Рисаль пишет не только для читателя, но и для себя. Здесь он немногословен — это короткие дневниковые записи, из которых интересна одна: «Первое января 1883 года. Ночь. Неясная меланхолия, неопределенное одиночество охватывают мою душу. Что-то вроде грусти, которую являет собой город после веселого празднества. Две ночи назад, 30 декабря, меня мучил страшный кошмар, я чуть не умер. Мне снилось, что я актер, умирающий на сцене, я отчетливо ощущал, что задыхаюсь, что силы оставляют меня. Потом все стало неясным, меня обволокла тьма, я ощутил смертную муку. Я хотел кричать, звать на помощь Антонио Патерно, я чувствовал, что в самом деле умираю. Я проснулся совершенно разбитым и обессиленным». Ровно через 14 лет, день в день, 30 декабря 1896 года, Рисаль встретит свою смерть на людях, а потому приведенная запись служит для филиппинцев неопровержимым доказательством его пророческого дара, и никакие доводы о том, что у Рисаля куда больше несбывшихся пророчеств, не могут поколебать этой убежденности.
Поразительна работоспособность Рисаля в Мадриде: напряженная учеба, бурная деятельность среди эмигрантов, непрерывные литературные занятия… Сын дона Франсиско отличается необычайной для филиппинцев методичностью, у него расписана каждая минута, и такой же организованности «папа римский» требует от других. Но эта требовательность к себе и другим не означает, что он отказывает себе во всем и чуждается земных радостей. Отнюдь. Завзятый театрал, завсегдатаи кафе и салонов, блестящий поклонник прекрасного пола — такова репутация Рисаля в Мадриде. Письма от Леонор приходят регулярно («письмо Таимис дышит нежностью, а концовка просто восхитительна» — шифром записывает он в дневнике), столь же регулярно и он пишет ей. Но аскеза и воздержание — не филиппинский идеал любви. «Служение прекрасной даме», ее культу — это нечто возвышенное, от чего отказываться нельзя, но оно вовсе не запрещает «верному рыцарю» заглядываться на других. Как и в Маниле, Рисаль не бежит от земных утех, но, как и в Маниле, это нечто само собой разумеющееся и не подвергающее сомнениям отношения с Леонор. Как и в Маниле, достойными записей оказываются платонические отношения с «прекрасной дамой» в Мадриде.
…Филиппинцы в Мадриде нередко встречаются в доме Пабло Ортига-и-Рей. Дон Пабло, либерал и антиклерикал (возможно, именно он послужил главным прототипом героя эссе «Вольнодумец»), служил на Филиппинах, а теперь занимает пост в министерстве заморских территорий, где является советником по филиппинским делам. Он с глубоким сочувствием относится к борьбе филиппинцев за реформы, полагая, что она нисколько не подрывает власть Испании (в одном из писем Рисалю он пишет: «поднять славу Филиппин — значит поднять славу Испании»). Он охотно принимает у себя филиппинцев, которые за длинную бороду зовут его «эль падре этерно» — «предвечный отец». Его сын, Рафаэль, тоже сочувствует делу филиппинцев, а его дочь, Консуэло, покоряет их сердца, в том числе и сердце Рисаля, который выступает как соперник другого эмигранта, Эдуардо де Лете. В конце концов было объявлено о помолвке Консуэло и Лете (дело чуть не дошло до его дуэли с Рисалем), но потом все расстроилось.
Дневник Консуэло представляет собой не только излияния девичьего сердца. Некоторые его страницы дают бесценные сведения о взглядах Рисаля на многие проблемы, связанные с его отношением к Испании, — в его письмах и дневниках об этом нет почти ни слова, ибо он сознательно отстраняется от участия в испанских делах (даже на такое, казалось бы, важное событие, как смерть короля Альфонсо XII в 1885 году, он откликнулся всего одной строчкой дневника: «Король умер»). Рисаль не считает политическую борьбу в Испании своей борьбой — она интересует его лишь постольку, поскольку могла оказать влияние на положение Филиппин. Но это не значит, что у него нет продуманной позиции по отношению к испанской монархии, — она есть, и свидетельство тому — запись Консуэло беседы ее отца с Рисалем:
«Рисаль: Союз с молодой, богатой и сильной нацией (имеется в виду Германия. — И. П.), я полагаю, в нынешних обстоятельствах и даже в будущем должен быть выгоден Испании, хотя может статься, этот союз окажется лишь поддержкой ослабевшей монархии…
Папа: Ослабевшей? Это как понимать? Никогда она не покоилась на более надежном основании, никогда народ так не обожал монархию — он видит в ней символ возрождения, мира, новой жизни.
Рисаль: Верно, дон Пабло, но только по форме, не по сути — она представляет собой всего лишь символ. Народ любит монархию лишь per accidens[15], потому что она олицетворяет испанский мир, но не любит ее per se[16]; народ все еще верит в столь желанное возрождение былого величия, но ведь есть и такие, которые только и ждут, когда кто-нибудь более решительный овладеет страной и начнет править ею.
Папа: Нет, друг Рисаль, Испания в ее нынешних условиях, с ее великим прошлым отлично может оставаться сама собою, не боясь никаких беспорядков и не опасаясь распада.
Рисаль: Но ведь сейчас самое время для нее сказать слово, что-то сделать. Нельзя же вечно быть самой собою и не меняться».
Тут необходимо уточнить, что, говоря об Испании, оба собеседника включают в это понятие и заморские территории — тогда становятся понятными слова дона Пабло о распаде, а Рисаль, говоря о требованиях перемен, имеет в виду не только собственно испанцев, но и прежде всего филиппинцев.
Роман (если только можно назвать романом платоническое ухаживание Рисаля за дочерью дона Пабло) с Консуэло заставляет Рисаля вспомнить о том, что он поэт. Поэзия в это время служит для него чем-то вроде отдохновения от тягот борьбы, в ней он изливает душу, излагает личные переживания. Примером такой поэзии для себя может служить стихотворение, посвященное Консуэло. Начинается оно словами: «К чему просить бессмысленных стихов» — и далее в семи катренах Рисаль говорит о терзаниях измученного сердца и о безнадежном будущем. Здесь присутствует и «безумие», и «мой хладный труп», и прочие атрибуты, присущие жестокому настрою стихотворения. Заканчивается оно таким обращением к «мучительнице»:
Прими же их, мои бедные стихи,
Вскормленные скорбью.
Ты хорошо знаешь, кому они обязаны жизнью. —
Тем из вас, кто говорит «может быть»!
Как видим, Рисаль при случае мог написать вполне салонные стихи, пригодные для дамского альбома.
Но друзей — и в Испании и на Филиппинах — не удовлетворяют ни салонные стихи, ни публицистика и эссеистика. Они знают Рисаля как автора стихов, вызвавших большой общественный резонанс. Они требуют, чтобы поэт не забывал о служении музе, что и отразилось в названии следующего написанного им стихотворения — «Музе моей вы велите…». Это одно из лучших лирических стихотворений Рисаля. Для его лирики в целом характерна одическая направленность, декламативность, страстный призыв, проповедь. Но в Мадриде впервые в его поэзии звучит элегичность, напев, излияние чувств, исповедь. Стихотворение «Музе моей вы велите…» представляет собой первое в поэтическом творчестве Рисаля обращение к совсем иной манере, которая исключает декламативность и величавость. Это вовсе не отрицало прежнюю манеру, то было освоение новых тем, расширение и углубление поэтического мастерства, но не ценой отказа от опыта прошлого.
Причины такой перемены следует искать в личной жизни Рисаля. Оторванность от родных и близких, новое и часто враждебное окружение, а главное — тоска по Филиппинам порождают в Рисале скорбь и уныние, которые он и изливает в стихах, жалуясь, что муза оставила его и больше не вдохновляет:
Музе моей вы велите
петь, а она не поет,
не различаю я нот,
где ты, былое наитье!
Струны как ветхие нити.
Льется печальный мотив —
как он бесчувствен и лжив!
Кто же повинен в обмане,
если в моей глухомани
сам я ни мертв и ни жив?
Заканчивается стихотворение жалобами на то, что «вдохновенье мертво», находящимися в прямом противоречии со всем стихотворением, свидетельствующим как раз об обратном. Эти жалобы — довольно распространенный прием в поэзии как Запада, так и Востока, им особенно широко пользуются в периоды перелома, когда поэт не может петь по-старому и ищет новые пути.
Стихотворение сразу находит отклик в сердцах филиппинцев, друг и одноклассник Рисаля Фернандо Канон напишет позднее: «Рисаль читал свои великолепные децимы «Музе моей вы велите…», и сеньорита Консуэло Ортита, тронутая необычайной чистотой чувств, кристально чистыми ритмами, тут же переложила это ностальгическое произведение нашего мученика-поэта на филиппинский напев, и когда отзвучали последние стихи: «Петь для кого, для чего / Если ушло волшебство, / Если в печальной разлуке, / запахи блекнут и звуки / и вдохновенье мертво?», мы погрузились в молчаливый экстаз, и слышалось только биение филиппинских сердец».
За три года пребывания в Мадриде Рисаль создает только эти два стихотворения. Потребности борьбы за филиппинское дело поглощают его целиком, и обращение к поэзии для него чуть ли не измена главному. А главное — это борьба за реформы, сплочение эмигрантов, тут нужен не поэт, а трибун, способный повести за собой всех. И Рисаль выступает в новом качестве, как оратор, своим пламенным словом увлекающий (к сожалению, не всегда надолго и не всегда всех) соотечественников. С распадом испано-филиппинского кружка эмигранты лишились организации, но они продолжают встречаться — на улице Лобо, у «предвечного отца», реже — в доме дона Педро Патерно. А в конце года собираются на совместные трапезы, которые, как известно еще с библейских времен, сплачивают людей прочнее, чем совместная говорильня. Но трапезы эти проходят не молча: обычно филиппинская колония назначает главного оратора, призванного подвести итоги за год и наметить новые задачи. И почетная миссия проводить 1883 год возлагается на уже общепризнанного вождя эмиграции — Хосе Рисаля. Рисаль строит свою речь по всем правилам риторики, которыми овладел, еще будучи учеником иезуитов, и начинает с обращения к аудитории, которая