ет ее управляющим. Но вот беда — район этот малонаселенный, народу явно не хватает.
Слова Уильяма Прайера («человека типа Стэнли», — записывает Рисаль в дневнике) и Ады Прайер («женщины прямой и энергичной», — гласит запись в том же дневнике) западают в душу Рисаля. Уединившись в каюте, он обдумывает услышанное, а после ужина, во время вечерней прогулки по верхней палубе, вновь подходит к супружеской чете. Как они отнеслись бы к идее заселить территорию вокруг Сандакана филиппинцами? Прайер — деловой человек и тут же схватывает открывающиеся возможности: это было бы превосходно. Условия? Пока говорить рано, но, полагает он, землю можно было бы предоставить по низкой цене, в сущности — символической. Сколько земли? Сколько угодно, многие тысячи акров. Предложение Рисаля настолько увлекает Прайера, что скоро просителем становится он, а не Рисаль. Сколько людей может поставить мистер Рисаль? Кто согласится поехать на неосвоенный остров? Рисаль излагает ему то, что обдумал, уединившись в каюте: на Филиппинах есть множество людей, подвергающихся преследованиям властей, прежде всего в его родной Каламбе. Они опытны в обработке земли, имеют все необходимые навыки. «Прекрасно!» — восклицает мистер Прайер. Политические взгляды будущих поселенцев его не интересуют, главное — они умеют работать на земле. Он заставляет Рисаля дать слово, что тот приедет к нему в Сандакан и сам все посмотрит на месте. Этот проект они обсуждают каждый день, уточняют детали. «Я опять долго разговаривал с сеньором Прайером о колонизации», — чуть ли не каждый день записывает Рисаль в дневнике…
Мысли о смерти напрочь исчезают с его страниц. Рисаль явно одушевлен открывшейся новой перспективой: собрать вместе всех преследуемых, зажить общей жизнью… Правда, это явное отступление от ранее высказанных более радикальных суждений о необходимости борьбы за свободу. Ведь остается вопрос: а что же станет с любимыми Филиппинами? Но это как-нибудь потом, сейчас главное — помочь каламбеньос, всем страдающим. Ведь их сотни, даже тысячи. Жить с ними, открыть перед ними новые возможности, пусть в ограниченном масштабе, но осуществить свою мечту — создать «нового филиппинца», — что может быть лучше?
Рано утром 23 октября «Мельбурн» втягивается в Александрийский порт. Рисаль сходит на берег в сопровождении испанской супружеской пары, с которой он тоже близко сошелся, и они вместе отправляются на розыски испанского консула. После визита к консулу Рисаль осматривает антикварные лавки, выражает сомнения в подлинности выставленного на продажу антиквариата, отбивается от назойливых вымогателей бакшиша и возвращается к полудню на пароход. И видит на верхней палубе нового пассажира: безупречно одетый господин в бороде-эспаньолке, с несколько одутловатым лицом внимательно рассматривает окружающих, держится необычайно корректно. Все выдает в нем бывалого путешественника. Его внимание тоже привлекает невысокого роста господин в котелке (это несмотря на жару), с изящными манерами, с огромными карими глазами (все, кто общается с Рисалем, отмечают его красивые глаза: большие, с легкой косинкой разреза, напоминающие о далеких китайских предках). Движимый природной любознательностью, Рисаль подходит к новому пассажиру и заводит непринужденный разговор на французском языке: «Мсье из Александрии?» — «О нет, он плывет из Одессы, вообще же он из Санкт-Петербурга, русский ученый-натуралист». — «А как зовут мсье?» — «Мишель Березовский». Рисаль называет себя, и завязывается знакомство.
Испанским языком, к сожалению, мсье Березовский не владеет, но по-немецки, французски и английски говорит свободно. Ученые XIX века считают своей Меккой Германию, скоро обращение «мсье» вытесняется почтенным немецким «герр». Оба ученых мужа говорят о своих научных интересах. Герр Березовский действительно не новичок в путешествиях. Он увлекается фотографией, вообще же он географ и орнитолог, в 1884–1887 годах совершил вместе с Г. Н. Потаниным путешествие в Китай, написал книгу по орнитологии Китая, она только что издана Императорской академией наук — он с удовольствием покажет ее своему ученому спутнику.
Приведем выписки из дневника Рисаля, касающиеся его отношений с «русским натуралистом». Запись от 1 ноября: «Вчера вечером у меня был разговор с русским натуралистом о политических условиях в моей стране. Он спросил меня, патриот ли я. Не очень, ответил я. Потом он спросил, несчастна ли моя страна, а я ответил вопросом: что составляет несчастье страны и несчастна ли его собственная страна? Он сказал: «Русский несчастен, ибо ему не хватает образования; из-за недостатка образования он не обрабатывает землю как положено». Мы говорили о социализме и о Льве Толстом. Я спросил, каковы его цели, он ответил, что колеблется, что он человек не без способностей, но не имеет направления. Говоря о разнице между европейцами в колониях и европейцами в Европе, он сказал мне: «Конечно, они (европейцы в колониях. — И. П.) думают только о том, как набить карман». Он сказал мне, что только у социализма есть идеи, у других (учений. — И. П.) их нет. Я сказал ему, что подвергаю осуждению недостатки правительства, а не народа».
Следующие записи гораздо короче: «У нас был спор о воле и надежде. Русский сказал, что надежда есть слабость, японец — что надежда бесполезна и все достигается волей; а я сказал, что без надежды нет и воли». Запись от 6 ноября в Коломбо: «Я опять сошел на берег вместе с русским, и мы совершили прогулку». В Сингапуре: «Вместе с сеньором Березовским я немедленно отправился в отель «Европа». И в тот же день: «Поскольку погода была великолепной, Березовский и я пошли назад пешком». В Сайгоне: «Мы с ученым русским натуралистом сошли на берег… Со мной был сеньор Березовский, посланный Санкт-Петербургским географическим обществом для сбора образцов». И последняя запись: «Мы вернулись на корабль в три часа, русский сделал несколько снимков. Он показал мне свою книгу, в которой описывает птиц, и трехствольное ружье, изготовленное в Москве».
Не будем преувеличивать значение случайной дорожной встречи, но укажем, что во всех дневниковых записях Рисаля (как в этом путешествии, так и в предыдущих) никому из попутчиков не уделено столько внимания, сколько Березовскому. Даже встреча с Суехиро Тетчо, оставившая столь заметный след в японской литературе, почти не находит отражения в дневниках и письмах Рисаля. А тут — столь детальные записи. Видимо, личность Березовского производит сильное впечатление на Рисаля. Видимо, можно даже говорить об известном «созвучии душ»: Березовский не скрывает своих социалистических убеждений («только у социализма есть идеи»), оба они сходятся в том, что «несчастья» их стран в недостатке образования, на которое и Рисаль возлагает преувеличенные надежды; единодушны они и в осуждении колониализма (оба считают, что колонизаторы только стремятся «набить карман»). Но особенно интересно здесь упоминание о Л. Н. Толстом. Рисаль, воодушевленный беседами с Прайерами, лелеет план создания филиппинской колонии на Северном Борнео, которая мыслится им также и как духовное сообщество. Именно в это время в России популярны толстовские колонии, в которых живут люди, объединенные общими идеалами, живут трудом рук своих, отстраняясь от зла мира сего. И филиппинцам, страдающим от зла, особенно подвергающимся преследованиям каламбеньос, хорошо бы собраться вместе на Северном Борнео…
Михаил Михайлович Березовский (1848—5.IV.1912), исследователь Монголии, Тибета и Китая, подвергавшийся в свое время преследованиям за «социалистическую агитацию», отличается прогрессивными взглядами, изучает труды Кропоткина, глубоко интересуется вопросами этики. Он охотно беседует с любознательным и корректным в манерах попутчиком, рассказывает об опыте толстовских колоний. Рисаль внимательно слушает, изредка вставляет слово, задает дельные вопросы. Несомненно, опыт русских заслуживает изучения. Надо постараться применить его. 19 ноября 1891 года Рисаль и Березовский тепло прощаются в Гонконге и расстаются навсегда[32].
Гонконг в 1891 году представляет собой любопытный феномен с точки зрения социальной и расовой стратификации. До договора 1898 года, когда британская колония расширится за счет так называемых «новых территорий» на материке и будет уступлена метрополии на «99 лет» (число, излюбленное колонизаторами), остается еще семь лет. Пока же Гонконг — только остров, и расти ему некуда, а жить вместе гордым бриттам и цветным немыслимо. Законодательным путем устанавливаются границы расселения по высоте: англичане не имеют права селиться на высоте менее 450 футов от уровня моря, китайцы не имеют права строить жилища выше отметки в 150 футов, полоса между ними — для португальцев, метисов, индийцев и прочих азиатов. Социальное и расовое расслоение предстает весьма наглядно. Рисаль с помощью Басы находит себе квартиру в промежутке между этими границами, на высоте 200 футов, на Реднаксела-тэрас. Улиц с домами по обеим сторонам в Гонконге почти нет, город расположен уступами, террасами, отсюда и «тэрас» вместо «стрит» (что до Реднаксела-тэрас, то, несомненно, какой-то затейник назвал ее по своему имени: слово Rednaxela, прочитанное с конца, дает Alexander, то есть Александр).
Рисаль уехал на Восток с мыслью найти свою смерть на родине. Однако морское путешествие и знакомство с Прайерами и Березовским примирили его с жизнью, открыли новые перспективы. Решено: он останется в Гонконге, но политической деятельностью заниматься не будет. С него хватит разочарований. Он приобретет практику как глазной хирург. Для начала он снимает приемную «в самом низу» — на уровне моря, в районе явно непрестижном. Судя по коротким часам приема (2 часа в день), он, видимо, делит приемную с другими врачами. Но он быстро находит себе пациентов, несколько удачных глазных операций приносят ему приличное вознаграждение, и уже через шесть недель он переносит свою приемную повыше. Слава о блестящем глазном хирурге облетает Гонконг, к нему устремляется богатая публика, а самого его именуют не иначе как «испанский доктор» (напомним, что во время пребывания на Филиппинах его звали «немецким доктором»). Едут к нему пациенты и из соседних стран. Наконец-то Рисаль может взять на себя заботу о семье, которую, ему кажется, он так обременял в течение десяти лет.