Кто-то смотрит этот фильм на кассете – дома, в полном одиночестве. Ему/ей, вполне может статься, скучно, и он/она читает текст на обратной стороне кассетной коробки; сверяет время показа со светящимися циферками встроенного в видеопроигрыватель таймера. Кино, получается, уже больше часа идет – да ладно, правда, что ли? А вообще, не растянули ли хитрые создатели фильма эту сцену до самых титров? Почему тогда тот парень за стойкой видеосалона порекомендовал эту ерундистику? Он что, подшутил так? Ну почему люди так любят подшучивать друг над дружкой? Это попросту жестоко!
Кто-то, сидя дома в одиночестве, включает свет и думает про себя, что смотреть этот фильм перед сном было ужасной, никчемной, дурацкой затеей; было бы неплохо прекратить прямо сейчас, потому что усталость берет свое, да и завтра на работу рано вставать. Может, как-нибудь потом, по оказии, досмотрится… а сейчас лучше подозвать к себе питомца (если он есть); кому-то придется встать, пересечь комнату, помочь старой кошке или собаке забраться на диван; питомец смерит хозяина растерянным взором – о, братья наши меньшие никогда не поймут, что за прихоти нами движут, – и выйдет так, что кнопка «стоп» все еще не будет нажата.
Мы ждем уже три минуты.
Кино не для всех. Кино для отдельно взятых…
В кинотеатре царит непринужденная болтовня, как будто все собрались на вечеринке. Кто-то не разговаривает – или уже наговорился. Мы снова оглядываемся на незнакомцев рядом с собой, наблюдаем за ними, как за персонажами кинофильма, и решаем, что кто-то из них посимпатичней других будет; и как же странно, что мы сейчас собрались вместе здесь, в темноте, расселись по рядам и смотрим невесть что! Кто они, все эти люди? Кто они на самом деле? Они хорошие люди? Как протекает их повседневная жизнь? Какие у них секреты? Мы задаемся вопросом, сколько людей в кинотеатре совершили ужасные, неописуемые поступки. Интересно, много ли тут, с нами, потаенных монстров. Наверняка же хоть один найдется.
Многие ли из них с радостью поступили бы с нами так же, как с Глистом?
Кто-нибудь непременно попробует взглянуть на себя как бы со стороны; как на незнакомца. Боится ли этот незнакомец из гипотетической параллельной реальности нас? Нужно ли ему нас бояться? «Хороший человек» – это, собственно, кто или что вообще?
Затем мы смотрим на наших друзей; девушки – на парней, парни – на девушек, болтающих и забывших про происходящее на экране. Мы удивляемся, насколько хорошо их знаем, и, не формулируя это прямо, думаем, что наши близкие, сидящие в большой темной комнате, – это метафора того, до чего же они на самом деле непостижимы. Мы задаемся вопросом об их секретах. Гадаем, а не совершали ли они ужасные поступки, как подростки в фильме. Прикидываем, насколько хорошо нас знают наши друзья и близкие. Если бы они взаправду хорошо знали нас, захотели бы по-прежнему быть рядом с нами? Преодолен второй порог ужаса. Вышеописанные мысли, думаем, никто не назовет приятными или вдохновляющими, и, чтобы отделаться от них, только и остается, что снова обратиться к экрану, несмотря на то что мы уже устали от него. Там застыло изображение, неизменное и статичное. Мы долго и пристально смотрим на него, и поначалу оно кажется частью театральной декорации, будто глядишь в окно – и понимаешь, что предстающий глазам ландшафт находится где-то в другом месте; что до него, вопреки впечатлению, не рукой подать.
Кто-то из нас (дома, либо в одиночестве, либо игнорируя разговоры вокруг) пристально смотрит на экран, и уже даже кажется, будто видны едва заметные изменения: вроде бы тени еле заметно колеблются, их контуры неуловимо меняются, и словно бы даже понимаешь, откуда вот-вот покажется монстр, – но нет, стоит моргнуть, и осознаешь, что ничегошеньки не изменилось. Кадр статичен.
Мы ждем уже четыре минуты.
Кому-то из нас везет – и это слово выбрано здесь не с намеренной иронией, хотя можно легко возразить, что знание правды не приравнивается к везению, – оказаться в кинотеатре, или у себя дома, или в квартире друга, где все спокойно. Действо продолжается достаточно долго, чтобы детишки могли поиграть, разрядить нервное напряжение, поделиться шуткой-другой, – все это необходимые аспекты непрерывного опыта, и вот мы, зрители, уже снова готовы к участию в дикой игре.
Кто-то из нас находится в шумном замкнутом пространстве и не обращает внимания на звуки вокруг, но не потому, что так хочет, а потому, что так надо.
Мы пристально смотрим на изображение и экран. На данный момент кто-то уже непременно забыл о Карсоне, думает только о себе. Все всегда зависит от нашей перспективы, и тут-то мы и понимаем, что одиноки, даже если это вроде бы не так.
Кто-то пытается проанализировать образ: пустая арка, пространство между ней и зрителем, тусклый свет на другом конце, омут тьмы, из глубин которого мы смотрим. Кто-то увидит здесь метафору, скрытые смыслы; на деле смысл всего один.
Кто-то пребывает в инстинктивном страхе перед тем, что образ окажется слишком прилипчив. Что потом, когда придет пора вернуться домой, лечь в кровать, выключить свет, он все еще будет стоять перед глазами. Возможно, образ явится позже в кошмарном сне – и там-то черная магия, положенная в его основу, раскроется в полную силу, ведь сны свободны от оков «правил жанра» и «хорошего тона». Хуже всего будет, если эта назойливая страшная картинка останется с нами и после пробуждения, когда придет черед открыть глаза среди ночи в темной, полной фантомов спальне.
Мы слишком долго смотрели на нее – как же ей исчезнуть после окончания фильма? Нравится нам этот фильм или нет, после такого мы его никогда не забудем.
Кто-то из нас еще помнит, что Карсон смотрит на то же изображение, а оно смотрит на него так же, как и на нас. Что оно видит? Мы ведь не хотим знать, что оно видит, не так ли?
Наконец, вот сейчас, когда время ожидания приближается к пятиминутной отметке, грядет преодоление третьего порога ужаса.
Мы знаем, что Карсон умрет в конце этой сцены, когда бы она ни закончилась. Мы знаем – он и сам знает, что умрет. Независимо от того, считает ли кто-то из нас, будто Карсон заслуживает того, что с ним произойдет, это случится с ним в любом случае. Мы знаем, что зрелище, наблюдаемое нами и переживаемое, – это подготовка к казни. Мы знаем, что смерть рано или поздно – еще через секунду, еще через минуту, еще через год… – появится в дверном проеме и посмотрит на Карсона в ответ, как однажды уставится и на нас тоже.
Мы знаем, что дом-лабиринт Карсона – это еще и наш дом. Мы чувствуем правду и знаем – возможно, более интуитивно, чем когда – либо прежде, – что умрем. Образ перед глазами символизирует изменчивую во времени смертельную ловушку, в какую попадемся мы все. Мы можем смотреть на нее, отводить взгляд и притворяться, что ее нет, – без разницы. Смерть рано или поздно загородит собой проем. Кому-то ее приход покажется совершеннейшей неожиданностью – до самой последней секунды. Кто-то устанет ждать ее, а кто-то захочет, напротив, чтобы она поскорей наступила, – давай, приди уже, черт возьми! – и все равно будет бояться ее прихода.
И вот…
Наконец-то.
Длинный силуэт Глиста медленно вползает в арку. Поначалу мы обманываемся, думая, что это не он, а просто какая-то новая тень, возникшая в результате изменения освещения.
Но это он, собственной персоной.
Его появление – почти облегчение, бальзам на душу. В то же время оно пугает, ибо мы уже начали верить и бояться, что ожидание может никогда не закончиться. Не такой-то он, оказывается, и желанный, этот приход монстра после паузы, показавшейся вечностью. Кому-то из нас его внешний вид покажется гораздо более ужасным, чем мы себе представляли. Нет-нет, уберите его с глаз долой! Зря мы так долго ждали!
Глист, в силу роста и комплекции, заполняет арку почти целиком – стены за ним почти не видно. Невозможно не узнать его кошмарную фигуру.
Ожидание закончено.
Глист входит в столовую, направляясь к Карсону.
КАРСОН (дрожащим, надломленным голосом): Мыть хвост до блеска крокодил ничуть не устает – льет воду он из речки Нил на чешую и трет…
Карсон цитирует стихотворение, которое, будучи в младшей школе, отказался зачитать.
Он не убегает. Он устал бегать. Да, он сдался. Поражение имеет множество обличий – вот лишь одно из них.
Глист надвигается плавно, не спеша. Он не делает резких движений и не горбится. Он – как экран для проекции всех персональных страхов и кошмарных снов. Каждый зритель сам найдет, какими индивидуальными чертами наделить этот образ, – и у каждого зрителя опыт затянутого ожидания чудовища в столовой будет в чем-то да отличаться от переживаний всех остальных. Кому-то запомнится его жуткая походка – и он/она будет еще долго искать фильм или книгу, которая сможет произвести если не то же самое дикое впечатление, то что-то наподобие. Кто-то особо отметит, что Глист неумолим. Он своего добьется, несмотря ни на что.
КАРСОН (продолжая): С улыбкой бодрой он живет – ког… (сбивается, сглатывает ком в горле) …когтищи распустив.
Руки Глиста, кажется, достаточно длинные, чтобы достать аж до другого конца комнаты. С кончиков его когтистых пальцев капает кровь – смазка во всех механизмах Вселенной. С каждым шагом он будто увеличивается в росте.
По мере приближения Глиста мы видим все больше деталей его трансформации. Тени залегли в бороздах и складках между его чешуйками и роговыми пластинами; заполонили впадины глаз.
Его лицо-маска осталось тем же, но рот – другой.
Рот открывается, и в нем полно острых зубов.
КАРСОН (завершая): Рыбешку мелкую грызет… в улыбке пасть раскрыв.
Ракурс съемки меняется, и теперь мы смотрим из-за спины Карсона. Глист, частично скрытый силуэтом парня, высится над ним грозной башней.
Рот Глиста открывается широко-широко, будто в чудовищном зевке. Складки кожи в уголках этой непомерной пасти ходят ходуном, трепещут, натягиваясь и расслабляясь.
Глист не нападает, как змея. Он медленно кладет руки на плечи Карсона, впивается в них когтистыми пальцами, наклоняет голову с раззявленной пастью вперед, к его шее, доставая до самой левой лопатки зазубренным краем…