Я открыл входную дверь и прошел по дому, оставляя за собой следы, которые кому-то придется замывать. Дом Валентины не казался лабиринтом. Я уже знал, как здесь ориентироваться. Я вошел – не то уверенно, не то робко – в гостиную, ставшую хосписом. Поскольку Валентина ничего не сказала, когда увидела меня, я поплыл по течению к деревянному стулу и сел напротив нее.
Выражение ее лица было пустым, вялым – еще одна маска, – но глаза безошибочно нашли мои в прорезях. Уголок потрескавшейся верхней губы был прикушен зубом. Я решил, что, пока меня не было, Валентина улыбалась – вот и сохранилась эта странная, неудобная гримаса.
Я хотел сказать ей, что все в порядке; что это старый добрый я, а не Глист. Но на ней тоже была маска, а значит, над нами довлел обет молчания. Чем дольше мы сидели в тишине, тем больше я понимал, что прийти к Валентине – это ошибка, еще одна из серии ужасных ошибок. Но, возможно, еще не слишком поздно. Если бы я снял маску, то смог бы предотвратить все остальное. Выбор, являющийся реальным и иллюзорным одновременно, – тот еще ужас. Весьма прекрасный и возвышенный вид ужаса.
За мгновение до того, как я снял маску – клянусь, я собирался это сделать, – Валентина встала и посмотрела на меня сверху вниз. Ее прикушенная губа наконец-то высвободилась – и она сказала:
– Давай. Давай уже разберемся со всем.
Я встал. Она обхватила мою руку сухонькими, как ветки мертвого дерева, пальцами. Не жест привязанности – и уж точно не демонстрация потребности в физическом контакте. Взявшись за руки, мы просто последовали внутренней команде. Валентина потянула меня за собой, и мы побрели в ее кабинет. Я снова испугался. Я бы вырвался из ее хватки, будь сильнее. Жаль, что не был.
Валентина включила верхний свет. Стены кабинета были выкрашены в красный. Я не замечал этого раньше. Не знаю, важная это деталь или нет. Возможно, когда я снимал маску, стены были другого цвета. Я последовал за Валентиной к креслу на колесиках, стоявшему у ее стола. Она отпустила мою руку и села. Со свистом вырвался воздух – будто она задерживала дыхание.
– Встань за моим креслом. Прямо за ним. Положи руки на подголовник.
Я сделал, как она просила. Представлял, что обращусь в статую, в сувенир, в воспоминание о ее короткой карьере в кино, превратившееся в артефакт. Как проектор на полке – не то чтобы забытый, но и не совсем памятный. Так и буду торчать в этой комнатушке – дни и ночи напролет, до конца, до ее конца.
Валентина пошевелила компьютерной мышью. Оба монитора взорвались светом и звуком. Я вздрогнул. Она открыла браузер, вошла в свою учетную запись на «Ютубе» и загрузила файл с именем «Сигарета, сигарета». Я смотрел, как бегает по кругу анимация загрузки, и улыбался под маской. Задвоенное имя файла – это, наверное, отсылка к песенке группы “Smithereens”. Мы с Валентиной обсуждали эту группу, когда учились в колледже, во время одного из вечеров в «Хьюго». Сколько мы их провели вместе, этих вечеров? В моей памяти число то растет, то уменьшается. Мне эта группа нравилась больше, чем Валентине, потому что для нее они были слишком «попсовыми», но она призналась, что ей понравилась одна песня и строчка о том, как вовремя сгорает сигарета. И я – может быть, в последний раз – страстно захотел перестать быть Глистом и стать тем, кем являлся раньше, несмотря на то что старый «я» мне никогда не нравился; но так, по крайней мере, мы с Валентиной могли бы поговорить о песне и обо всем прочем. О сгоревшем времени нашей былой жизни.
Я молча стоял, пока она грузила еще два видео. Мы их не смотрели. Позже я сделаю это один. Загрузка сценария в виде обычного текста и распознанного PDF-файла, а также фотографий на ее блог и веб-сайт прошла куда быстрее. Затем она оставила ссылки на все подряд на уйме форумов фанатов ужастиков, покидала их каким-то аккаунтам в соцсетях в личные сообщения.
Дело сделано. Споры выпущены на свободу.
Валентина не без труда поднялась и снова взяла меня под руку.
– Идем наверх, – сказала она.
Мы вышли из кабинета. Лестница, ведущая на второй этаж, примыкала к входной двери. Ступени были недостаточно широки, чтобы мы могли идти бок о бок. Валентина не отпустила мою руку, повернулась и медленно стала восходить вверх. Мне пришлось пригнуться, чтобы не удариться о потолок первого этажа на краю первой из двух лестничных площадок. Добравшись до второго этажа, мы остановились на верхней площадке, чтобы Валентина могла перевести дух. По другую сторону узкого холла находилась ее спальня – ну, то есть не прямо-таки полноценная спальня, а теперь уже просто комната, где она спала до того, как перебралась с концами на этаж ниже. Половицы заныли под моим весом, когда мы пересекли коридор и вошли туда.
Комнатка оказалась маленькая, плохо освещенная, с низким потолком и спартанской мебелью. В углу справа от нас стояла двуспальная кровать. Вдоль стены напротив входа, под скошенным под карниз оштукатуренным потолком, стояли комод и старомодный новоанглийский сундук для приданого – оба до ужаса пыльные.
Валентина указала на кровать – или на узкое пространство под кроватью – и отпустила мою руку. Я уже было наклонился к полу и припал на колено, когда Валентина остановила меня, снова схватив за руку.
– Нет, ты не пролезешь под ней, – бросила она. – Ложись. Придется так.
И я лег на спину поверх одеяла. Валентина опустила шторы на окнах. Она сказала: «Представь, что ты под кроватью», – и вышла из комнаты, закрыв за собой дверь.
Когда дверь закрылась на задвижку, мрак поначалу показался мне всецело непроглядным, неодолимым… но вскоре глаза привыкли, и я смог различить очертания предметов. Тогда сразу захотелось уставиться в потолок. Дерево и штукатурка здешних стен никак не могли скрыть от меня тяжелое дыхание Валентины, доносившееся из коридора.
Она дважды постучала в дверь, чтобы убедиться, что я все еще обращаю на нее внимание, и изложила, как собирается помочь мне с продумыванием легенды о нашем фильме, с углублением его темной сути. Рассказала мне, что мы собираемся предпринять дальше. Мои ноги ослабли от накатившей волны тошноты, и, ощутив подступающую к горлу желчь, я тихонько заскулил. Чтобы не вырвало, сосредоточился на запоминании деталей плана Валентины, как будто это были реплики, которые я так и не смог произнести перед камерой. Затем она открыла дверь.
Валентине больше не нужно было вести меня за руку. Я последовал за ней вниз по лестнице и обратно в гостиную. Она взяла со столика один из своих рецептурных флакончиков, и мы прошли в маленькую кухню, с ее дубовыми шкафчиками и белыми кафельными столешницами будто застрявшую в стиле девяностых. К стене справа от нас был придвинут круглый стол с четырьмя стульями, один из которых оказался зажат между столом и стеной. Столешницу крыла темно-синяя скатерть. Валентина выдвинула стул – тот, что стоял спинкой к остальной части дома, – и предложила мне сесть. Я сел.
Пройдя к раковине, она наполнила высокий стакан ледяной водой, маленькую чайную чашку – горячей, затем поставила то и другое на стол рядом с рецептурным пузырьком. Если смотреть сквозь оранжевую пластиковую оболочку, белые таблетки казались толстыми, как ватные шарики. Затем Валентина порылась в ящиках, покуда не выудила пластиковую соломинку. Она положила ее на стол вместе с тремя кухонными полотенцами для рук, висевшими на ручке дверцы духовки: красным, белым и синим. Затем достала разделочную доску – серую, толстую, испещренную порезами – и мясницкий нож.
Когда мы были наверху, Валентина объяснила, что в одном из ее рецептов прописаны таблетки оксиконтина с двенадцатичасовым действием. Так была указана колоссальная доза – сто шестьдесят миллиграммов. Открыв флакон, она вытряхнула одну таблетку на ладонь.
– Эта – мне, на удачу, – сказала она и отправила кругляш в рот. Сделала большущий глоток воды из высокого стакана – ее впалые щеки раздулись – и дважды запрокинула голову. Наконец проглотив, выдохнула, положила руки на стол и объяснилась: – Знал бы ты, как трудно эти булыжники есть.
Валентина вытряхнула на ладонь еще таблетку, привычным движением закрыла флакон и положила лекарство на разделочную доску. Ручка мясницкого ножа была большой и заканчивалась округлой выпуклостью. Валентина прессовала и разминала таблетку в порошок, и та окончательно утратила форму – белая пыль, даже крошек почти не осталось.
Слегка запыхавшись, она дрожащей рукой подняла разделочную доску и высыпала белый прах в чайную чашку. Помешала воду соломинкой по часовой стрелке, затем против часовой стрелки.
– Ну вот, – сказала она, – твой коктейль «Одурение» готов.
Я осторожно взял чашку, стараясь не расплескать мутную водицу. Мне не понадобилась помощь, чтобы просунуть соломинку в прорезь для рта маски. Я пил, посасывая, пока чашка не опустела, пока соломинка не начала издавать те глупые чавкающие звуки, неизменно забавлявшие нас в пору безоблачного детства. Ощущения на языке были такими, будто я наелся песка и перхоти, да еще и пыльными катышками закусил. Но, как ни странно, это были не такие уж и неприятные ощущения. Вынув соломинку, я прижал язык к нёбу, смакуя их.
Валентина сказала:
– Дай знать, как только вдарит. Много времени не займет. Но вообще я не знаю, сколько времени у нас в запасе.
Здесь я делаю паузу в пересказе, дабы подчеркнуть очевидное: размышляя о своем последнем визите к Валентине, я иногда пытаюсь скорректировать свои воспоминания о том, что произошло. Например, представляю, что мы с ней снимаемся в фильме – другом, короткометражном, до отвращения вычурном, претенциозном, где только мы с Валентиной сидим у нее на кухне, и иногда я в маске, а иногда нет, а когда я без маски, то моего лица все равно не видно, потому что такова моя воля, и Валентина говорит: «Я не знаю, сколько времени у нас в запасе», – и повторяет это несколько раз, переигрывая, меняя интонацию и акценты на словах, покуда суть сказанного не забита в самые мозги.
Она выпила свой стакан воды. Я наблюдал. Моя тошнота прошла и сменилась общим ощущением спокойствия и хорошего самочувствия. Хотя сказать, что это ощущение возникло, создалось, было бы неверно. Не действие, а противодействие тут играло роль. Мои страхи и тревоги были разъяты на безвредные составляющие и брошены дрейфовать, а затем утонули в океане меня самого. Я тоже был там, плавал мало-помалу, и расстояние между мной и тем, что было снаружи, за прорезями маски, росло.