает его храбрее.
Оружие не только продолжает руку человека, но и само продолжается в нем.
В день моего первого сражения я решил, что хочу прожить свою жизнь, сжимая рукоять револьвера.
Вещь, которую легко взять, трудно выпустить.
И умереть я бы хотел так же – с оружием в руках.
Уезжая из Кальского, я зашел на кладбище. Там лежат шесть моих товарищей. Через полтора месяца после их смерти на могилах все еще были свежие цветы.
Вряд ли кто-нибудь заботится о могилах сейчас.
У людей короткая память.
А я стараюсь не забывать, чему научил меня мой приемный отец Юлий Брисов, офицер и стрелок:
Сейчас нет ни царя, ни присяги,
Отечество забрали большевики.
Что остается у каждого? Его семья.
И за свою семью не жалко умереть
и не жалко убить.
76. Прошедшее время глагола
– Люблю старые дома, – говорит Лена, – в них чувствуется живая душа.
– Живую душу, – отвечает Мореухов, – можно вдохнуть куда угодно, было бы желание.
В мансардной мастерской беспорядок. Ее хозяин, старый мореуховский друг Виталик, уже лет пять как перешел на какой-то компьютерный арт и творит на даче. Сейчас он, отдав ключи Мореухову, на месяц уехал в Штаты. Мастерская досталась Виталику от родителей, известных советских художников, давно живущих в Германии.
Мореухов освобождает место в центре комнаты – вот, теперь кресло сюда, Лену посадить, и вроде нормально должно получиться.
– Очень жалко, что всё это так варварски разрушают, – продолжает Лена. Под самой крышей дома она увидела цифры «1905» и не может успокоиться: надо же, дому сто лет! – Жалко, – говорит Мореухов и водружает подрамник на мольберт. – А ты бы хотела, чтобы весь центр превратили в музей?
– Почему в музей? – отвечает Лена. – Вот в Европе у всех городов нормальный, живой даунтаун, но ведь не сносят кварталами, как у нас. Сохраняются традиции, какое-нибудь кафе может стоять на одном месте хоть двести лет! Разве это плохо?
Мореухов задумчиво растирает краски. Последний раз он рисовал портреты лет двенадцать назад, если не считать всяких мелких скетчей. Талант, как говорится, не пропьешь, но сейчас Мореухов не очень в этом уверен.
– Мы же не в Европе, – говорит он. – У нас уже нет кафе, которые были бы двести лет. У нас такой город, где все время что-то происходит – революция, индустриализация, война, перестройка, Юрий Лужков. Было бы нечестно делать вид, что мы – Швейцария.