енных, умирающих от болотной лихорадки». И еще раз: «В ушах у Талеса зашумело, в висках будто застучали молотки, багровый туман поплыл перед глазами, он снова увидел трупы жены и дочери, а рядом увидел этого хохочущего негодяя и монаха, хватающегося за живот».
Художественное время во втором романе воображаемое (Рисаль пишет о будущем), но привязка к календарю не вызывает трудностей. Действие происходит через тринадцать лет после событий, описанных в первом романе, о чем Рисаль упоминает неоднократно. Из этого следует, что события, описанные во втором романе, должны произойти, по мнению Рисаля, в 1895 году, то есть через четыре года после написания. Антииспанская национально-освободительная революция начнется в 1896 году, на год позже срока, предсказанного Рисалем, и по своим методам будет схожа, особенно на первых порах, с методами Симона. Это свидетельствует о том, что Рисаль хорошо чувствует пульс истории и прекрасно знает психологи о своего народа.
На втором романе еще больше, чем на первом, сказывается влияние европейской приключенческой литературы. Как уже говорилось, Симон — это филиппинский Монте-Кристо, и его личная месть служит стержнем всего повествования. Влияние Дюма сразу же отмечается современниками и ставится Рисалю в заслугу. По выходе романа в свет филиппинская колония в Барселоне обращается к нему со следующими торжественными словами: «Прославленный патриот! Твое новое произведение, стиль которого сравним только со стилем Александра Дюма, читается с захватывающим интересом всей филиппинской колонией в Барселоне; оно является образцом, бесценной жемчужиной для испанской литературы, ныне находящейся в упадке. Твои периоды полны энергии и силы, что заставляет вспомнить страстность прокламаций… Его (романа. — И. П.) страницы — это поток возвышенных и патриотических мыслей… Как новый Моисей, своей бессмертной работой ты дал филиппинцам десять заповедей, выполнение которых приведет к политическому освобождению и человеческому благородству».
Оставим на совести авторов послания утверждение об упадке испанской литературы, усомнимся и в том, что труд Рисаля есть образец для нее. Но отметим то, что нами уже неоднократно подчеркивалось: заимствования (в данном случае у Дюма-отца), сентенции политического характера («страстность прокламаций») и возвышенный язык для филиппинских читателей неоспоримое достоинство. Таковы читательские запросы аудитории, таково и внутреннее понимание писателем своих обязанностей.
Восторженных отзывов много. Лопес Хаена, братья Пардо де Тавера, Хуан Луна и, конечно, верный друг Блюментритт восхищаются романом и спешат поведать автору о своем восторге. Но есть отзывы и противоположного характера, причем не все они необоснованны.
Наиболее важно для Рисаля мнение дель Пилара. Он заранее ждет отрицательного отзыва, что видно из сопроводительного письма, посланного вместе с экземпляром романа: «Лучше поручить отрецензировать роман тому, кто хуже всего о нем думает, или вовсе обойтись без рецензии. Как хотите… Лучше было бы, если бы «Соли» подвергла мою работу нападкам, тогда она завоюет репутацию противницы подрывных идей… «Соли» может создать рекламу, когда я уеду, но лучше не стоит, мне все равно, все бесполезно».
Дель Пилар откровенно пишет, что роман ему не нравится, на что Рисаль отвечает: «Благодарю тебя за отзыв о моей книге, я высоко ценю твой вердикт — «Мятеж» хуже «Ноли». Говоря откровенно, без всякой иронии и двусмысленности, я и сам разделяю твое мнение. И для меня «Фили» хуже «Ноли», поэтому я не без горечи читаю письма тех, что считает наоборот. Блюментритт, все друзья в Париже и Барселоне твердят мне. что «Мятеж» лучше, потому что они хотят быть любезными; я приписываю это их доброте, ты — первый, кто говорит мне правду и чье мнение совпадает с моим. Мне это льстит — значит, я еще не потерял способность оценивать себя».
Заметим, что неодобрение романа дель Пиларом скорее всего вызвано несогласием с сепаратистскими идеями, выраженными в нем. В обоих письмах Рисаля звучит глубокое разочарование, усталость. А ведь всего за несколько недель до того он писал, что считает второй роман «более глубоким и совершенным».
Эпоха творчества Рисаля — это эпоха зарождения филиппинской литературы. Рисаль произносит «первое слово», и не все сказанное им выдерживает проверку временем. Но то, что выдерживает, усваивается надолго: его темы, его герои, даже метафорику легко распознать и в современной филиппинской литературе.
Для своего времени и для своей страны значение романов Рисаля просто колоссально. Они становятся не просто фактом литературы и культуры, но и средством национальной самоидентификации. До их появления национальному самосознанию не на что было опереться в духовной сфере для отграничения себя от метрополии: религия была общей с колонизаторами, устное народное творчество сильно испанизировано, исторического предания, собственной государственности, признанных центров культуры и власти не существовало. В сущности, филиппинцы в конце XIX века все еще определяют себя как обращенных в католичество жителей далекого архипелага, как периферию испанского мира. Только теперь филиппинцы начинают осознавать, что их судьбы отличны от судеб испанцев и отныне определяют себя как людей, у которых есть Рисаль, есть «Ноли» и «Фили». Не случайно сокращенное название первого романа становится популярным женским именем, а слово «Рисалино» (что по-латыни означает «принадлежащий Рисалю») — мужским. Для многих жителей архипелага быть филиппинцем означает «принадлежать Рисалю».
Но все это впереди. Рисаль глубоко разочарован кажущейся неудачей романа. Это наслаивается на прочие беды и углубляет состояние депрессии, в которой пребывает Рисаль. В письмах душевный кризис проявляется особенно отчетливо: все чаще Рисаль говорит о безысходности, его преследует мысль о смерти. Второй роман он посвящает памяти казненных мучеников 1872 года — Гомесу, Бургосу и Саморе. Он не раз возвращается к мысли о том, как встретит смерть, сравнивает себя с «тремя мучениками»: «Если бы Бургос, умирая, проявил смелость Гомеса (ошибка Рисаля — Гомес перед казнью лишился рассудка, мужественно вел себя Самора. — И. П.), филиппинцы наших дней были бы иными. Однако неизвестно, как управлять собой в такой высший миг, и, возможно, я, столько думающий об этом, поведу себя в подобный момент еще трусливее, чем Бургос. Жизнь так хороша, и так страшно быть казненным молодым, полным надежд…»
Уподобляя себя Бургосу, Рисаль считает, что и он кончит свои дни в 30 лет[31]. «В детстве, — пишет он в эти тяжелые дни, — я твердо верил — сам не знаю почему, — что не переживу тридцати лет». В 1891 году, принесшем Рисалю столько несчастий, ему как раз исполняется тридцать лет. Рисаль готов к смерти, ждет ее, она его не страшит. Ведь он — Лаонг Лаан, «давно обреченный». По мере приближения рокового 1891 года, который он сам назначает себе как год смерти, в его письмах все чаще появляются мысли такого рода: «Надо ехать на Филиппины и дать там убить себя за свои убеждения; умираешь только один раз, и если умираешь без смысла, теряется прекрасная возможность, которая уже никогда не представится… Раз уж суждено умирать, надо умереть в своей стране и за свою страну».
В октябре 1891 года жестоко разочарованный Рисаль, преследуемый неотступной мыслью о смерти, выезжает в Гонконг с почти полным тиражом только что отпечатанного романа (лишь несколько экземпляров он разослал друзьям в Европе — на сей раз он хочет доставить весь тираж на Филиппины, ведь роман — руководство к действию). Завершается второй европейский период творчества Рисаля. Уже с борта парохода он пишет Блюментритту: «Чем ближе я к своей родине, тем сильнее желание вернуться на Филиппины. Я знаю, все считают это глупостью. Но что-то толкает меня. Что это — судьба или несчастье? Не могу не увидеть родину».
ОТ ГОНКОНГА ДО ДАПИТАНА
И возможно, домой возвратившись,
не найдет он родного угла,
а увидит руины под снегом,
и могилы, и ту, что его предала.
Рисаль поднимается на борт в крайне угнетенном состоянии духа. Но ничто не действует на него так успокаивающе, как морские путешествия. Вот и сейчас он быстро восстанавливает душевное спокойствие, чему способствует размеренный ритм жизни. Он плывет на пароходе «Мельбурн», конечно же, первым классом — ведь он так любит комфорт. О комфорте позаботился Хосе Мария Баса, знающий привычки своего друга. Рисаль любуется морскими видами, записывает в дневнике: «Прекрасный закат: фиолетовые облака отделены от горизонта оранжевой полосой. Вот на фиолетовых облаках появились золотые блики, и море начинает полыхать огнем… Солнце садится и становится все краснее, а оранжевая полоса — ярче». Отметим насыщенную цветовую палитру в описании Рисаля — его не привлекают переходы, полутона, он отмечает только яркие цветовые контрасты, столь любимые филиппинцами. По той же эстетике контрастов он строит и свои произведения. «Красивое — значит яркое и контрастное» — таково эстетическое кредо филиппинцев.
В первом классе восемьдесят пассажиров, народ образованный, и Рисаль, верный своей привычке не упускать случая завести знакомство, быстро сходится почти со всеми. На палубе первого класса часто прогуливаются мужчина и женщина, судя по всему — английская супружеская чета. Сочтя момент благоприятным, Рисаль подходит к ним, вежливо приподнимает котелок и просит разрешения представиться. О да, он понимает, что представляться самому — некоторое нарушение респектабельности, но ведь им предстоит длительное совместное путешествие, и кто знает, может быть, общение с попутчиками скрасит долгий путь… Возражений нет — Ада и Уильям Прайер в значительной мере утратили английскую чопорность. Ведь Уильям с 1878 года живет на Северном Борнео, Ада всегда при нем. Он служит в пароходной компании, фрахтует суда, но вот теперь решил заняться освоением земель на Северном Борнео. Он возвращается из Лондона, где директора компании одобрили его проект и обещали всяческое содействие. Где именно будут осваиваться земли? Возле Сандакана, новая компания будет называться «Бритиш Норс Борнео девелопмент корпорейшн». Уильям стан