Вижу Ирину в новых платьях, новых мехах, на кожаных сиденьях автомобилей, в богатых интерьерах государственных дач.
Вижу ее мужа, вижу их мерзкую, грязную возню в постели. Вижу распахнутое Иринино лоно, сморщенное красное тельце, покрытое слизью. Слышу первый крик ее сына.
Вижу Ирининого мужа на трибуне – депутат, писатель, ученый?
Вижу увядание Ирининой плоти, морщины, складки жира. Знаю: к старости она почти оглохнет, но до самой смерти будет смотреть сквозь ресницы глазами цвета небесной лазури.
Я вижу только плоть, я не знаю, что чувствует Ирина, о чем думает.
Любит ли мужа? Счастлива ли? Что ей снится? Помнит ли меня?
Ответа на эти вопросы я так и не узнáю. Что же касается плоти, я всегда говорил: плоть не имеет значения.
Миг – и я возвращаюсь в спальню. Может, я просто уснул? Впрочем, какая разница: этот сон так похож на явь.
Вдруг я понимаю: я знаю Иринино будущее, будущее наших друзей и врагов. Не знаю только, что будет со мной. Почему-то я вспоминаю: хочешь плавать в океане – отрасти себе щупальца.
Да, я видел этот океан – на десятилетия вперед. Ему нет конца и края – а я не хочу превращаться в рыбу, в осьминога, в уэллсовского марсианина, пьющего людскую кровь. Не хочу никуда плыть.
Я знаю, что делать… Мягко, но решительно освобождаюсь от браслета чужих пальцев. Никакого сопротивления.
Избавиться от Ирининых оков оказалось совсем легко. Думаю, оковы плоти немногим прочней.
В соседней комнате подхожу к письменному столу. Если мой сон – правда, я знаю, какой ящик открыть…
Металл холодит ладонь.
Да, не лежать моему телу в освященной земле.
Ну и пусть. Я же говорю: плоть не имеет значения.
Я-то знаю – я не совершил греха. Когда бабочка вылетает из куколки – разве это самоубийство?
Тело вообще не нужно. Избавиться от него – что выбросить одежду, из которой вырос.
Сейчас я нажму на спуск – и душа моя полетит навстречу Вечной Жизни, поднимется на еще одну ступень Золотой Лестницы.
…И я слышу гром, вижу яркую вспышку, а потом вокруг разгорается лазоревый немеркнущий свет, и прекрасная Дева предстает предо мною в золотой лазури, в небесном блистании пурпура, и глядит на меня синими огненными очами, так хорошо знакомыми мне.
И я вопрошаю:
– Ты ли это? Душа миров, светлое тело вечности, сладость сверхсущего Бога, образ неземной красоты, ты ли это, скажи?
Она отвечает, и голос Ее так знаком:
– Разве ты меня не узнаёшь? Я была рядом с тобой все это время – и ты не узнаёшь меня? Да, это я.
И я падаю пред Нею на колени, неземной молочно-белый девственный свет нисходит на меня, я плачу от счастья и повторяю:
– Значит, я не ошибался – это все время была Ты. Зачем же Ты так поступила со мной, зачем эта грязь, мерзость плоти, слизь и пот?
Она отвечает, и голос Ее гремит весенним громом:
– Ты ничего не понял. Ты просил о посвящении – я дала его тебе. Посвящение – всегда самое страшное, что может вынести человек.
– Так я прошел посвящение?
Я слышу звонкий смех, лучезарный смех Ирины:
– Нет, ты не прошел посвящения. Ты отрекся от своей любви, убил себя, не оставил миру ни сына, ни дочери. Ты прожил пустую, бесплодную жизнь.
И я снова плачу, теперь уже от стыда и раскаяния, плачу и говорю:
– Каким я был глупцом, моя Госпожа, каким глупцом. Я грешен, да, я грешен. Отторгни меня от своего сердца, ибо нет мне прощения.
Млечное окутывает меня жемчужным туманом, и голос, исполненный неизмеримой любви, отвечает:
– Я прощаю тебя.
– Спасибо тебе, спасибо, Великая Госпожа. Скажи мне, чем же заслужил я прощение? Тем ли, что был верен Тебе?
– Нет, ты не был мне верен. Ты отказался от меня, ты не прошел испытания.
– Может, я заслужил его своей любовью к Тебе?
– Нет, не любовью. Ты так и не смог полюбить меня.
– Госпожа моя, ты читаешь в моем сердце, как в книге. Ты видишь, раскаяние мое непритворно. Возможно, этим я заслужил прощение?
– Нет. Прощение нельзя заслужить. Я прощаю тебя, потому что милосердие мое безгранично.
Если милосердие Твое безгранично, думает Маша, почему мы все так несчастны? Почему раз за разом мы возвращаемся в людские тела сюда, на землю? Почему не дано нам успокоения?
Девочка на скалах Крыма, девушка из сожженной деревни, старушка перед зеркалом. Матрос плывет по Волге, солдат вырывает чеку, старик ждет свою смерть, мужчина подносит к виску револьвер. А за ними теснятся новые и новые души…
Все они – это я.
Боже мой, сколько их! Никого от них не осталось – ни сына, ни дочки, ни наследника, ни наследницы, – никого не осталось, никого и ничего, даже вспомнить некому, некому даже помянуть, некому замолвить слово перед теми, кто пришел после. Никто их не видит, не слышит.
Только я…
И Маша плачет, плачет по всем, кто сгинул без следа, плачет по второй России деда Макара, плачет и повторяет: Только я, только я… и значит, я – их наследница? Значит, мне нести все это, хранить души в исхудавшем теле, вечно вынашивать взамен незачатых детей?
Я одна-одинешенька, говорит себе Маша, родных своих родителей я никогда не знала, маму и папу сама прогнала, братьев и сестер у меня нет, детей никогда не будет – как я одна понесу этот груз? Разве я – медиум? Разве я вызывала мертвых? Нет, они сами пришли ко мне, вошли в меня, как входит насильник в женщину, у которой нет сил сопротивляться.
Ну что же, если пришли – располагайтесь поудобней, ешьте меня, угощайтесь. Вот моя плоть, вот моя кровь, а хлеба и вина здесь не подают. Будьте гостями, только знайте – это ненадолго. Потому что я не вынесу все это больше.
Одна – не вынесу.
И на помощь позвать – не смогу.
Вот приду я к Никите, и скажу: Я слышу голоса, во мне живут другие, умершие люди. И он в ответ заговорит сочувственно, терпеливо, позитивно, как говорят с маленьким ребенком, с больным, с безумцем.
Лучше я ничего не скажу ему. Лишь бы он был рядом, лишь бы не уходил, лишь бы держал за руку.
Лучше я скажу: А ведь правда, хорошо было в Крыму девять лет назад? Помнишь, я еще гадала, в карты глядела на набережной? Я подумаю: может, тогда все и началось? Может, там-то я и впустила в себя все эти жизни, всех погибших, умерших, несчастных, бесплодных? Я скажу ему: Помнишь, все веселились, пили вино, ели шашлык. Молодые были, глупые. Сильные, уверенные в себе. Может, осталось еще на донышке той силы, может, на наш век хватит, как ты думаешь, Никит, а?
Не отвечай, не надо. Мы ведь и сами не знаем, сколько можем выдержать. Не отвечай, хорошо? Но ты не уходи, пожалуйста, не уходи.
Я буду только держаться за твою руку – мы все будем только держаться за твою руку – и, может быть, выплывем, может, научимся, наконец, дышать под водой.
84. Две трети
Темная вода омута, вода загадки и тайны, подводных чертей, водяных и кикимор, сомов и раков, налимов и щук, хищных рыб, рыб усатых, глубоководных, речных.
Гнилая вода запруды, вода безвременья, застоя, вечного возвращенья, утопленников и мертвецов, что кальпа за кальпой вращают мельничное колесо.
Голубая вода океана, голубая бездна сирен и русалок, соленая бездна влечения к смерти, романтики, вечности, дрожи предчувствия, дверей восприятия, все это – рок-н-ролл, как говорили мы в юности.
Живая вода водки, вода обмана, вода Мореухова, вода несбывшихся обещаний, проебанной жизни, пустоты и тщеты, рвоты, мочи и говна, в которое все превратилось.
Дымная вода кальяна, вода надежды, вода возвращения, сладости, страсти, вода подступающей старости, последней Никитиной любви.
Домашняя вода аквариума, вода ненастоящих развалин, пластиковых руин, кормушек и хлопьев для рыб, долгой счастливой жизни аквариумных питомцев, вода уюта и денег.
Спокойная вода зеркала, вода, в которой отражаются звезды, вода, что превращает людей в силуэты, плоская вода, вода Риммы.
Мутная вода, капли спермы, упавшие в ванну, нерожденные дети, пропавшее семя, все, что не сложилось, что привиделось в мутной воде, воде неслучившегося.
Соленая вода слез, невыплаканная Машина вода, вода в память тех, кого больше нет, в память тех, кого так и не будет, соленая, словно океан, словно вечность, что поглощает всех, смывает следы с прибрежного песка, вода канувших без вести, вода всех, кому наследует Маша.
Мертвая вода кипятка, смертоносная вода Эльвиры, рвущая трубы, обжигающая яростью, ненавистью, земной осязаемой смертью.
Мы – племя торговцев водой, повелителей воды, ее рабов.
Две трети тела, две трети жизни.
Каждому из нас, каждому из нас.
85. Последний штрих
Лет десять назад, рассказывает Мореухов, в Москву любили приезжать иностранцы: посмотреть на развалины великой империи. Может, и сейчас приезжают – тогда я был модный художник, часть московской экзотики, а теперь обычный пацан из московских окраин. Поэтому иностранцы так и не знают, что несколько лет назад я нашел лучший символ проебанного советского коммунизма.
Нет, конечно, это не склад памятников на Крымском Валу, не здание МГУ и не Парк культуры.
Это неработающий эскалатор на Ленинских горах.
У советской власти было два больших достижения – космос и метро. Как и положено – одно вверху, другое внизу. При этом в космос летают специально отобранные граждане, но бесплатно. А в метро могут ездить все, но за деньги. То есть ни космос, ни метро не могут служить символом коммунизма, который должен быть всеобщим и бесплатным.
А вот эскалатор на Ленгорах – вполне мог. Он был открыт для всех – для коммунистов и беспартийных, пьяных и трезвых, богатых, бедных и тех, у кого нет денег вовсе. Можно сказать, он объединял метро и космос. Потому что любой эскалатор – часть метро, однако этот вел не вниз, а вверх. Не под землю, а на небо, как настоящая stairway to heaven, притом – движущаяся stairway to heaven.
Да и построен он был прежде всего для детей, которые шли во Дворец пионеров, – тоже хороший символ. Я в детстве мечтал записаться в кружок фехтования, жалко, так и не сложилось.