чати.
Вступив в полемику с газетой «Ла Патриа», упрекнувшей Рисаля в том, что он допустил ошибку в латинской цитате, он резонно замечает, что спорить надо не о грамматике, а о социальных условиях на Филиппинах. Тем не менее весь его ответ вращается вокруг этого упрека, а начинает он его так: «Скверный прием, сеньора «Ла Патриа», она же Круглая Дура, с вашего позволения».
В этих статьях Рисаль активно выступает против монахов и колониальных властей, говорит, что «Испания не может и не должна прикрывать своим прекрасным флагом разные жульничества за морем в ущерб своим сынам». И тем не менее, уже пережив «дело Каламбы», уже десятки раз высказав убеждение, что ждать от Испании нечего, он снова возвращается (хотя все реже и реже) к мысли о том, что не все потеряно, говорит о привязанности и любви филиппинцев к «матери-Испании», заклинает испанцев «опомниться». Но к концу работы в «Соли» призывы к испанцам сменяются прямыми призывами к филиппинцам, призывами столь страстными, что в них чувствуется готовность автора самому лечь на плаху за свои убеждения. «Бог создал человека свободным, — пишет Рисаль (парафраз известной мысли Руссо), — и обещал победу тому, кто дерзает, кто борется, кто справедлив. Бог обещал человеку искупление после жертвы. Так пусть же человек выполнит свой долг, и тогда бог выполнит свой!» Несмотря на религиозную оболочку такого рода высказываний, суть их очевидна: призыв к дерзанию, к борьбе, к отделению. Это уже совсем далеко от идей ассимиляции, ради пропаганды которых и была создана «Ла Солидарвдад».
Рисаль первым в истории филиппинской общественной мысли постулирует тезис о существовании отдельной филиппинской нации. Сегодня эта мысль кажется простой и самоочевидной, но ее четкое формулирование — огромная заслуга Рисаля. До него филиппинцы не осознавали себя отдельной от испанцев нацией. Не было своей великой культурной традиции (подобной индийской или китайской), не было своей государственности, не было своей религии — все это принесли колонизаторы. Что же удивительного в том, что многие образованные филиппинцы (илюстрадос) борются за лучшее место в испанском мире и только Рисаль первым возвещает «городу и миру», что есть самостоятельная филиппинская нация.
Правда, Рисаль явно преувеличивает роль психологического фактора. Он считает, что глет властей порождает общие страдания, страдания — единство. Для Рисаля нация — это прежде всего общность людей, объединенных самосознанием. На главный вопрос: какие материальные условия порождают самосознание? — Рисаль не дает ответа. Моральный фактор, произвол испанцев, порождает уязвленное сознание, и это для него главное. Разумеется, его никак нельзя упрекнуть в том, что он «не поднялся» до материалистического понимания процесса складывания папин. Как писал В. И. Ленин, «исторические заслуги судятся не по тому, чего не дали исторические деятели сравнительно с современными требованиями, а по тому, что они дали нового сравнительно со своими предшественниками»[28].
Дает же Рисаль очень и очень многое. В национальном вопросе он уходит гораздо дальше, чем его предшественники, даже дальше, чем многие современные филиппинские мыслители. Их мысль идет по схеме: до испанцев не было единства филиппинцев, к моменту их изгнания оно уже налицо, значит, они его и создали. Не отрицая большого влияния Испании на Филиппины, следует со всей определенностью сказать: филиппинская нация не есть порождение испанцев, она порождение борьбы против колонизаторов, здесь Рисаль совершенно прав. Говоря словами Достоевского, тут существенно, кто «заявил волю» — испанцы или филиппинцы, и вопрос этот не праздный, для филиппинцев он имеет глубочайшее значение. Ответ Рисаля гласит: «Не воля колонизаторов, а сопротивление ей, т. е. воля самих филиппинцев». Мысли Рисаля по национальному вопросу все еще играют огромную роль в идеологической борьбе на современных Филиппинах.
Справедливости ради нужно отметить, что Рисаль не всегда последователен. То он пишет: «Я считаю, что уже поздно — большинство филиппинцев утратило все надежды на испанцев. Теперь наша судьба в руках бога и в наших собственных, но никак не в руках правительства». А два года спустя сообщает тому же адресату: «Я внимательно слежу за событиями в нашей стране, Я полагаю, что только разум спасет нас — ив физическом и в духовном смысле. Я все еще настаиваю на этом. Парламентское представительство будет благом для Филиппин. Если бы наши соотечественники были не тем, что они есть, мы должны были бы отвергнуть всякое предложение такого представительства, но поскольку они такие, какие они есть, поскольку они индифферентны, представительство — вещь неплохая. Лучше быть связанным у лодыжек, чем локоть к локтю. Что мы можем поделать!» Здесь нет убеждения в том, что «наша судьба в наших собственных руках», налицо уступка идеям ассимиляции. В жизни Рисаля немало таких компромиссов, можно говорить лишь о постепенном изменении его взглядов, причем в его идейной эволюции такие изменения затягивались на годы. Движения вспять — в смысле отказа от новых взглядов — мы почти не прослеживаем, но не прослеживаем и резкого отказа от прежних убеждений, что иногда производит впечатление непоследовательности, одновременного сосуществования взаимоисключающих установок.
Рисаль не до конца понимает процесс складывания нации. Этот процесс, безусловно, является объективным, он обусловлен социально-экономическим развитием, переходом к капиталистическому способу производства. Когда этот объективный процесс достигает какого-то порога (видимо, неодинакового для разных наций), появляется субъективный фактор — национальное самосознание. Этот субъективный фактор не находится в ряду объективных признаков нации, он производен от них, но имеет определенную самостоятельность. Надо сказать, что термин «самосознание» несколько затушевывает подлинную картину: складывается впечатление, что нация «сознает», «познает» себя. На самом же деле она — как целое — познает мир и свое место в нем, входит в семью народов; подлинно национальное всегда тесно связано с интернациональным, и не случайно, что на Филиппинах (как и во многих других странах Востока) выразителем национального самосознания становится человек «мировой культуры» — Хосе Рисаль. Познавая мир, он познает Филиппины и их место в мире. Рисаль первым выражает подготовленное всем ходом исторического развития национальное единство всех жителей Филиппинского архипелага, и филиппинцы признают эту его заслугу. Он «отец филиппинской нации», «первый филиппинец» — такие определения закрепляются за ним в общественной мысли страны. Отчетливо осознавая свою миссию выразителя национального самосознания, Рисаль обретает уверенность в себе, изменяется и тон его произведений, он почти вещает: «Дорогие соотечественники! Отнюдь не пародируя священные слова Христа, я скажу вам их, потому что так я думаю и чувствую: где соберутся двое, трое филиппинцев во имя родины и ее блага, там и я среди них».
Но шаг вперед он делает фактически в одиночку, его почти никто не поддерживает, слишком многие недовольны им. Мы уже говорили о вере Рисаля в свой пророческий дар, проявившийся еще в одиннадцатилетнем возрасте. Разумеется, он не экстатический провозвестник будущего, подобный библейским пророкам, устами которых «говорил бог». Но такой непременный атрибут библейского пророчества, как обличение собственного народа «за грехи», есть и у Рисаля. Страстно борясь за национальное единство филиппинцев, он столь же страстно обличает их за недостаток этого самого единства, за склонность к раздорам по мелким поводам и особенно за тщеславие. «Больше всего, — пишет он, — меня огорчает то, что мои соотечественники… вступают в политические группировки вопреки убеждениям, ищут славы и денег, не боясь выглядеть смешными, не понимая, что такая слава — огонь горящей бумаги, от которой останется только копоть и пепел».
Обвинения нарастают: «Национальный вопрос только-только начинает заявлять о себе, до этого были лишь семейные и племенные чувства и почти не было ощущения страны, и самые идиотские меры не вызывали протеста общественного мнения, разве что когда задевали родственников. Что касается страны в целом, то каждый филиппинец думает так: пусть она сама улаживает свои дела, сама себя защищает, протестует, борется, а я и пальцем не пошевелю, это не для меня, с меня хватит своих забот, страстей и капризов… Они верят, что высказать сожаление, сложить руки и позволить вещам идти своим ходом — это все, что от них требуется». В своих осуждениях Рисаль доходит до утверждений, что «житель Филиппин — это всего лишь отдельная личность, а не представитель нации» и даже «где собрались два филиппинца, там никакое единство невозможно».
Подобным высказываниям Рисаля нет числа. В них, безусловно, подмечены какие-то объективные свойства национального характера филиппинцев, но все же их следует отнести на счет ригоризма Рисаля, за который он еще в 1882 году был прозван «папой», и на счет его нетерпимости ко всякого рода неорганизованности. Он сам всем своим творчеством доказывает, что национальное единство филиппинцев существует, и обнаруживается оно, в частности, в самом факте появления его работ (они были национальными в подлинном смысле этого слова) и в единодушном принятии филиппинцами его произведений.
По отношению к соотечественникам он выступает как пророк и обличитель. Но пророку трудно рассчитывать на обретение многочисленных приверженцев, его удел — мученичество. Другое дело — сами пророчества, им суждено войти в идейный арсенал будущих поколений, стать святыней. Святыней — но только после гибели — становится и жизнь пророка: она превращается в «житие» с многочисленными домыслами и дополнениями и в то же время — лакунами, если дело касается вещей обыденных. Поэтому так трудно писать биографию Рисаля: все, что свидетельствует о его привязанности к земному, предается забвению (сознательному и бессознательному). Но Рисаль отделен от нас всего одним столетием, поэтому его «земная жизнь» все же поддается исследованию.