шение вернуться приходит через месяц после выхода в свет «Злокачественной опухоли», в апреле 1887 года. Пасиано сообщает, что отец простил младшего сына (дон Франсиско и тут не снизошел до того, чтобы лично написать ему). Рисаль, остававшийся приверженцем филиппинских традиций, в восторженном письме делится своей радостью с Блюментриттом: «Я возвращаюсь на Филиппины, потому что отец простил меня и разрешил вернуться. Этот день — день получения письма (от Пасиано. — И. П.) — великий день для меня! Радуйтесь со мной!» Одновременно приходит денежное вспоможение, задержка которого чуть не сорвала печатание «Злокачественной опухоли», и Рисаль тут же возвращает долг Виоле, а оставшихся средств должно хватить на путешествие по Европе и на билет до Манилы.
Но у него еще масса дел, и дел не совсем приятных. Из Мадрида по-прежнему идут неутешительные вести. Филиппинскую колонию лихорадит, ей грозит раскол, и все обращаются с жалобами к Рисалю. Он отлично осведомлен о склонности соотечественников к раздорам и старается примирить враждующие группировки. Внешне расхождения идут по этническому признаку: креольско-метисское крыло движения пропаганды против собственно филиппинцев. В действительности же это раскол между умеренным и радикальным крылом. Умеренные тщательно избегают критики колониальных порядков, боятся затронуть и монашеские ордены. Они не против получения реформ, но бороться за них не собираются и туманно говорят об их желательности. Радикалы решительно выступают против монашеского засилья и даже ставят под вопрос благотворность испанского влияния на Филиппины.
Пока обе стороны признают непререкаемый авторитет Рисаля и обращаются к нему как к арбитру. Радикал Лопес Хаена пишет: «Я, как и ты, готов подчиниться вождю, которого ты укажешь, но считаю, что только ты можешь быть им, и уверяю тебя — все филиппинцы пойдут за тобой — к славе или в пропасть». (Справедливости ради отметим, что деятельность Лопеса Хаены не всегда соответствует этой декларации.) Умеренный Эваристо Агирре жалуется Рисалю на «раскольническую деятельность» радикалов: «Итак, они пишут тебе, что колония (в Мадриде. — И. П.) раскололась на подлинных филиппинцев и аристократов? Что нет больше филиппинцев, а есть индио, метисы и испанцы? Я так и думал! Клянусь, я всегда боялся этого… я предупреждал, что некоторые недостойные соотечественники не преминут наябедничать тебе, чтобы вселить в тебя страх и подозрения…»
Рисаль урезонивает враждующие стороны: сейчас не время ссор. Как ни странно, ему помогают писания Киокиапа. Для пропаганды филиппинского дела колония в Мадриде решает основать газету «Эспанья эн Филипинас» («Испания на Филиппинах»). Идею ее создания выдвинул Лопес Хаена, надеясь стать ее редактором, но его кандидатуру отвели «по причине темперамента», и руководство попадает к «креолам и метисам», то есть к умеренным. Редактором становится Эдуардо де Лете (напомним: соперник Рисаля в притязаниях на благосклонность Консуэло Ортига-и-Рей). Лопес Хаена возмущен: «Так вот, друг Рисаль, Лете — редактор, тот самый Лете, который заявил, что не желает иметь ничего общего с филиппинской колонией!» Что до самой газеты, то Лопес Хаена считает, что она «не колет и не режет».
Рисаль возражает, что газета — пусть даже недостаточно смелая — все же нужна, и, чтобы поддержать ее, публикует там статью с резкой отповедью расистским откровениям Киокиапа, то есть Пабло Феседа. В ней он пишет, что священники на Филиппинах «считают, что у нас не целая душа, а только половина, твердя всюду, что мы — прямые потомки обезьян. Наши высокоуважаемые губернаторы, возможно, другого мнения: просят же они нас платить налоги, нести военную службу, и мы умираем за правительство точно так же, как прочие существа, у которых есть всеми признанная душа… К несчастью, некоторые идеалисты верят, что существование души предполагает надобность в определенных правах. Вот это и огорчает наших святых отцов! Чтобы спасти нас, они рискуют собственными душами, соглашаясь принять на себя груз мизерных доходов, которые мы имеем. Можно заплакать от жалости к ним! А правители? Они — такие же фокусники. Когда им нужно что-нибудь получить от нас, в наши тела вселяют человеческую душу и вынимают ее, когда мы требуем представительства в кортесах, свободы печати, демократических прав и т. п.». Строки полны вольтеровского сарказма, но требования, в сущности, крайне умеренны: буржуазно-демократические права. Статья заканчивается вопросом: «Чем же являются Филиппины в глазах матери-Испании?»
Недвусмысленный ответ на этот вопрос дает открывшаяся в это время в Мадриде филиппинская выставка, на которой в качестве экспонатов выставляются представители наиболее отсталых племен архипелага. Испанские газеты (правда, не все) изощряются в издевательствах над страной и ее обитателями. Одна из них пишет: «На них лежит… печать глупости и слабоумия; слабый луч интеллекта, пробивающийся в их убегающем взгляде, не выдает удивления — он свидетельствует только о страхе перед силой». Понятно поэтому возмущение, с которым филиппинские эмигранты откликаются на эти позорные для Испании события. Рисаль выражает свое негодование в письме к Блюментритту: «Могут ли Филиппины забыть, как обращались с их детьми, — выставляли как животных, издевались над ними. Всех привезли обманом, против воли, насильно». Некоторые из «живых экспонатов», не выдержав тягот, умерли в Мадриде, что усиливает бурю. Эдуардо де Лете, согласившийся сотрудничать с устроителями выставки, получает резкую отповедь Рисаля.
Выставка способствует подъему патриотических чувств филиппинцев. И как раз в это время они получают экземпляры «Злокачественной опухоли», которая воспринимается как откровение. Она называет виновников происходящего, не без ее влияния многие филиппинцы в Испании начинают называть себя братьями игоротов и других отсталых народностей, которые, надо сказать, до того рассматривались филиппинцами-христианами как варвары. К неудовольствию умеренных, газета «Эспанья эн Филипинас» приобретает слишком радикальный и явно антиколониалистский характер. «Аристократы» начинают покидать редакцию газеты и, что более существенно, прекращают финансировать ее. Рисаль мог бы продлить ее дни своим вмешательством. Но он и сам сильно задет: в номере от 14 мая 1887 года де Лете сообщает о получении редакцией романа «Злокачественная опухоль» и обещает подробную рецензию. Но рецензия так и не появляется. Рисаль, человек чувствительный, видит в этом проявление давнего соперничества и прямо обвиняет де Лете в предвзятости. Тот отвечает: «Дорогой Пепе, не упрекай меня. Для меня будет величайшим удовольствием отрецензировать твою книгу… Но я ее еще не дочитал — газетные хлопоты, экзамены по праву… Из прочитанного мне ясно, что ты показываешь себя хорошим наблюдателем и еще лучшим живописцем. Контрасты очень эффектны… Но я нашел и некоторую небрежность в отделке — может быть, из-за спешки… кое-что не кажется мне реалистическим, тебя определенно увлекло поэтическое воображение».
Критические замечания больно задевают Рисаля. Он охотно выслушивает критику, исходящую от Блюментритта, и сам соглашается с ней, признавая, что книга имеет недостатки. Однако де Лете он этого простить не может. Уже год спустя редактор «Эспанья эн Филипинас» все еще пытается оправдаться: «Я всего лишь обещал вернуться к обзору твоей книги после того, как прочту ее целиком и оставлю о ней беспристрастное мнение. Где здесь неуважение к тебе?..»
Возникает вопрос: откуда у Рисаля такая двойственность в суждениях: то, что дозволено европейцам (Блюментритту), нетерпимо в соотечественниках. Дело тут в том, что по филиппинским нормам межличностного общения критика впрямую запрещена. Как и во многих других странах Востока, на Филиппинах чрезвычайно ценится гармония мнений. При научном (в данном случае — литературном) споре филиппинцам прежде всего важно добиться согласия и никого не задеть; если при этом удается почти достичь истины — хорошо, если же достижение истины связано с выявлением разногласий, то лучше отказаться от ее поисков. Единство мнений для них — самодовлеющая ценность, его никак нельзя подвергать опасности ради достижения безликой истины. Последняя может быть у большинства участников обсуждения, может быть у меньшинства (даже у одного человека), а может и вообще находиться вне пределов досягаемости участников спора. Искать ее можно, но не ценой раскола, не ценой «потери лица» (а критика «в лоб» — несомненная потеря лица; если уж ее нельзя не высказать, то надо сделать это через посредника). Единство, согласие, «консенсус», были и остаются самостоятельными и наивысшими ценностями во многих восточных обществах.
Рисаль, конечно, знает цену научной истине и может мыслить вполне «по-западному».. Но он не намерен отказываться и от своего «восточного наследия». Он знает, что, по филиппинским представлениям, критические замечания может высказывать только признанный лидер, но и то в мягкой, «отеческой» форме (всякая группа филиппинцев обычно строится на авторитарной основе, авторитет должен стремиться к гармонии интересов). Если же допустить прямую критику «всех против всех», то соотечественники вообще перестанут понимать друг друга, наставлять их — его монополия, монополия признанного вождя. И хотя на первый взгляд де Лете защищается вполне обоснованно, Рисаль не принимает его доводов и отказывается от сотрудничества с ним.
А без Рисаля газета существовать не может. Дни ее сочтены: умеренных она не устраивает из-за слишком радикального направления, радикалов — из-за чрезмерной умеренности. В июне в Мадрид приезжает родственник Рисаля Мариано Понсе — он говорит, что на Филиппинах газета пользуется большой популярностью, предпринимает отчаянные попытки добиться ее финансирования богатыми филиппинцами, живущими на архипелаге. Ему удается получить двести песо — на несколько номеров хватит. Но редакция фактически распалась. Чтобы спасти положение, пост редактора предлагают Рисалю. Он отказывается: принять этот пост после де Лете — значит признать, по филиппинским понятиям, что он его выжил, то есть стать в глазах всех узурпатором, беспринципным борцом за власть ради власти. Рисаль вежливо отклоняет предложение, и газета прекращает свое существование. Она сделала свое дело: дала достойный отпор Киокиапу, организаторам позорной выставки, защитила честь и достоинство филиппинцев. Газета же показала, что в движении пропаганды нет единства. Многие умеренные навсегда отошли от него, боясь прослыть «флибустьерами» в глазах ко