порты, что и пять лет назад. Теперь эти города не кажутся ему столь заманчивыми и прекрасными. К тому же он совсем отвык от тропиков, отвык от жары и жалуется на нее точно так же, как в Европе жаловался на холод. И его описания морских пейзажей стали менее восторженными.
Прежние наклонности к провидению будущего сильны в нем, и он записывает в дневнике сон: «Мне снилось, что я встретил отца, он был бледен и худ. Я хотел обнять его, но он отстранился и показал мне что-то на земле. Я посмотрел вниз и увидел голову черного оленя — из нее выползала змея, которая старалась обвиться вокруг меня. Посмотрим, суждено ли мне посмеяться над этим сном».
Пятого августа 1887 года Рисаль сходит на берег в Маниле.
НА РОДИНЕ
Когда же я вернуться решил
птенцом усталым
к любви моей далекой,
к отцовскому гнезду —
отчизну опалило
горячим грозным шквалом,
и подломились крылья,
и дом смело обвалом,
и честь продали в рабство
у мира на виду.
Его никто не встречает: ни родственники, ни друзья, ни враги. Родственники в Каламбе, они знают, что Пепе должен вернуться, но не знают когда. Леонор, о которой Рисаль ни на минуту не забывал в годы скитаний, за несколько месяцев до его приезда переехала вместе с родителями в город Дагупан — столицу провинции Пангасинан, километрах в 150 к северу от Манилы, Что до врагов, то они просто не представляют, как возмутитель общественного спокойствия может предстать перед столь задетыми им властями, — ведь как раз в это время на Филиппинах бушует буря, поднятая «Злокачественной опухолью». Молчит пресса, молчат власти — и светские и духовные.
Два дня Рисаль проводит в Маниле — посещает друзей и выясняет судьбу своего романа. Основная часть тиража задержана на таможне. Но немало экземпляров удалось доставить в книжную лавку «Ла Гран Бретанья», снабдив их суперобложкой с надписью: «Жемчужины испанской поэзии. Том II». Прием рассчитан на чудовищную лень таможенных чиновников: ведь достаточно открыть книгу, чтобы убедиться, что она содержит прозаический текст, а не поэзию. Но друзья Рисаля знают нравы испанского чиновничества. «Ла Гран Бретанья» распродала имеющиеся экземпляры в два-три дня. Книгу стали перепродавать, за нее платили вдвое и втрое, а потом и вдесятеро. Самому автору с большим трудом удается купить весьма зачитанный экземпляр. Похвалы сыплются со всех сторон — роман Рисаля сравнивают с «Дон Кихотом» Сервантеса: не по сходству содержания, разумеется, а по глубине раскрытия «души народа». Но предостережений все же больше, чем похвал. Отрицательная реакция монахов ни для кого не секрет, для многих Рисаль становится отмеченным печатью проклятия, «флибустьером» в филиппинском понимании этого слова, то есть человеком, выступающим против колониальных властей и потому обреченным. Многие из прежних друзей сторонятся его, те, кто сохраняет остатки порядочности, через третьих лиц просят не искать встреч с ними и настоятельно рекомендуют ему уехать незамедлительно.
«Моя книга, — пишет Рисаль Блюментритту, — наделала много шума. Все меня о ней спрашивают… Филиппинцы боятся и за меня, и за себя».
Это уязвляет Рисаля, но не такой он человек, чтобы бежать от опасности. Сам он считает, что никакой опасности нет, страхи друзей сильно преувеличены, а то и вовсе несостоятельны. Через два дня он садится на небольшое суденышко и хорошо знакомым ему маршрутом — по реке Пасиг и озеру Лагуна де Бай — прибывает в родную Каламбу. С бьющимся сердцем ступает он на родную землю и медленно идет к отчему дому. Там уже знают, что он должен вот-вот появиться, — слух о его приезде уже дошел из Манилы. Мать и сестры со слезами радости обнимают дорогого Пепе. Мужчины ведут себя сдержаннее. Дон Франсиско ясно дает понять, что блудный сын прощен, но прощен за проступки, которые дон Франсиско по-прежнему считает недопустимыми (тайный отъезд и опасная деятельность в Европе, наконец, книга, которая сразу ставит сына в ряды «флибустьеров»). И все же он рад видеть сына…
Еще тягостнее проходит встреча с Пасиано. В момент приезда младшего брата он объезжает сахарные плантации и возвращается домой, когда первые восторги уже улеглись. Пепе знает, сколь многим он обязан старшему брату, и, едва тот появляется на пороге, идет ему навстречу с распростертыми объятиями. Но Пасиано, уже предупрежденный о приезде брата, останавливает его тяжелым взглядом. Руки у Пепе опускаются, он стоит и не знает, что сказать. Пасиано, не проронив ни слова, уходит в свою комнату и не появляется до вечера. Он знает и одобряет деятельность младшего брата, он сам наставлял его еще до отъезда. Однако ему кажется, что Пепе слишком легкомыслен, что он слишком легко, как должное, принимает те жертвы, на которые семья идет ради него, он не очень задумывается над тем, что подвергает семью опасности. И вообще он чересчур развязен; первым обнимать старшего брата — это совсем не по-филиппински.
Пасиано присоединяется к семье только вечером. Пепе учел урок: он почтителен и послушен. Постепенно холодок тает, и между всеми воцаряются сердечные отношения. Пепе вновь принят в семью — что бы он ни делал, семья не может исторгнуть его, она обязана защищать его — прав он или не прав. И любой член семьи обязан думать прежде всего о ее благе. Семья была и будет с Пепе, но все же не лучше ли ему уехать и не усложнять жизнь родственников, не подвергать семью опасности? Слово «отъезд» звучит в первый же день, это тяжело, но тут ничего не поделаешь. Денежная помощь будет оказываться, как и прежде. А пока отец категорически требует, чтобы Пепе не выходил из дома без его ведома — он боится, что монахи сведут с ним счеты. «Отец не позволяет мне выходить одному, — пишет Рисаль, — ни даже есть в чужом доме». По Каламбе ползут пущенные монахами слухи: Рисаль приехал, чтобы подготовить передачу Филиппин в руки Германии. В Берлине его приняли. за французского шпиона, на родине «принимают за немецкого, агента Бисмарка, протестанта, масона, наполовину проклятого. Так что я предпочитаю сидеть дома. Гражданские гвардейцы верят всему этому. Капрал (мадридец) полагает, что у меня заграничный паспорт и что я шныряю по ночам. Увы, я в руках бога и судьбы. Будь что будет, я готов ко всему».
Долго сидеть без дела он не может. Сначала он увлеченно предается художественному творчеству: много рисует, режет по дереву. Потом замечает, что это слишком далеко от насущных нужд. Нравы каламбеньос, и прежде всего образованной их части, вызывают у него резкую реакцию. Рисаль всегда знал о пристрастии соотечественников к азартным играм и всегда осуждал его. Теперь он вновь сталкивается с этой проблемой — вместо общественно полезной деятельности многие его земляки слишком много времени проводят за карточным столом, за китайской игрой в «маджонг» (нечто среднее между домино и картами: из костяшек надо набрать определенную комбинацию), а больше всего — на петушиных боях, где часто проигрываются в пух и прах.
Чтобы отвлечь их от этой пагубной страсти, Рисаль, неизменный поклонник спорта, устраивает гимнастический зал, где сам дает уроки фехтования.
Другое его занятие — медицинская практика. В Каламбе Рисаль впервые начинает практиковать как глазной хирург. До него глазная хирургия была неизвестна на Филиппинах. Теперь ученик Луи де Векера и Отто Бекера, стажировавшийся в Париже, Гейдельберге и Берлине, начинает прием больных. Особенно удачно он удаляет катаракты. Возвращение зрения многими филиппинцами воспринимается как библейское чудо, следующее «по рангу» сразу за воскрешением из мертвых. В народных низах — и не только в них — зарождается убеждение, что Рисаль — чудотворец. Слава о «доктор улиман» — «немецком докторе» — гремит по всей стране, достигает самых отдаленных ее уголков. Многие простые филиппинцы бросают все дела и едут в Каламбу посмотреть на новоявленного чудотворца. Причем в их представлении доктор улиман — величественный старец с бородой, а потому, увидев Рисаля, по внешнему облику типичного филиппинца, один крестьянин простодушно восклицает: «Это вот этот-то?» Ему объясняют, что пути господни неисповедимы и посланец бога может принять любое обличье, надо радоваться, что на сей раз бог избрал в качестве своего орудия именно филиппинца. Не предвещает ли это, что вскорости господь вплотную займется филиппинскими делами и изгонит поработителей? Доводы действуют, слава Рисаля растет, пациенты едут со всех концов страны, а многие простые филиппинцы уповают на скорое освобождение от гнета — ведь человек, способный творить чудеса, конечно же, в состоянии освободить филиппинцев. Рисаль берет гонорары в зависимости от материального состояния пациентов, многих лечит вообще бесплатно — это тоже верный признак того, что «посланец бога» за бедных и угнетенных.
Шесть месяцев практики приносят Рисалю 5000 песо — куда больше, чем все вспоможение, высланное ему семьей за пять лет пребывания в Европе. Впервые Рисаль выбивается из нужды.
Рисованием, ваянием, спортом и медицинской практикой Рисаль занимается с согласия родных — это ведь не общественная, не публицистическая деятельность, могущая навлечь гнев властей. Лучше сидеть тихо. Рисаль намеренно избегает писать друзьям по движению пропаганды: письма перлюстрируются, а он обещал семье не делать ничего такого, что может возбудить подозрение властей. Друзья в Мадриде, поняв нежелание Рисаля вступать в активную переписку, после нескольких писем, полных взаимных обвинений и упреков, тоже перестают писать.
Но человеку такого масштаба трудно уйти в забвение, даже если он сам к этому стремится. Смутное брожение в массах, вызванное «чудесными» исцелениями, уже настораживает власти. К тому же все Филиппины потрясены «Злокачественной опухолью», автор, оказывается, здесь и молчит? Затевает что-нибудь? Монашеские ордены убеждены в этом и требуют от генерал-губернатора принять меры против «флибустьера». Через три недели после приезда Рисаля в Каламбу генерал-губернатор Эмилио Терреро-и-Перинат призывает Рисаля во дворец.