КЛЕО (нарочито низким голосом, копируя своего отца): Просто распугаем эту шпану, дадим им на орехи.
Валентина смеется.
Карсон качает головой и что-то бормочет себе под нос. Валентина высвобождает руку, и он хватает ее за макушку шапочки-бини, свистит, хватая кончик рукава и растягивая его, как ириску.
Валентина протестующе кричит, поворачивается и бьет его в грудь пустым рукавом.
ГЛИСТ: Почему я…
ВАЛЕНТИНА (перебивая): Никаких «почему». Прости, но не здесь.
Важно, что она не дразнит Глиста, не унижает его, в голосе нет яда или холодности. Совсем наоборот. В голосе Валентины звучит боль, подчеркивающая сквозящую в словах печаль.
Валентина заботится о Глисте.
Клео и Карсон тоже заботятся. Даже слишком.
Глист срывает листья с веток, мимо которых они проходят, и кладет себе в карманы.
Глава 3. Прошлое: Питч (ч. 1)
В середине апреля 1993 года Валентина оставила на моем автоответчике сообщение.
До того мы не общались почти два года. Номер телефона она взяла у моей мамы, которая, если хотите знать, обладала хорошей памятью на числа. Валентина сказала, что у нее ко мне предложение, и рассмеялась. Потом извинилась и заверила, что предложение совершенно серьезное. Как я мог устоять?
Мы с ней не были однокашниками – познакомились на старших курсах. Я работал официантом в баре «У Хьюго» в Северном Хэмптоне. Бар располагался к кампусу достаточно близко, чтобы развалюха, на которой я ездил, не проржавела по дороге, но достаточно далеко от него, чтобы я не сталкивался со всеми дебилами из колледжа подряд.
Как-то в будний вечер, когда в баре было совсем немного народу, я стоял у двери и делал вид, что читаю потрепанный «Голый завтрак» (помилуйте, этот бар всегда отличался эксцентричностью даже в нашем необычном городке). И тут появилась Валентина с двумя подружками. Ее темные кудри спадали на глаза, а фланелевая рубашка была слишком велика – руки тонули в рукавах. Но если она открывала рот, то начинала бешено жестикулировать. Даже в тяжелых берцах на толстенной подошве Валентина была низенькой, но в ней чувствовались выправка и солидность. Когда она входила в комнату или, наоборот, выходила, это замечали все. Я проверил ее документы и отпустил шутку: мол, госорганы указали рост выше, чем есть. Она вместо ответа выхватила у меня книгу и выбросила на улицу. Поделом, что ж.
Потом были бильярд, неловкие поцелуи в темном углу и обмен номерами телефонов. Мы встречались еще несколько раз, но чаще всего просто пересекались в баре. Я почитал за счастье быть для Валентины чудиком-студентом, которого иногда можно одарить вниманием. Она меня так и называла – «чудик». Говорила, что внешность добавляет мне харизмы.
Я на тот момент окончил Амхерстский филиал Массачусетского университета по специальности «Коммуникации» и был дважды должен за учебу. Она же окончила Амхерст-колледж – гораздо более престижный и дорогой, чем мой Массачусетский зоопарк. Мне казалось, что с завершением учебы наши пути разошлись навсегда.
Я перезвонил Валентине, мы коротко побеседовали. Она сказала, что разговор не телефонный, и я согласился обсудить все в ресторане на Бридж-стрит в Провиденсе. Валентина должна была прийти со своей подругой Клео.
Моя развалюха, оставшаяся еще с учебы, с трудом добралась до Куинси, штат Массачусетс. Коробка передач там была механическая, и пятую на шоссе приходилось удерживать физически, иначе рычажок вставал в нейтральное положение. На обратном пути я сдался и поехал на четвертой, на скорости семьдесят миль в час[1]. Скучаю по своей верной малышке, если честно.
Из-за столика в «Фиш компани» открывался вид на чернильную реку Провиденс. Небо в тот теплый воскресный день было пасмурное, к тому же обед мы уже пропустили, а для ужина было слишком рано. Так что заведение наполовину пустовало, и я без труда нашел Валентину и Клео, хоть и опоздал на пятнадцать минут.
Они сидели снаружи, во внутреннем дворике у причала, вдали от любопытных ушей. На столе лежала открытая папка черновиков и набросков, рассортированных по файлам. Позже я узнал, что Валентина сделала раскадровку всего фильма, кадр за кадром. На пустом стуле рядом с Клео лежал бумажный пакет из-под продуктов. При моем приближении она придвинула стул к себе, давая понять, что перекладывать пакет не стоит. Валентина закрыла папку и убрала в свой тактический рюкзак.
– Как жизнь, Чудик? – поприветствовала меня она.
Не считая шапочки поверх кудрей, Валентина внешне изменилась несильно. Но стоило нам немного поговорить, и я понял, что она повзрослела – во всяком случае, уже рассуждала взрослее меня. Нервный взгляд, манера отводить глаза, полуулыбка, как бы говорящая: «Я еще не знаю, кто я, но хочу нравиться людям», – все эти студенческие прибамбасы обрели форму, переросли в уверенность, целеустремленность – но не в разочарование. Не знаю, может, это была маска, мы ведь все их носим. Я занервничал: мне показалось, что предложение, каким бы оно ни было, будет сопряжено с ответственностью. Я не был готов к ответственности.
Клео была подругой Валентины по учебе. У нее были длинные рыжие волосы, огромные очки и громкий заразительный смех, который она едва могла сдерживать. Когда Клео не смеялась, взгляд становился пустым, и воспоминание об этом неудержимом смехе терзало, как ножом. Может быть, сейчас, по прошествии стольких лет, я преувеличиваю, но она определенно была из породы печальных и ранимых – но вовсе не легкой добычей, о нет. Клео боролась, и боролась упорно. Но если она не была сломана на тот момент, то определенно сломалась позже: мир ломает всех нас.
Пока мы ждали заказ, Валентина объяснила, что они с Клео снимают фильм: Валентина – режиссер, Клео – сценарист, и обе они в ролях. Они получили небольшой грант от штата и еще немного денег от местных инвесторов. Сумма была не ахти какая, но девушки сделали все, что могли.
Начать производство планировалось через несколько месяцев. Время для съемок было ограничено, потому что в середине лета собирались снести старую заброшенную школу, одну из будущих декораций.
Я был поражен, хоть и знал, что Валентина изучала в колледже кинематограф. Не помню точно, какая у нее была специальность, но настояли на ней родители: они считали, что так дочери будет проще найти работу. Мама Валентины была директором по маркетингу, а папа владел местной сетью автомоек и заправок. Поскольку родители полностью оплачивали ей огромные счета за обучение, то настояли на праве голоса в вопросе образования. Они называли это инвестицией.
Валентина была единственным ребенком в семье и, даже вскользь говоря о родителях, преисполнялась бурлящей смесью гордости и негодования. Специальность и диплом не значили ничего, ее страстью было кино. Я в студенчестве больше увлекался андеграундной музыкой, чем кинематографом, но, желая вникнуть в пространные рассуждения Валентины, провел перед теликом множество часов, смотря и пересматривая фильмы. Как-то мы ходили с ней на «Кабинет доктора Калигари», и позже в баре она, используя одни только салфетки, объяснила мне, что такое экспрессионизм: странный, мрачный дизайн декораций с искаженной перспективой, отражающий внутренний мир истории. Я помню, как из кожи вон лез, косил под умного, проводил параллели с антуражем панк- и арт-рок-групп 70-х и 80-х… К чести Валентины, она не стала говорить, что я несу брехню, и помогла мне провести связь с музыкой.
Это была та самая не слишком связная, но идеальная болтовня, которая возможна только между двумя молодыми друзьями, предвкушающими новые впечатления и открытия. До сих пор не понимаю, почему мне больше не удаются такие разговоры: то ли сам неспособен, то ли жизнь наглядно показала, что ничего мы не знаем.
Слушая про их идею создания фильма, я, наверное, больше дюжины раз сказал «вау» и «потрясающе», потому что не знал, что тут еще можно сказать. Но в конце концов набрался смелости и задал очевидный вопрос:
– Ну а я здесь зачем?
– Хороший вопрос. Клео, зачем он здесь? – явно переигрывая, всплеснула руками Валентина. – Спросим его?
Я принял это за шутку, но Клео не улыбнулась и не рассмеялась, а лишь таращилась этим своим взглядом. До сих пор чувствую, как он проползает, забирается под кожу, пробирает до костей… Похоже на взгляд гроссмейстера, изучающего доску, возможные ходы и ситуации и понимающего: в лучшем случае он сведет партию к ничьей, а в худшем – проиграет.
– Я думаю, да, – сказала она.
– Отлично, – хлопнула в ладоши Валентина. – В общем, мы хотим, чтобы ты сыграл одну из ролей. Одну из самых важных.
Несколько раз я переспросил каждую, не издеваются ли они. Девушки заверили, что нет. Я сказал им, что никогда раньше не участвовал в съемках, даже в начальной школе. Это была полуправда, а значит, ложь: на втором курсе колледжа я ходил на драматургию, и в качестве экзамена группе дали коллективное задание – написать и исполнить миниатюру. Но ни то ни другое не достойно упоминания, достаточно сказать, что занятия по драматургии я бросил.
– Это не проблема, – сказала Валентина. – Совсем не проблема. Мы выбьем из тебя то, что нужно.
– Звучит как угроза, – усмехнулся я. Девушки остались серьезными.
Ноги у меня тряслись, глаза дергались, сердце бешено колотилось, и я всеми силами подавлял желание сбежать. Уйдя в себя, принялся теребить этикетку от пивной бутылки, которая отслаивалась неаккуратными мокрыми клочками.
– Блин, ну не знаю, – сказал я. – Вам же неохота будет видеть на экране мою уродскую рожу.
Валентина закатила глаза и отмахнулась, словно не слыша, как я себя унижаю.
– Плюс это все такие нервы – учить реплики… Я могу спутать слова или начать говорить на автомате, механически. Это сойдет разве что для роли робота, Терминатора там, и то для прототипа, который на свалку отправили. Такому Скайнет ничего поручать не станет, и, если меня найдет на помойке человек или мутант, я максимум спрошу, не хочет ли кто-нибудь заказать пиццу. Ну или типа того. Вот, видите, я уже сбиваюсь. Вы меня прослушиваете сейчас, да?