ю не удается избежать этой опасности.
Его комментарии носят преимущественно исторический характер. Нельзя не согласиться с ним в протесте против «открытия» островов, против угнетения и грабежа колонии. Но его утверждение, что материальная и духовная культура архипелага достигала необычайно высокого уровня (сопоставимого с уровнем развития Индии или Китая), не может не вызвать возражения. Рисаль пишет даже, что филиппинцы до прихода испанцев «создавали конфедерации — такие же, как государства в Европе в средние века, со своими баронами, графами и герцогами, которые избирали самого храброго, и тот правил ими». На деле же процесс феодализации, равно как и процесс складывания государственности, к моменту появления испанцев только начинался.
Наибольший интерес представляют комментарии Рисаля на религиозные темы. Так, Морга утверждает, что «туземцы в делах религии сущие варвары, и здесь они отличаются большей слепотой, чем во всем прочем, потому что они язычники и не ведают подлинного бога». Рисаль комментирует это утверждение так: «Что касается подлинного бога, то каждый народ считает, что это его бог, а поскольку до сих пор не обнаружено реактива для выявления подлинного бога и отличения его от ложных, то Морге можно простить его утверждение, ибо разумом он все же превосходил многих своих современников». Нечего и говорить, что правоверный католик никак не мог принять такие комментарии, и неудивительно, что Блюментритт, в целом высоко оценивший труд Рисаля, и на сей раз вынужден заявить, что не разделяет нападки Рисаля на католичество.
Этнографические и исторические штудии перемежались лингвистическими. В эти годы Рисаль обдумывает и осуществляет реформу тагальской орфографии, суть которой излагает в отдельной статье. Еще в 1886 году, посылая брату свой перевод Вильгельма Телля, Рисаль писал: «Я хотел провести небольшую реформу тагальской орфографии, чтобы облегчить ее и сделать более соответствующей древней системе письма наших предков».
Враги обрушиваются на Рисаля за «неуместные новшества». Введение букв w и k встречает неожиданное сопротивление на том основании, что буквы эти немецкие и что вся реформа есть не что иное, как попытка «известного германофила» Хосе Рисаля германизировать Филиппины. Чем можно ответить на такие вздорные обвинения? Рисаль отвечает: «Это пустое ребячество, если не хуже — отвергать их (буквы. — И. П.) потому, что они немецкие по происхождению, и пользоваться этим для подъема патриотизма, будто патриотизм состоит из букв. «Прежде всего мы испанцы», — утверждают ее (реформы. — И. П.) противники и при этом полагают, что совершают героический акт… Несомненно, девять из десяти таких патриотов моей страны носят немецкие шляпы, а может быть, и башмаки, Так где же их патриотизм? Разве буква w обеднит нас? А разве буква q местный продукт? Так слишком легко быть патриотом».
Таковы научные итоги работы под куполом библиотеки Британского музея, где работают лучшие умы человечества того времени. История, этнография, филология, лингвистика — вот области, в которых подвизается Рисаль, и его труды приносят ему славу и пробуждают у европейских ученых интерес к Филиппинам.
Но не только наукой занимается Рисаль в это время. Конечно, сносные условия жизни располагают к спокойным кабинетным занятиям. Интеллектуальные беседы с Ростом способствуют тому же. Но есть еще злободневная политическая борьба, на перипетии которой Рисаль не может не откликаться. Он — признанный вождь филиппинцев в эмиграции, таковым же его признают и соотечественники на родине. А вождь не может в такое время стоять в стороне от борьбы, ограничиваться статьями — пусть тонкими и глубокими — о предметах отвлеченных. Движение пропаганды уже дает зримые плоды, настолько весомые, что «филиппинский вопрос» начинает дебатироваться в испанских кортесах, в парламенте. Не откликнуться на дебаты нельзя. Но не хочется бросать и столь полюбившуюся ему научную работу. Рисаль читает все испанские газеты, но отзывается на события преимущественно в письмах. В них он дает оценку происходящему.
Поводом для обсуждения филиппинского вопроса в кортесах служит уже упоминавшаяся демонстрация 1 марта 1888 года. Распад некогда огромной Испанской колониальной империи заставляет государственных деятелей Испании чрезвычайно ревниво относиться к вопросу о сохранении колониального господства на далеком архипелаге. Уроки, полученные Испанией в Латинской Америке, не пошли на пользу — тут Рисаль совершенно прав. Как только весть о манифестации доходит до Мадрида, генерал Саламанка, сенатор, произносит в кортесах речь, в которой всех филиппинцев называет «игнорамусами (невеждами), дикарями, неблагодарными тварями», требует драконовских мер против «флибустьеров». И тут же другой сенатор, Вида, устанавливает прямую связь между манифестацией и появлением романа Рисаля, усматривая в последнем открытое подстрекательство к мятежу. Фернандо Вида говорит о «туземце, чье имя известно, докторе медицины, который утверждает, что он близкий друг князя Бисмарка… Книга, называемая «романом» и озаглавленная «Злокачественная опухоль», пущена здесь в обращение… Этот роман является антиклерикальным, социалистическим и прудонистским».
Вот так Испания реагирует на законные и, в сущности, чрезвычайно умеренные требования — ведь речь идет только о злоупотреблениях монахов, к колониальным же властям филиппинцы сами обращаются за помощью. Рисаль видит здесь все то же знамение: «Кого Юпитер хочет погубить, того прежде лишает разума». Обсуждение филиппинского вопроса в сенате, пишет он Блюментритту, явно показывает здесь «Юпитера за работой — во всем сенате, во всех кортесах, практически во всей Испании не находится человека, который поднял бы голос в защиту Филиппин». Тут Рисаль несколько преувеличивает — прогрессивная печать Испании с возмущением пишет о позорных речах в кортесах. Блюментритт отвечает, что его друг сгущает краски.
Он пытается урезонить Рисаля, туманно пишет о том, что иногда приходится жертвовать интересами народа ради интересов государства (мысль, чрезвычайно импонирующая немецким мыслителям), но Рисаль твердо отвечает: «Это может быть справедливым только в том случае, если страна является неотъемлемой частью государства и если счастье или несчастье целого является счастьем или несчастьем входящей в него части. Но с Филиппинами все обстоит по-другому. Филиппины — не Испания, они только принадлежат Испании. Благо Испании не есть благо Филиппин, напротив, их несчастье. Дело здесь не в интересах государства, а в испанском господстве. Наш суверенитет всего лишь пустое слово. Наше благополучие они хотят принести в жертву испанской спеси… Никто не должен идти в дом соседа и подчинять его благополучие своим личным интересам… Если нация колонизаторов не может сделать счастливыми свои колонии, она должна предоставить им свободу. Мы не звали испанцев. Они пришли и сказали нашим предкам: «Мы пришли сюда, чтобы стать вашими друзьями! Будем помогать друг другу. Признайте нашего короля и платите ему небольшую подать, а мы будем защищать вас от ваших врагов». В те времена речь не шла о том, чтобы отобрать у нас землю. Монахи говорили о небе и обещали нам всевозможные блага».
И. как бы заключая цепь рассуждений, проходящую через всю переписку с Блюментриттом, Рисаль пишет: «Я считаю, что уже поздно — большинство филиппинцев утратило все надежды на испанцев. Теперь наша судьба в руках бога и в наших собственных, но никак не в руках правительства». Те же мысли он развивает и в переписке с соратниками по движению пропаганды. Многое в движении радует его. «Объединяющий эффект» романа все еще сказывается в полной мере. Правда, появились новые враги. К Киокиапу, Хосе Родригесу, Сальвадору Фонту — заклятым врагам филиппинцев — присоединяется автор, пишущий под псевдонимом Десенганьос, что означает «разочарованный, наученный горьким опытом». Под этим псевдонимом скрывается Венсеслао Ретана, побывавший на Филиппинах и там «разочаровавшийся» — конечно, в филиппинцах, а не в испанском колониальном правлении и не в монахах, за которых он стоит горой[27].
Ряды противников пополняются, но множатся и ряды участников движения пропаганды. Особое внимание среди них привлекает автор, пишущий под псевдонимом Пларидель. Его статьи против монахов просто блестящи, его памфлет «Монашеский суверенитет над Филиппинами» великолепен. «Кто такой Пларидель? — спрашивает Рисаль в июле 1888 года в письме к родственнику в Мадриде. — Если будешь писать ему, сообщи, что я радуюсь 31 всю нашу страну, за всех наших соотечественников. Его статьи написаны превосходно. Мы все работаем на благо Филиппин, и пусть нашим девизом будет: «Для блага родимы». В день, когда все филиппинцы будут думать, как он и как мы, наша цель будет достигнута, а состоит она в том, чтобы создать филиппинскую нацию».
Пларидель — это Марсело дель Пилар (псевдоним есть анаграмма его фамилии), тот самый, который участвовал еще в основании газеты «Диарионг Тагалог». Именно он переводил первые статьи Рисаля на тагальский язык. Именно он был организатором манифестации 1 марта 1888 года. И вот теперь преследования заставляют его покинуть Филиппины, и он приезжает в Барселону. Он жадно читает все написанное Рисалем, но усматривает в прочитанном только одно: Рисаль тоже ассимиляционист, и не более. Дель Пилар, безусловно, признает авторитет Рисаля, о чем тому сообщают друзья. Рисаль растроган: его дело готовы продолжать новые силы. «Я не бессмертен, — пишет он, — я не заговорен и был бы бесконечно рад, если бы меня затмила плеяда соотечественников». Может быть, он подумывает целиком отдаться научной работе — ведь дело в надежных руках, все идет как нельзя лучше…
Но тут происходят события, которые разом лишают Рисаля благодушия. События эти происходят не в Лондоне, где так приятно заниматься в библиотеке Британского музея, и не в Мадриде, где сплоченные Рисалем филиппинцы выступают за «филиппинское дело». Они происходят на только что оставленных Рисалем Фили