цами правами. Словом, на первых порах речь шла о том, чтобы превратить Филиппины в органическую часть Испании — такова программа ассимиляционистов. Рисаль полностью разделял эти взгляды, благодушно прислушивался к голосам, сулящим именно ему кресло в кортесах (он даже заметил как-то, что один из его предков уже занимал это кресло). Но пребывание на родине, «дело Каламбы», тщательное изучение испанской политики на Филиппинах, глубокое понимание сути колониального режима лишают его всяких иллюзий. Не всегда последовательно, но тем не менее отчетливо он проводит мысль о том, что филиппинцы должны бороться за полную независимость, что испанский колониализм — заклятый враг филиппинского парода. А если так, то что такое ассимиляционизм? В лучшем случае — пустая иллюзия, в худшем — пособничество колонизаторам.
Таковы новые взгляды Рисаля. Другим деятелям пропаганды они кажутся непоследовательными, даже граничащими с предательством. В самом деле, рассуждает Марсело дель Пилар и с ним многие эмигранты, кто заклятый враг ассимиляции? Монахи. Кто еще? Оказывается, сам Рисаль, признанный вождь эмиграции и всего филиппинского народа! Рисаль смыкается с монахами! Рисаль не хочет свободы печати, не хочет представительства в кортесах — не хочет ничего из рук испанцев. Не иначе как на него нашло затмение — может быть, под влиянием личной драмы. Впрочем, он и раньше писал как-то «путано», а теперь из-под его пера выходят и вовсе непонятные сентенции. Часто в одном и том же номере «Ла Солидаридад» соседствуют статьи дель Пилара и Рисаля, которые никак не согласуются друг с другом. Дель Пилар взывает к благородству испанцев, к их здравому смыслу, апеллирует к долгосрочным интересам Испании на архипелаге. Рисаль же совсем не верит в это благородство, считает, что здравый смысл покинул испанцев, апеллирует к национальному чувству филиппинцев, утверждает, что интересы Испании и Филиппин расходятся радикально. Сторонников у него немного — Мариано Понсе, Галикано Апасибле, неистовый Антонио Луна, но и они идут за ним скорее завороженные его авторитетом вождя, нежели по принципиальным соображениям. Много позднее им суждено будет увидеть, насколько глубже Рисаль понимает насущные задачи движения.
А пока этот вышедший из добровольного заточения вождь, осунувшийся, с темными кругами под глазами, опять, как и восемь лет назад, предъявляет явно непомерные требования. Нетерпим, раздражителен, своенравен. Пожалуй, стоит указать ему место — не грубо, разумеется, но надо заставить его подчиниться общему мнению. Кончается 1890 год, предстоит традиционная новогодняя встреча, надо обязать его быть на ней — и не в качестве рядового участника, а в качестве устроителя, например, предложить ему уплатить за шампанское для всех (за кофе согласен платить дель Пилар, за сигары — Кунанан). Это самый большой взнос, но ведь Рисаль вождь. Дель Пилару и Кунанану о решении сообщают заранее, к Рисалю обращаться как-то боязно.
Он вообще против излишнего увлечения горячительными напитками. За новогодним столом, не расслышав слов дель Пилара (Рисаль по скромности отказался сесть во главе стола) о том, что «за шампанское платит наш дорогой Рисаль», он начинает сбор «по песете с человека». Вот как дель Пилар описывает происходящее: «Я понимал всю горечь, которую вызвал поступок Рисаля. Сам он ничего не понял, был весел и остроумен, а я все ждал, что вспыхнет ссора. Сбор по песете начался с левой стороны и дошел до середины стола, но дальше никто не захотел платить. Послышались замечания в адрес Рисаля, некоторые очень колкие и саркастические. Рисаль, кажется, не понимал, против кого они направлены. Я встал, подошел к тем, кто сидел справа от меня, и шепотом попросил их не портить братскую встречу. Меня послушались, и до конца встречи выпадов против Рисаля больше не было».
Конечно, дело здесь не в стычке из-за уплаты за шампанское. Расхождения были куда более принципиальны. Но тем, кто недоволен Рисалем, это дает повод поставить под сомнение его лидерство. После банкета Рисалю разъясняют ситуацию, и он понимает, что ему брошен вызов, причем крайне недостойно, по обвинению в скупости. Той же ночью, собрав своих сторонников, Рисаль требует, чтобы колония решила, кто ее вождь. Его надо избрать демократическим путем, тайным голосованием. Несомненно, он сильно задет и хочет ясности. Он готов рискнуть своим положением.
На следующий день Рисаль и его сторонники являются к дель Пилару, прерывают его послеобеденную сиесту, предлагают созвать всю колонию и выбрать вождя, которому подчиняется все существующие организации филиппинцев, в том числе и их печатный орган «Соли». Дель Пилар туманно возражает, говоря, что у филиппинцев и без того достаточно организаций и вождей. Но рисалисты настаивают. С трудом избирается комитет «по выработке процедуры», куда входят Рисаль, Льоренте и полуодетый дель Пилар. Комитет немедленно поручает Рисалю составить процедурные правила. Рисаль тут же набрасывает их и дает прочитать двум другим членам комитета. Дель Пилар принимает правила, не заглядывая в них, но под нажимом Рисаля начинает читать. И тут же возражает против первого пункта, где сказано, что избранный вождь будет определять всю политику филиппинцев и руководить их печатными органами. «Газета, — разъясняет дель Пилар, — подчиняется «Комитету пропаганды» в Маниле, который ее и финансирует».
Это известие просто ошарашивает Рисаля. Надо признать, что он считал «Соли» до известной степени своим органом: он слал менторские наставления редколлегии, указывал, какие материалы публиковать, и его наставления и указания принимались. Выборы вождя, по мнению Рисаля, должны узаконить такое положение. Рисаль и не подозревал, что «Соли» подчиняется манильскому комитету, дель Пилар умело и вовремя выставил этот аргумент. Но отступить сейчас — значит «потерять лицо», чего Рисаль допустить не может. Он говорит, что сам будет голосовать за дель Пилара, и, следовательно, возражения последнего — пустая риторика: ведь когда его изберут, все останется по-прежнему.
Начинается обычная эмигрантская свара: филиппинцы в Мадриде делятся на пиларистов и рисалистов. Каждый день возникают новые комбинации: кто-то переходит из пиларистов в рисалисты, кто-то — наоборот (именно в эти дни Рисаль бросает свою горькую фразу: «Где соберутся два филиппинца, там никакое соглашение невозможно»). Голосуют по нескольку раз в день, и никто из кандидатов — ни Рисаль, ни дель Пилар — не может собрать требуемых двух третей голосов. Тогда многие пиларисты уступают и переходят к рисалистам: они понимают, что авторитета у Рисаля побольше и в Маниле не простят поражения последнего. При шестом голосовании Рисаль наконец-то получает квалифицированное большинство. Но он прекрасно сознает, какой дорогой ценой досталась ему победа: победить при шестом голосовании не так уж почетно. Этого он явно не ожидал.
Как бы то ни было, вождь наконец-то избран. Назначается день принесения присяги. Первым берет слово Рисаль. И начинает с того, что отказывается от полученного с таким трудом поста. Он горько упрекает дель Пилара за то, что тот не снял свою кандидатуру с самого начала и тем выставил Рисаля на позор. Достается и другим пиларистам. Ведь они выбрали его не ради его заслуг, а только для того, чтобы не смущать комитет в Маниле. Его честь, продолжает он, требовала, чтобы он добивался поста вождя, но та же честь не позволяет оставаться на этом посту. Рисаль вежливо откланивается и покидает ошеломленное собрание. Он отправляется на вокзал, берет билет и первым же поездом уезжает в Биарриц к Бустедам.
Несомненно, тут надо учесть душевное состояние Рисаля. Он тяжело переживает несчастье семьи, только недавно пришло сообщение о замужестве Леонор, отношение к нему эмигрантов он воспринимает как предательство. Он слишком требователен, это мешает ему быть хорошим политиком.
Вся его деятельность — в его собственной формулировке — направлена на обретение филиппинцами достоинства (в рамках испанского мира, как продолжает настаивать дель Пилар; вне его, как по-новому ставит задачу Рисаль). Но борьба за «обретение достоинства» есть политическая борьба (против монашества, как полагает дель Пилар; против всего колониального режима, как теперь утверждает Рисаль). А политическая борьба требует особых качеств. Тут мало видеть цель, надо обладать способностью неуклонно идти к этой цели. Рисаль определяет цель глубже и вернее, чем дель Пилар, но этот последний обладает большими способностями к политической борьбе. Вовлеченность в политику всегда порождается сердцем, но делаться она должна головой, на основе трезвого расчета. Политическому лидеру мало благих намерений, он обязан учесть все: и силы противника, и человеческие качества тех, кто идет за ним, их сильные и слабые стороны. Он обязан заранее учесть все возможные последствия своих действий. У всякого политика есть последователи, «человеческий аппарат». Политик обязан учесть его запросы, иначе аппарат сбросит данного политика и найдет другого либо просто распадется. Плохой политик может либо оторваться от этого аппарата, погрузившись в сферу прекрасных идей, либо, напротив, стать слишком зависимым от него, потеряв из виду цель. И то и другое означает поражение политика. С Рисалем, как представляется, происходит первое.
Он слишком художник, слишком пророк; он блестяще формулирует цели, ставит задачи и в то же время чрезмерно сурово обрушивается на тех, кто не видит этих целей так же ясно, как он сам. Вера в свой пророческий дар мешает ему снизойти до слабостей соотечественников. Собственно, пророку это и ни к чему, его удел — быть непонятым, одиноким. Поэты редко бывают хорошими политиками, но все же бывают. Но тогда им приходится четко разграничивать две сферы деятельности: поэтическую и практическую — политическую. Это удалось Гете, который был не только великим поэтом, но и недурным — по тем временам — министром в Веймаре и однажды сказал, что если бы в своем «министерском качестве» действовал как поэт, то принес бы немало бед. Рисалю же не совсем удается сочетать в себе поэта и политика. Поэт-пророк, он громит своих соотечественников «за грехи». Те сознают (или не сознают) правоту обвинений, но на такой основе последователей не удержишь. Рисаль это чувствует и потому решает уйти сам. Это не умаляет его величия: ведь его идеи вдохновили первую в Азии национально-освободительную революцию, но объясняет его личную трагедию