Изучение «фундаментальных вещей», участие в студенческой жизни, а вечерами работа над романом не могут отвлечь Рисаля от мыслей о родине, о семье, о Леонор. К непривычному укладу жизни добавляется суровый для филиппинца климат, который усиливает гнетущее чувство. Рисаль плохо переносит зиму, жалуется чуть ли не в каждом письме и на нехватку теплого белья, и на то, что уже с марта ему пришлось отказаться от камина — нечем платить за дрова. Все эти жалобы едва ли понятны его родственникам, живущим в тропиках. С наступлением весны ему как будто становится легче, но вид цветущих деревьев только усиливает тоску по родине, по близким и дорогим людям. И он изливает эту тоску в замечательном стихотворении «Цветам Гейдельберга», написанном 22 апреля 1886 года. Четыре года муза Рисаля молчала, и вот теперь мы снова слышим ее голос:
Цветы чужбины! Пусть в родные дали
вас ветер отнесет, и там, за морем,
под неба синевой,
где рос я без печали,
вы расскажите, как убит я горем,
как мечтаю край увидеть мой!
Вы расскажите, как в рассветный час,
когда вы раскрываетесь впервые
у Неккара, не сбросившего лед,
я, сидя подле вас,
мечтаю о стране, где круглый год
весна цветы рождает огневые.
Как поутру, когда ваш запах в дали
уносит ветер, я пою в тоске
на странном языке,
которого вовеки здесь не знали.
Это глубоко лирическое стихотворение, это подлинная «поэзия субъекта», как бы объективирующего свое «я» и вступающего в диалог с самим собой. Стихотворение Рисаля — беседа с самим собой о родине, хотя сквозь общую элегическую интонацию стихотворения все же прорывается одическая, столь характерная для прежнего Рисаля.
Не забыта и Аврора. Теперь она — единственная обитательница греко-римского пантеона, тогда как раньше стихотворения Рисаля куда плотнее были заселены богами, наядами, нимфами. Видимо, сказалась «немецкая сдержанность», хотя и не настолько, чтобы отказаться от атрибутов католического барокко. Есть в нем и подражательность. В самом деле, в стихотворении «Цветам Гейдельберга» немало «стертых» клишированных образов и метафор, издавна присущих испанской поэзии. Здесь и «священный отцовский очаг», и глагольная метафора «запечатлеть поцелуй» и т. п. Но это не умаляет достоинств стихотворения: ведь перед нами первый филиппинец, изливающий тоску по родине в испанских стихах, а потому его филиппинским современникам все это не могло не казаться чем-то свежим, дотоле небывалым; с их точки зрения, такие «вкрапления» свидетельствовали исключительно о мастерстве автора, который и сам, видимо, не ощущал стертости этих образов.
И он имел на это полное право. То, что потускнело в одной поэтической системе (испанской), засверкало новыми гранями, будучи перенесенными в другую систему (филиппинскую), потому что всякий отдельный элемент — будь то поэтический образ, сюжет, мотив и т. п. — получает свое значение только в системе целого. И в новой системе (филиппинской поэтики) ему суждена иная жизнь.
Написав это стихотворение (напечатано оно будет только через три года), Рисаль решает сделать перерыв в занятиях и отдохнуть — зима и напряженная работа в клинике изнурили его. В апреле же он знакомится с протестантским пастором Карлом Ульмером и его женой. Эта почтенная семья живет у подножия гор в окруженной сосновыми лесами деревне Вильгельмсфельд, недалеко от Гейдельберга. Узнав о желании Рисаля отдохнуть (впрочем, отдых мыслился Рисалем прежде всего как завершение работы над романом), Ульмеры приглашают его в качестве «гостя за плату», но плата невелика — куда меньше, чем в гейдельбергском пансионате. Рисаль с благодарностью принимает приглашение. Надо кончать работу над романом, Пасиано уже устал ждать и не очень верит, что младший брат когда-нибудь издаст книгу. В Вильгельмсфельде Рисаль пересматривает свои творческие установки «под немецким влиянием». Филиппино-испанская неуемность и пышность страстей несколько убывают, роман приобретает сдержанность, становится «холоднее», если можно так выразиться. «Я его подретушировал и сократил, — пишет Рисаль. — Я также умерил буйность, смягчил многие фразы, кое-что уменьшил до нужных пропорций, поскольку многое мне стало виднее издалека, а мое воображение несколько поостыло благодаря спокойствию, присущему этой стране». Как мы увидим ниже, о «сдержанности и спокойствии» можно говорить лишь весьма и весьма относительно.
Два месяца, проведенные в Вильгельмсфельде, восстанавливают и физические и духовные силы Рисаля. Не только пастор и его жена, но и их дети — сын Фридрих (Фриц) и дочь Эта — привязываются к нему, о чем свидетельствует позднейшая переписка. Даже собака Ульмеров не желает расстаться с гостем: в июле, когда Рисаль возвращается пешком в Гейдельберг, пес преданно сопровождает его. «Я начал швырять в него камнями, — пишет он Карлу Ульмеру, — но, несмотря на все усилия, мне так и не удалось прогнать его домой. Он долго шел за мной на расстоянии, и тогда я решил взять его с собой и отослать домой с Фрицем — тот сегодня возвращается. Я устроил ему великолепный ужин (молоко и хлеб), и все были добры к нему, хотя он лаял на каждого входящего, доказывая, что он храбр и бдителен».
С пастором Ульмером они ведут долгие вечерние беседы о сущности религии.
Девятого августа 1886 года Рисаль покидает Гейдельберг, написав теплое письмо Ульмерам: «…будучи иностранцем, я ничего не могу сделать для вас в чужой стране, но на своей родине я буду вам полезен — там вы всегда найдете доброго друга, если, конечно, я не умру. Радость быть понятым другими велика, я ее не забуду. Вы поняли меня, несмотря на мою коричневую кожу, которая многим почему-то кажется желтой»[19]. (Упоминание о коричневой коже здесь не случайно: самоназвание филиппинцев — «каюманги», что значит «коричневые», они не очень любят, когда их причисляют к желтой расе.)
Незадолго до отъезда Рисаль записывает в дневнике: «О, как я тоскую по моей далекой родине! Я посетил столько стран, видел так много обычаев, познакомился со многими людьми — так может исчезнуть представление об идеале!» Рисаль беспокоится, не утратил ли он свою «филиппинскую сущность». Мыслями он далеко, на Филиппинах, которые, как он еще раз убедился, никому неведомы, — его и в Германии принимают то за китайца, то за японца. Ему больно, что его родину никто не знает. Но в Германии он убеждается, что это не совсем так: немецкие ученые со свойственной им основательностью написали немало книг о Филиппинах. А поскольку свою задачу Рисаль видит в том, чтобы познакомить мировое общественное мнение с положением на Филиппинах и использовать его в борьбе за уравнение в правах с испанцами, он решает лично познакомиться с немецкими филиппинистами. Это тем более важно, что испанские власти остро и даже болезненно реагируют на высказывания европейских ученых об испанской политике на архипелаге — они не могут игнорировать мнение ученого мира, который в конце XIX века пользуется необычайным влиянием.
В научных журналах Испании Рисаль не раз встречает статьи австрийского филолога Фердинанда Блюментритта — тот, правда, чрезмерно высоко оценивает деятельность монашеских орденов, но его симпатии к филиппинцам несомненны. Перед отъездом из Гейдельберга Рисаль узнает его адрес: герр профессор живет в Лейтмерице[20], в Богемии. Он шлет ему почтительное письмо и книгу на испанском и тагальском языках, в ответ — уже в Лейпциге — получает восторженное письмо Блюментритта и две книги в подарок. Так начинается их переписка (211 писем) и их дружба, оборвавшаяся только со смертью Рисаля.
Герр профессор — личность несколько экзальтированная и склонная к возвышенному. Сам Блюментритт — правоверный католик и имеет предков-испанцев по материнской линии, один из которых в 1616 году был даже генерал-губернатором Филиппин — отсюда его интерес к этой стране. Но все данные о Филиппинах он черпает прежде всего из трудов ученых-монахов, которые себя не забывают и всячески подчеркивают «цивилизующую роль» орденов. Рисаль, при всем его уважении к немецкой учености, никак не может согласиться с этим и отстаивает свою точку зрения: «Я благодарен вам за предостережение по вопросу религии, — пишет он уже в третьем письме Блюментритту. — Я согласен: монахи сделали много хорошего или по меньшей мере хотели сделать. Но позвольте мне также заметить, что за это они получают сполна — сначала земные блага, а потом и небесные; собственно, они променяли небесные блага на земли наших отцов, а их земная жизнь отнюдь не является христианской».
Блюментритт под влиянием Рисаля довольно скоро соглашается с тем, что монашеские ордены — главное препятствие на пути прогресса Филиппин, однако вольтеровские нападки Рисаля на религию ему не по душе. Его филиппинский друг остается неколебим в этих вопросах и вежливо, но твердо дает отпор Блюментритту, когда тот пытается повлиять на его убеждения. «Позволь мне, — пишет он в 1888 году (тогда они — после долгого сопротивления Рисаля — перешли на «ты», и все их письма начинаются неизменным «брат мой»), — придерживаться мнения, отличного от твоего». Эти разногласия нисколько не мешают их искренней и плодотворной для обоих дружбе. Отныне Рисаль каждые три-четыре дня пишет Фердинанду Блюментритту, аккуратно сообщает ему о своих передвижениях и в каждом городе находит теплые ответные письма. Но не только от него.
В Мадриде остались друзья-эмигранты, которые согласились с программой Рисаля. Программа проста: высоко держать честь филиппинцев и бороться за распространение на Филиппинах испанских законов, за представительство в кортесах и за такую же свободу печати на архипелаге, которая существует в самой Испании. Непререкаемый авторитет Рисаля сплачивал филиппинцев за границей — они поклялись придерживаться этой программы. Но, как уже говорилось, филиппинцы нередко теряют сплоченность с исчезновением авторитета. Первые письма из Мадрида свидетельствовали, ч