Терреро — не совсем обычный генерал-губернатор. Как правило, даже либералы, прибывающие на эту должность, скоро попадают под влияние монахов, без которых они не могут обойтись, и уезжают в Мадрид заправскими консерваторами. Терреро же прибыл консерватором, карлистом, но скоро убедился, что монахи стараются навязать ему свою точку зрения, использовать его в своих корыстных целях, и, обладая упрямым солдатским характером, в пику им обращается в либерала. Но и он не может игнорировать мнение орденов и архиепископа, которые осаждали его требованиями покарать богохульника.
Вот как Рисаль описывает встречу с Терреро в письме Блюментритту:
«Меня хотели отлучить от церкви, и генерал вызвал меня, чтобы попросить экземпляр моей книги. Он сказал:
— Вы написали роман, вызвавший многочисленные толки. Говорят, в нем опасные идеи. Я хочу прочесть его.
— Генерал, — ответил я, — я намеревался послать несколько экземпляров вашему высокопревосходительству и архиепископу, как только получу книги из Европы. У меня лишь один экземпляр, и тот я отдал другу. Однако, если ваше высокопревосходительство мне разрешит, я разыщу еще один.
— Не только разрешаю, я требую этого.
Я отправился к иезуитам, чтобы взять книгу, но они не пожелали с ней расстаться. Пришлось дать генералу довольно потрепанный экземпляр. Он принял меня любезнее…
Но если через месяц вы не получите от меня еще одного письма, знайте, что со мной либо что-то случилось, либо я уже плыву к берегам моей приемной родины, либо меня держат как узника. Мне угрожают каждый день».
Терреро, не любивший монахов, не находит в книге криминала. Но и он вынужден считаться с орденами, а потому передает книгу на заключение Постоянной цензурной комиссии. Сальвадор Фонт, отрицательное высказывание которого о романе мы уже цитировали, быстро сочиняет заключение и отправляет его в Малаканьянг, дворец генерал-губернатора. Малаканьянг не спешит и хранит молчание, которое воспринимается как знак согласия (но не с Фонтом, а с прогрессивно мыслящими филиппинцами), и остальная часть тиража, задержанная на таможне, благополучно поступает в книжные лавки города и быстро находит покупателей. Фонт разъярен: его мнение явно игнорируется. Тогда он печатает свое заключение во множестве экземпляров и распространяет их в Маниле. Ничто не могло способствовать успеху книги в большей мере: интерес к ней возрастает необычайно.
Нелюбовь Терреро к монахам только усиливается, хотя он мало что может сделать. Вступать из-за какого-то «индио» в конфронтацию с орденами он не считает нужным, идти на поводу у монахов ему тоже не хочется. И он принимает решение, которое вроде бы должно утихомирить страсти: приставляет к Рисалю лейтенанта Хосе Тавиеля де Андраде. Этот шаг должен показать монахам, что власть не дремлет и берет опасного «индио» под постоянный надзор. В то же время Эмилио Терреро-и-Перинат хочет оградить Рисаля от возможных покушений со стороны орденов — они не гнушаются наемными убийцами, о чем генерал-губернатор знает.
Андраде — образованный офицер, знает французский и английский языки, недурно рисует. Он может найти общий язык с Рисалем, а значит, информировать генерал-губернатора о его деятельности. Поначалу лейтенант с негодованием воспринимает поручение состоять «при бандите». Но скоро с ним происходит то, что происходит со всеми, кто близко соприкасается с Рисалем: он попадает под обаяние его личности. Подлинной близости между ними нет и быть не может[23], но взаимное уважение велико: Рисаль тоже ценит образованность, вкус и артистичность. Однако дружба с Андраде не в силах положить конец сплетням и интригам: когда они оба поднимаются на вершину горы Макилинг и поднимают там белый флаг, чтобы дать сигнал семье Рисаля, монахи тут же пускают слух, что Рисаль водрузил на горе немецкое знамя. И все же Рисаль с полным основанием восклицает: «Что было бы со мною без помощи моего доброго друга Тавиеля де Андраде!»
Между тем тучи над Рисалем сгущаются. Монахи по-прежнему требуют немедленной расправы с «мятежником», обвиняют генерал-губернатора в потакании «флибустьеру» — об этом они говорят при почти ежедневных посещениях генерал-губернаторского дворца. Для Терреро Рисаль становится все более неудобной фигурой. Через Андраде он передает Рисалю совет покинуть Филиппины. Для Рисаля это блестящее подтверждение его поэтического предвидения: в «Злокачественной опухоли» генерал-губернатор тоже советовал Ибарре оставить архипелаг. Все как он описал, все точно так. Роковая альтернатива — реформа или борьба, поставленная в романе, на практике сводится к одному решению — светские власти не в состоянии удалить опухоль, значит, остается один путь — путь насильственной борьбы. Об этом свидетельствует все: ненависть монахов, травля, неспособность и бессилие правительства, но прежде всего — так называемое «дело Каламбы», определившее перелом в сознании Рисаля.
Как уже говорилось, семейство Меркадо, принадлежащее к принсипалии, не имеет земли. Оно лишь арендует ее в асьенде Каламба, принадлежащей доминиканцам, и сдает в субаренду. Когда-то асьенда принадлежала иезуитам, но после их изгнания перешла к ордену святого Доминика, и вот уже сто лет доминиканцы нещадно эксплуатируют крестьян. Собственно, доминиканский орден (как и францисканский) по уставу не имеет права владеть собственностью. Но если францисканцы как-то придерживаются правил, то доминиканцы прибегают к обходному маневру: да, сами они не нуждаются в собственности, но они содержат больницы, приюты, школы и университет — то, что называется «благочестивыми делами». Да, они взимают плату с крестьян, но она идет не на монахов, а на эти самые «дела». На практике, конечно, все обстоит по-другому: орден доминиканцев — крупнейший феодальный эксплуататор, причем тяга к наживе столь велика, что орден идет на подлог. Во времена иезуитов асьенда была не столь уж обширна: она занимала часть города и небольшую полосу окрестных земель. За аренду этих земель иезуиты брали плату — канон, а за аренду других — небольшую подать «на ирригационные нужды». С этих относительно небольших доходов иезуиты платили налог правительству. За сто лет доминиканцы мало-помалу включили в асьенду всю территорию города и все окрестные земли — совершенно незаконно, разумеется, а налог платили, как и иезуиты, с весьма незначительной части своих сильно возросших владений.
Слухи об этом дошли до властей, и бюрократическая машина стала со скрипом двигаться. Доминиканцы были куда проворнее и постарались запутать дело. Еще в 1883 году, через год после отъезда Рисаля в Европу, они перестали давать арендаторам расписки в получении канона, и установить, сколь велики были доходы доминиканцев, стало невозможно. Среди арендаторов зрело недовольство, они отлично понимали, что их обманывают. В 1885 году доминиканцы объявили, что все арендаторы — их должники. За отсутствием расписок установить истину было затруднительно. Монахи потребовали от арендаторов освободить все земли и пригласили жителей других городов подавать заявления об их аренде. Каламбеньос наотрез отказались покинуть свои участки, и на год дело затихло. В 1886 году доминиканцы снова подняли канон. В том же году цены на сахар на мировом рынке упали, и арендаторы оказались в затруднительном положении — настолько затруднительном, что Пасиано вообще хотел отказаться от аренды. (Именно поэтому ему было так трудно высылать деньги младшему брату, для которого 1886 год был самым тяжелым в финансовом отношении.)
Скрипучее колесо испанской колониальной бюрократии наконец совершает полный оборот, и Малаканьянг дает указание губернатору провинции Лагуна выяснить, какова площадь монашеской асьенды и каковы доходы с нее. Губернатор провинции 30 декабря 1887 года шлет запрос муниципалитету Каламбы, и в городе воцаряется паника: простые жители не очень разбираются в делах, и запрос для них есть верный признак предстоящего увеличения налогового бремени. Среди всеобщего смятения звучит рассудительный голос Рисаля, который собирает арендаторов и объясняет им: «Оснований для паники нет никаких. Вы, мелкие арендаторы, исправно вносите нам долю урожая[24], мы же исправно вносим канон. Монахи должны исправно платить с него налог правительству. Но не платят и, значит, обманывают правительство точно так же, как обманывают нас. А раз так, то ведь естественно, что правительство и мы — страдающая сторона. Оно не может не увидеть справедливости наших требований».
Когда во время всеобщей паники раздается уверенный голос, он приобретает особую убедительность. Все успокаиваются и поручают именно Рисалю составить ответ на запрос властей. Он просит крестьян сообщить ему все факты беззакония и педантично записывает их. Потом садится за стол и пишет тщательно продуманную петицию.
8 января 1888 года Рисаль зачитывает петицию на собрании арендаторов. Она составлена в столь умеренных выражениях, что ее подписывают даже три представителя управления асьендой. И что же? Как напишет позднее Рисаль, «ничего, абсолютно ничего не было сделано. Пострадали бедные люди, жертвы своей верности правительству и своей веры в справедливость». События в Каламбе примут трагический оборот позднее, уже после отъезда Рисаля, но и сейчас ясно, что над каламбеньос сгущаются тучи: светские власти боятся идти на обострение отношений с монахами. Инстинктивное недоверие крестьян к колониальным властям получает печальное подтверждение, а несколько прекраснодушная вера Рисаля в возможность диалога с правительством оказывается беспочвенной.
Но он умеет смотреть фактам в лицо. Ему становится ясно, что «дело Каламбы» — не частный случай, не досадное исключение из правил: пренебрежение страданиями филиппинцев — постоянная практика, которую не собирается менять даже либерально настроенный Эмилио Терреро-и-Перинат. Дело не в личной или семейной обиде (хотя и ее нельзя сбрасывать со счетов) — дело в самой сути колониального режима, антифилиппинского в самой своей основе. Пребывание на Филиппинах лишает Рисаля почти всех иллюзий относительно испанской политики в колонии. Надеяться практически