И только потом – клац!
*Ремарка: изображение смерти Карсона выходит за рамки нашего бюджета на спецэффекты, да и любого другого бюджета в принципе. Приведу тут лишь краткое описание, сугубо для передачи атмосферы сцены. Можно заменить подробную сцену расправы демонстрацией рваной раны на горле Карсона или перерезанием горла – чем угодно, что мы сможем достоверно реализовать, имея на руках те ресурсы, какие имеем.*
РЕЗКИЙ ПЕРЕХОД
Глава 17. Настоящее: Feral FX (ч. 2)
Да, здесь меня видят все.
Я сажусь на стул, и Жанель приказывает мне поднять руки и просунуть их в мусорный мешок, служащий на манер пончо. Она натягивает и поправляет мешок так, чтобы грудь – на несколько дюймов выше линии сосков – оставалась оголенной. Они смотрят на мою грудь, на мое лицо и отворачиваются. Иногда мне тоже невыносимо на себя смотреть.
Жанель отступает на шаг, окидывая меня взглядом. Да, я знаю, что высокий.
– Наверное, я слишком сильно похудел для этой роли, – говорю я. – Это ад – быть пятидесятилетним подростком.
– Худел строго под присмотром врача, надеюсь, – говорит Жанель.
– Не. Врачи злятся и очень расстраиваются, когда я не могу предъявить полис.
– Если это не шутка, – отвечает она, – не уходи сразу, я дам тебе контакт человека, который помогает начинающим актерам с медстраховкой.
– Так я новичок или развивающийся?
– И то и другое, очевидно.
– Туше.
– Наверное, вопрос глупый, – говорит она, – но чешуйки – это же что-то типа татуировок, да?
Я отвечаю утвердительно, не говоря при этом «да»:
– Изначально они скрывали след от ожога, а потом мне понравилось, как это выглядит, и теперь они закрывают еще и шрамы от прыщей.
Чешуя украшает мою грудь, да и вообще торс, и часть бедер, так что я на четверть монстр и только на три оставшихся четверти человек. Перепроверять не советую.
– Но теперь я жалею об этом, – добавляю я.
Не знаю, заметил ли кто-нибудь из присутствующих, насколько честно я ответил на вопрос, избежав главной правды. Но слушайте, я же не могу выдать все на-гора. Порой для этого нужно потрудиться, заслужить знание.
Учитывая слухи о том, что в смерти Клео виноват я, и о том, что я лишился мизинца во время съемок, широкой публике не надо видеть эти чешуйки. Столько вопросов и тайн в одной моей фигуре – да они рехнутся от невозможности сложить два и два. Встревожатся, потом рехнутся. Будут говорить, что человек, прошедший через подобное, никогда не решится делать себе чешую, начнут придумывать, что меня к этому подтолкнуло… «Эй, тут не сходится что-то», – будут они судачить. Потому что это я.
– Шикарная работа, – говорит тем временем Жанель. – Выглядит как настоящая чешуя. Маленькие, твердые, ребристые чешуйки. Цвет и тени выглядят очень реалистично, почти объемно. Кто твой мастер?
Я называю вымышленное имя и город, где никогда не был. Флер загадочности, помните?
Жанель хочет попросить потрогать одну из чешуек (почему бы и нет, это же ожог от сигареты?), желая ощупать неровности и выступы. Но у нее тоже есть татуировки, и она знает, что по этикету нельзя просить трогать чужие тату.
Сперва я надеваю резиновую шапочку, и ее фиксируют по линии роста волос. Я шучу, что, если потеряю хоть один свой роскошный локон, это будет ад.
– А в аду – парик, – отвечает Жанель.
Работа кипит, и в студии снова воцаряется беззаботное настроение. Мне нравятся Жанель и другие гримеры Feral FX. В отличие от большинства голливудцев, они не гонятся за ветром, не придумывают, как выжать из меня побольше. Не спрашивают, видел ли я актера X или режиссера Y. Они задают простые вопросы обо мне, на которые легко ответить. Я тоже задаю им вопросы. Светская беседа налажена. Мы болтаем о музыке и концертах, на которых бывали.
Но пора погружать меня в силикон. Они напоминают, что я не смогу видеть и разговаривать около полутора часов. Говорят, чтобы поднимал руку, если трудно дышать, и две, если вот-вот сойду с ума. Один из гримеров дает мне блокнот без обложки размером с ладонь и зеленый маркер, чтобы я мог написать «чешется поясница» или «бездна никогда не моргает и всегда голодна».
Жанель и два ассистента быстро покрывают мои голову и грудь слоем вазелина, и теперь я совсем хлюпкий. Затем они наносят первый слой силикона из трех. Жанель придает форму и лепит вокруг ноздрей – странное ощущение, я борюсь с желанием потереть нос тыльной стороной ладони. Но каждый раз дискомфорт проходит довольно быстро, плюс гримеры мастерски отвлекают вопросами, на которые не нужно толком отвечать, достаточно рыкнуть или показать палец вверх. Они рассказывают, что сейчас происходит и что будет дальше. Но смущают тяжесть и давление в области глаз, когда они наносят силикон. Ненавижу, когда глаза трогают. Но справлюсь, ладно уж.
Силикон не теплый и не холодный. Бо́льшую часть времени мне на удивление комфортно. Свет проникает сквозь аппликаторы и веки, так что во мрак я тоже не погружен. Наносятся второй и третий слои, силикон застывает, облегает горло, давит на глаза, и свет (или ощущение света под закрытыми веками) тускнеет.
Я не теряю над собой контроль только благодаря болтовне и записям в блокноте. Жанель хвалит мой неразборчивый, размашистый почерк. Я шучу в ответ: «Но я же не врач».
Когда поверх силикона накладывают гипс, наступает полная темнота. Голова, шея и плечи болят от нагрузки, и я сосредоточенно дышу носом, не думая, насколько малы эти дыхательные отверстия. Гипс пахнет теплом и сыростью, как должен пахнуть пышущий жизнью класс. А не то мертвое уродище, где я провел несколько недель.
Что, если меня оставят на ночь под гипсом, чтобы вставить в «Фильм ужасов» новую бонусную сцену? Я подумываю о том, чтобы начеркать картинку в блокноте, попытаться повторить свой случайный рисунок птицы с распахнутым клювом, выглядывающей из гнезда-кокона (а возможно, это была вовсе не птица, а что-то другое), который сделал в третьем классе. Гримеры, похоже, чувствуют мое напряжение и беспокойство. Они прекращают болтать, похлопывают меня по руке и говорят, что я молодец. Я похлопываю в ответ, но сейчас мне кажется, что я никогда не выйду из этого кокона. Может, и к лучшему. Я как жук в янтаре, который проведет в стазисе века. Или надежно похоронен в леднике, но лед растает, потому что тает все, и как только я выйду на свободу… берегитесь.
Я пытаюсь изогнуть губу или дернуть веком и не могу. Интересно, есть ли возможность сделать в гипсе отверстия для глаз и ноздрей? Хотя, очевидно, уже слишком поздно. Если бы я сидел с открытыми глазами, это было бы все равно как надеть еще одну маску. А я привык носить маски.
Гипс застывает, и ощущение ловушки усиливается. Я обещаю себе, что, когда это закончится и фильм доснимут, сбегу, буду бродить по миру, покорять расстояния и заполнять пустоты. Я обещаю себе, что обрету свободу.
Когда я уже собираюсь подать сигнал «невмоготу», мне говорят, что через три минуты начнут снимать гипс.
– Засеките время! – кричит кто-то.
Гримеры говорят, что по традиции рисуют на гипсе, пока ждут, когда субстанция окончательно затвердеет. Кто я такой, чтобы мешать традициям? Я не чувствую толком, что они вытворяют при помощи своих мастихинов, красок и кисточек, но даже под несколькими слоями одежды чувствую, как они орудуют своими чудо-инструментами, что-то скребут, формуют и царапают. Держу пари, вы знаете, что всплывает у меня в мозгу по ассоциации с хаотично расчерченным листом.
Наконец срабатывает таймер и приходит время меня освободить. Гримеры начинают резать сзади, между лопаток. Ножницы прогрызают гипсовый шов, идущий посередине головы. После некоторой возни гипс сваливается.
Я пока еще не способен видеть, но свет уже возвращается. Настает очередь силикона. Он опадает быстрее, я шевелю головой, извиваюсь и отдираю его. Он тянется и выдирает у меня несколько волосков. Оставлять часть себя – входит в сделку, так было всегда.
Мне дают полотенце, чтобы я мог вытереться, и говорят, что перед уходом можно зайти в душ. Однако я остаюсь в кресле.
Жанель заглядывает в гипсовую форму и молчит. Молчат и другие гримеры, один из которых сует руку внутрь и быстро отдергивает.
– Что? – спрашиваю я.
– Вышло здорово, – говорит Жанель, – но грудь неровная. Гипс вдавлен, как будто вместо татуировки у тебя выпуклая чешуя. Так не бывает.
Они уносят сделанную с меня отливку, мою новую свежесодранную кожу. Я мог бы бросить им вслед что-то вроде: «Ну, в коконе все меняются. Чего вы ждали?» Но это прозвучало бы глупо. Как неуклюжая фраза из плохого фильма ужасов.
Я могу придумать какую-нибудь ерунду, мол, мой выдуманный татуировщик сделал тонкое шрамирование, чтобы чешуйки вспучились, стали выпуклыми, как сказала Жанель.
Вот только… я не хочу.
Глава 18. Прошлое: Дома у Валентины (ч. 2)
Багажник закрылся – будто черно-белая «хлопушка» сомкнулась перед началом съемки очередной сцены.
Мотор.
Это был не тот пригородный район, где мы снимали изначально, но через прорези для глаз в маске все выглядело так же. Я подошел, меся ногами грязь, к входной двери – дрожа от страха перед возможным фиаско. И перед тем, что задачка окажется выше моих возможностей, – а это, конечно же, не то же самое, что страх перед фиаско. Фиаско – это когда ты стремился к победе, но не вывез. Только убедившись, что руки больше не трясутся, я решился войти.
Приходилось ли вам когда-нибудь подолгу – в смысле, реально подолгу – носить чертову маску? Таскаться в этой хреновине на голове не час и не два? Лучший и единственный способ привыкнуть к дискомфорту из-за того, что у вас замотана голова – и к дезориентации, сопровождающей сужение поля зрения, – это научиться жить по-другому. Нет, это не дешевый инфоцыганский лозунг а-ля «спаси себя сам с помощью многоуровневого маркетинга» – но во что бы то ни стало заставьте своих друзей и коллег купить мою аудиокнигу. Так им будет легче взойти на следующий уровень осознанности. Если вы в маске – дайте тому, что полагаете своим «я», как бы отступить на второй план, сместиться. Тогда маска сама выступит на первый план – и покажет вам, как дышать по-новому.