аведливость», понимаемую им, как и всеми последователями просветителей, в абстрактно-умозрительном смысле. Такого равенства требует справедливость, значит — разум, значит, оно — веление неодолимого прогресса, остановить который невозможно. И значит, всякий здравомыслящий филиппинец должен бороться именно за такое равенство. Но в том-то и дело, что «здравомыслящие» филиппинцы в Мадриде пока и помыслить не могут о таком равенстве. Тут принципиальная разница исходных позиций, что и повлечет впоследствии отход Рисаля от газеты.
Различия четко обозначены с самого начала, но до разрыва пройдет два долгих года, в течение которых Рисаль необычайно плодотворно сотрудничает в «Ла Солидаридад». В ней опубликованы 26 его новых работ. Самая знаменитая из них — эссе «Филиппины через 100 лет». В названии отражается никогда не покидающая Рисаля вера в собственный пророческий дар. Но, как и всякий пророк, Рисаль вещает не столько о будущем, сколько о настоящем и прошлом. Особенно о прошлом — ведь оно обладает для филиппинцев высшей ценностью. «Чтобы прочитать будущее какого-либо народа, — пишет Рисаль в самом начале эссе, — надо раскрыть книгу его прошлого». Широкими мазками он набрасывает картину прошлого филиппинцев: оно было величественным, но испанцы смяли, сломали его, насадили новые порядки, что привело к «оскотиниванию» филиппинцев. Здесь он впервые употребляет слово «оскотинивание», «брутализация», которое с этих пор все чаще применяет для обозначения испанской политики на Филиппинах. (Не исключено, что и тут не обошлось без столь любимого им Вольтера, который характеризовал роль церкви этим словом.)
Филиппины не могут остаться колонией на прежних условиях, категорически заявляет Рисаль. Проснувшееся чувство национального единства, уязвленная гордость не могут более мириться с рабским положением. Рисаль впервые в истории филиппинской общественной мысли постулирует тезис о существовании филиппинской нации: «Сегодня существует фактор, которого не было раньше: проснулся национальный дух, общее несчастье, общее унижение объединило жителей островов». Не экономический, не политический, а прежде всего психологический фактор является для Рисаля определяющим и, в сущности, единственным. Честь не позволит филиппинцам оставаться рабами.
Что такое честь в понимании испанца? Некоторые западные ученые (особенно из протестантских стран) считают, что она сродни сумасбродству: отец одобряет зятя, убившего его неверную дочь, жалеет, что сам не убил виновницу, и в то же время искренне оплакивает ее. Для испанца бесчестье равносильно смерти, честь — жизни. Защищать честь, убивая нарушителя, не только допустимо, но и должно. Более того, можно отстаивать честь еще до того, как она поругана (допустимо убить жену до измены и тем предотвратить измену и спасти честь). Казалось бы, такая месть, особенно месть тайная, из-за угла, абсурдна. Создается впечатление, что не испанец обладает честью, а честь испанцем — она служит чем-то вроде рока у древних греков. Честь для испанца той эпохи — не личное достояние, а общественное, и защита поруганной (или только могущей быть поруганной) чести считалась защитой общественного блага, ибо оно полагалось зиждущимся на чести. В литературе о Филиппинах не раз высказывалось мнение, что испанское понимание чести схоже с филиппинским, более того, филиппинцы якобы заимствовали его у испанцев. Это далеко не так. Сходство здесь лишь в степени чувствительности, социальные же условия, породившие эти чувства, диаметрально противоположны, а потому радикально различается и концепция чести. Дня филиппинцев с их ориентацией на родовой коллектив убийство родственника совершенно немыслимо, никакие оправдания соображениями «чести» в испанском смысле для них недействительны (примечательно, что, заимствуя испанский эпос, народное поэтическое сознание филиппинцев неизменно отвергало легенды, связанные с убийством родственников, которыми так богато испанское народное творчество).
Честь по-филиппински требует защиты своего статуса и всех связанных с данным человеком лиц. «Народы Востока вообще, — пишет Рисаль, — а малайцы в частности — народы чувствительные: им присуща утонченность чувств. Мы видим, что даже сегодня, несмотря на связи с западными народами, идеалы которых отличны от его идеалов, филиппинский малаец может пожертвовать всем — свободой, удобствами, благосостоянием, репутацией во имя какого-либо стремления или суетной идеи, будь то идея религиозная, научная или какая-то другая. Но достаточно незначительного слова, задевающего его самолюбие, и он забудет все свои жертвы, весь затраченный труд и навсегда запомнит и уже не забудет оскорбления, которое, как он полагает, было ему нанесено». Без этой цитаты ныне не обходится ни одна работа о национальном характере филиппинцев.
Итак, уязвленная гордость — первое, что не позволит филиппинцам смириться с гнетом. Второй фактор — наличие «многочисленной образованной группы (то есть илюстрадос), являющейся мозгом страны, а через несколько лет она станет ее нервной системой и заявит о своем существовании во всех областях жизни». Далее: «Просвещение распространяется, а преследования, которым оно подвергается, лишь подхлестывают его». Следовательно, оскотинивание, брутализация больше невозможны. Невозможно и физически уничтожить филиппинцев. Отсюда вывод: «Филиппины, таким образом, либо останутся под испанским господством, но при условии получения больших прав и свобод, либо провозгласят независимость, обагрив себя кровью, но и пролив кровь испанцев». Причем второе ему кажется более вероятным: он возвращается к требованию свободы печати, представительства в кортесах, но тут же оговаривается, что не уверен в успехе, — это просто шанс, которым надо воспользоваться.
Наконец, Рисаль рисует картину будущего независимых Филиппин. Он поочередно перебирает колониальные державы и доказывает, что наличие противоречий между ними не позволит ни одной из них захватить Филиппины. Но тут же делает оговорку, до сих пор приводящую в восторг всех поклонников его пророческого дара: «Разве что великая американская республика с ее интересами на Тихом океане, не участвующая в разграблении Африки, задумается когда-нибудь о приобретении заморских владений. Такая возможность не исключена, ибо пример других заразителен, а зависть и честолюбие — пороки сильных мира сего». В 1896 году филиппинцы восстанут против испанцев, а в 1898 году США захватят архипелаг.
Эссе заканчивается горькими словами: «Испания, что же сказать Филиппинам, — что ты не имеешь ушей, чтобы выслушать их стороны, и что, если они хотят спастись, пусть спасаются сами?» В эссе чувствуется душевная боль, можно сказать, усталость и некоторая безнадежность.
Второе эссе, «О праздности филиппинцев», начинается печатанием через пять месяцев после первого. Тон его резче и энергичнее — как всегда, в работах Рисаля, посвященных отпору клеветникам на его народ. Собственно, мысли, высказанные во втором эссе, высказывались им и раньше. Новое здесь — рассуждение Рисаля о труде. Разговоры о лени филиппинцев лишены всяких оснований. Но проблема отношения к труду существует. На Филиппинах, как и во многих других странах Востока, труд воспринимается как проклятие. В нем нет достоинства, ибо не он, а неотвратимые высшие силы обеспечивают человеку почетное место в обществе. Благоволение же высших сил приходит (или не приходит) само собой, никакой труд его не принесет. Счастье — дар, а не результат собственных усилий. Нет понимания того, что труд — основа жизни, что только труд обеспечивает существование. Важно понять, что дело тут не в неприятии труда вообще, а в неприятии отчужденного характера труда. Так относился филиппинский крестьянин к труду на помещичьей или монашеской асьенде, так, бывает, он относится к труду на современном промышленном производстве, где отчужденность труда возрастает еще более. И труд этот каторжный — кто видел филиппинского крестьянина, бредущего по колено в грязи за своим буйволом-карабао, у того язык не повернется обвинить его в лени (американский фермер, которому для вспашки своего поля нужно не два-три дня, как филиппинскому крестьянину, а два-три часа, и проводит он их в кабине трактора с кондиционером, слушая стереофонические записи, выглядит по сравнению с филиппинским крестьянином просто сибаритом). Раз труд отчужден, раз труд проклятие — зачем качественно улучшать его? И пока еще никто не убедил филиппинского крестьянина в обратном. Итак, причины негативного отношения к труду — социальные по своей природе.
В «Соли» же Рисаль — при полной поддержке редакции — выступает в защиту каламбеньос, ведет энергичную полемику против врагов филиппинцев. Один из самых постоянных его врагов — академик Баррантес, задетый им еще в романе «Злокачественная опухоль». Теперь Баррантес публикует серию снисходительных статей о тагальском театре, выдавая себя за знатока филиппинского искусства. Рисаль отвечает ему: «Я очень рад отметить, что ваше превосходительство столь высокого мнения о себе и столь низкого о нас, неспособных и чрезвычайно глупых тагалах, ибо самодовольство есть признак чистой совести, а презрение к другим — признак превосходства, и я искренне радуюсь, обнаружив и то и другое в вашей величественной и интеллектуальной личности».
Нападкам подвергаются не только испанцы. Как бы подтверждая собственные рассуждения о повышенной чувствительности филиппинцев, Рисаль обостренно реагирует на всякую критику в свой адрес (надо сказать, что европейцам, например Блюмметритту, он позволяет гораздо большее и охотно выслушивает их критические замечания). К соотечественникам он нетерпим. И когда известный филиппинский историк Исабело де лос Рейес, несомненно, находящийся по одну сторону баррикад с Рисалем, упрекает его в пристрастии к возвеличиванию прошлого Филиппин, Рисаль отвечает: «Огромная разница между доном де лос Рейесом и моей жалкой личностью, или, лучше сказать, между илоканским историком и Моргой». Такой издевательский тон временами затемняет суть дела, отвлекает от насущных задач борьбы и вызывает малопродуктивные препирательства, обвинения и контробвинения. Столь же резки отзывы Рисаля не только о личностях, но и об органах пе