Мой первый тренировочный разрез пришелся на два дюйма в сторону от конца деревянного бруска. Как говорится, как ножом по маслу.
Дэн спросил:
– Почему он так держит голову?
Он знал, что я плохо вижу при таком освещении, но даже тогда следовал правилам. Не задал мне вопрос напрямую – обратился в таком вот безличном ключе, чтобы кто-то еще (Валентина, возможно) ответил.
И Валентина ответила:
– Давай подумаем об актерской игре после того, как он попрактикуется.
Подошел Марк и водрузил манекен на стол, чтобы я попрактиковался в наклоне над телом Клео во время работы пилы. Я сделал еще два разреза – с чувством, с толком, с расстановкой, никуда не торопясь; все же подход «семь раз отмерь – один отрежь» жутко полезен, даже при съемке ужастика.
Я выключил пилу и поднял большой палец вверх.
Завязался оживленный разговор.
– В кадре это будет смотреться потрясающе, признаю, – заявил Дэн, – но мне все равно не очень нравится эта затея. Если уж вы так хотите провернуть этот трюк – даю вам один дубль, не больше.
– Один так один. Как скажешь, – не моргнув и глазом, согласилась Валентина. Марк казался напуганным, но он был по уши влюблен в Валентину и старался изо всех сил поддержать ее, когда только мог.
– Защитный экран отменный вышел. Свою задачу выполняет! – сказал он и провел по лицу манекена рукой. Затем потер ладони друг о друга – так и не сказав, почувствовал ли опилки.
Карсон и Мэл тоже вмешались, выразив беспокойство и сомнения, но по итогу ничто не сыграло решающей роли. Никаких четких слов – одни только «ну, мне кажется…» и «что-то как-то стремно». А стоило им, наверное, рубить правду-матку в лицо.
Клео сказала, что чувствует себя в безопасности, уверена в себе и готова к съемке. Дэн снова поинтересовался, как у меня дела с обзором; предложил вырезать отверстия для глаз побольше, раз уж это будет последний «выход» монстра и маска нам больше не понадобится. Но Валентина и Клео отказались уродовать реквизит. Они настояли на том, что я прекрасно вижу.
Я бы тоже высказался против идеи портить маску, если бы мог. Знаю, что это трусливо с моей стороны. Разве в тот момент правила касательно того, могу я говорить, находясь в маске, или нет, имели значение? Конечно, я мог что-то сказать, или сделать, или отказаться. Но я не стал.
Обсуждения продлились еще долго, и я не помню, кто там что говорил, но никто не признался вслух, что настолько обеспокоен или даже напуган этой затеей, что стоит плюнуть на нее. Шаг за край был сделан, дальше – только свободное падение; да и груз скопившихся за неделю неверных решений тянул сугубо вниз. Мы не смогли выдернуть парашютный шнур: нас зачаровало то, как земля величественно устремилась нам навстречу.
Никто не верит мне, когда я говорю, что снаряжение и трюки были менее опасными, чем наше коллективное стремление. Господи, мы жуть как хотели доснять фильм. Самую сложную сцену – в один дубль. И Клео этого хотела – гораздо больше, чем кто-либо из нас.
Валентина, запыхавшись, вбегает в класс.
У нее нет при себе никакого оружия. Мы не знаем, как она собирается остановить этот кошмар. Может статься, она не сумеет его остановить. А может, даже и не собирается.
Валентина не бросается к столу. Не хватает Глиста за бока и не пытается оттащить его.
Она выходит на середину класса, затем останавливается и опускается на колени.
Ее лицо тоже чем-то походит на маску.
Руки Клео и Глиста по-прежнему безумно крепко сцеплены на рукоятке бензопилы.
Клео не отталкивала пилу от себя. Не отталкивала меня. Ее прикосновение было таким легким, что я его даже не заметил.
Я сосредоточился на деревянном брусе за выкрашенной в черный цвет (на случай, если какая-то ее часть все же засветится в кадре) защитной пластиной. И на лезвии бензопилы: один неверный рывок или сдвиг – и грудь Клео попадет под удар. Положение ее тела на столе было иным, чем в случае с манекеном. Ее тело занимало больше места на столе, а я согнулся сильнее обычного, и пришлось еще больше выгнуться, примеряясь к будущему месту распила. В этом диком положении надолго задерживаться не хотелось. Нужно было сработать и быстро, и вместе с тем – без спешки.
Валентина скомандовала:
– Снимаем.
ВАЛЕНТИНА (жалобно вскрикивает, и после событий сцены мы еще раз оценим, как прозвучал этот крик, что он значил, что он значит): Клео?!
Нам не дают длительный крупный план лиц Глиста и Клео. Мы не видим их последних выражений – они так и остаются достоянием противоборствующих сторон.
Все происходит быстро.
Клео теряет хватку. Дает слабину.
Сознательный ли это выбор, или она просто лишилась сил – решать зрителю.
На пленке – а я был вынужден снова и снова пересматривать эту сцену в залах суда – Клео перестала удерживать бензопилу одной рукой. Левой – это я хорошо запомнил. Она просто убрала ее и спрятала в карман. Действуя не по сценарию.
Я застыл в нерешительности. Я не мог видеть, как она выкинула этот фортель, но все же какая-то часть меня почувствовала, как Клео запустила руку в карман. Я знал, что что-то не так, что-то пошло наперекосяк. Затем Клео слегка потянула за бензопилу – как рыба, клюющая на приманку на конце лески, – и этого усилия оказалось достаточно, чтобы лезвие дрогнуло. Я повернул голову и посмотрел ей в лицо – потому что она этого хотела.
Все, что я мог видеть сквозь прорези для глаз в маске, – ее лицо, это лицо талантливой, доброй, странной, пугающе умной молодой особы, одной из двух людей, завладевших моей жизнью за последние пять недель съемок. Я едва знал Клео, и все же, прочитав бо́льшую часть ее сценария и наблюдая за ее действиями на съемочной площадке – когда она теоретически была кем-то другим, – узнал о ней слишком много.
Склонившись над столом, держа в руках рычащую бензопилу, я был самим собой, но в то же время – Глистом. Мой персонаж увидел героиню Клео, и ее вид необъяснимо сотворил со мной ужасные вещи. Вгрызаясь пилой в дерево, я все никак не мог отделаться от мысли, что кромсаю ее шею.
Я смотрел на Клео не очень долго – возможно, секунды две на видео, а это сильно отличается от двух секунд в реальном времени.
Глист вонзает бензопилу в шею Клео и протаскивает ее оттуда вниз, к верхней части груди.
Он делает один длинный и глубокий разрез. Звук пилы меняет тональность, переходя в низкий, гортанный рокот – тот, что ощущается самым человеческим нутром, отдается в нем.
Клео дергается и мелко трясется вместе с пилой, а когда Глист вытаскивает лезвие – перестает двигаться.
Глист не поддается безумному желанию продолжать резать и раскраивать ее, залить кровью весь класс.
Он швыряет пилу на пол за столом, и та глохнет, издав напоследок протяжный болезненный визг.
Глист возвышается над телом Клео. Он устал, изможден, возможно, сожалеет… но не так, как сожалели бы мы.
Рукой он легонько ударяет по безжизненно свисающей со стола ноге Клео. Кто-то наверняка воспримет этот жест как выражение извращенной привязанности; Глист в этот момент – будто ребенок, спрашивающий, закончили ли они наконец играть. Из-за съемки от первого лица кто-то может успеть осознать, что на самом-то деле даже и не видел, как лезвие проникло в плоть жертвы. Кто-то разочарован отсутствием луж крови и не думает ни о чем и ни о ком, кроме себя. Кто-то вполне может надеяться, что Клео лишь притворяется: сейчас она вскочит со стола, схватит лежащую там пилу, возьмет реванш, станет героиней сиквела, триквела, еще какого-нибудь ужастика…
Клео не двигается.
Она мертва.
Я жил и умирал, снова и снова, за эти две секунды. Знайте, что я никоим образом не приравниваю то, через что мне пришлось пройти, к смерти Клео. Я бы не стал обесценивать эту невосполнимую потерю. Лишь использую эти слова, чтобы описать свой опыт, потому что есть много способов умереть.
Как я мог объяснить или передать то, что увидел в выражении ее лица? Я мог бы написать что-нибудь содержательное и остроумное для этой гребаной аудиокниги, что-нибудь напоминающее о том, что я писал раньше, например: «У нее было лицо парашютиста, забывшего дернуть за кольцо и глядящего в ступоре, как земля несется навстречу» или «В тот момент я по-настоящему превратился в монстра – или, возможно, был им всегда»…
Но – нет, не дождетесь. Точка. Я отказываюсь описывать, детализировать, расшифровывать или экстраполировать значение выражения лица Клео. Я просто не могу. Не доверяю своей памяти. Не верю в то, что произошло, и в то, что творилось со мной с тех пор. Оно всегда там, ждет меня, в тихие моменты и в шумные – зрелище, извечно обрамленное прорезями для глаз, ибо с тех пор я ношу маску.
Клео сказала: «Мне жаль». Я услышал это, и, несмотря на рычание пилы, в ее голосе послышалась душераздирающая нотка, отчаянная нотка сожаления о будущем поступке и его последствиях.
Она произнесла это недостаточно громко для микрофона, который Марк держал над столом. Марк был ближайшим членом съемочной группы к нам с Клео, и позже он засвидетельствовал, что видел, как Клео что-то мимолетно произнесла, что-то вроде «мне жарко», но он плохо расслышал… Возможно, сейчас уже существует технология, способная разложить звукозапись на все ее составляющие, стереть рев бензопилы и извлечь ее слова из бездны… но в середине девяностых, уверяю вас, ничего подобного не водилось.
Но я ее услышал.
И именно это – «мне жаль» – она сказала.
Затем Клео снова потянула за пилу. Потянула сильнее, резко наклонив лезвие вниз, и одновременно с этим – села. На кадрах отчетливо видно, как она тянет за собой бензопилу – и садится.
Я инстинктивно наклонился ниже, удерживая равновесие, прежде чем смог осознать, что происходит, и вернуть инструмент в исходное положение. Я был так осторожен, чтобы избежать резких движений, что не приложил требуемого усилия. У меня не осталось времени отойти в сторону или перещелкнуть этот чертов рычажок предохранителя. Все эти мгновенные решения – они ведь ни разу не «мгновенные». Они требуют еще какого времени. Но вскрывается эта правда о н