По тайным каналам, через Басу, он уведомляет родителей, брата и сестер, что ждет их всех в Гонконге, Испанские власти на Филиппинах тоже не дремлют: как только генерал-губернатор узнал, что Рисаль возвращается на Восток, он тут же отдал приказ сослать Пасиано и зятя Рисаля Убальдо еще дальше — с острова Миндоро на остров Минданао. Но конец XIX века еще не знает жесткого паспортного режима, что до виз, то они появятся только после первой мировой войны. По получении приказа о своем переселении Пасиано и Убальдо немедленно скрываются, через несколько дней под чужими именами появляются в Маниле, без всяких хлопот приобретают себе и дону Франсиско билет на первый же пароход, и скоро все трое благополучно прибывают в Гонконг.
С женщинами дело обстоит сложнее. Одновременно с приказом о дальнейшей высылке Пасиано и Убальдо власти возбуждают против доньи Теодоры судебное дело и арестовывают ее. Причина ареста — чистейший вздор: ее обвиняют в том, что она называет себя Теодора Алонсо, а не Теодора Рисаль и тем якобы скрывает свою родственную связь с «опаснейшим флибустьером». Как уже говорилось, Рисаль единственный в семье носит эту фамилию и не совсем по праву. Но преследователям недоступна логика, снова, как и 20 лет назад (теперь уже в 64 года!), мать Рисаля четыре дня идет пешком под палящим солнцем, поддерживаемая под руки дочерями. Тупой чиновник и на сей раз отказывается нанять лодку, хотя донья Теодора предлагает заплатить и за себя и за конвой. Города Санта-Крус она достигает в таком ужасном состоянии, что губернатор провинции приказывает тут же освободить ее, более того, дает разрешение покинуть колонию. И к рождеству (менее чем через полтора месяца после прибытия Рисаля в Гонконг) мать Рисаля вместе с дочерьми Люсией, Хосефиной и Тринидад присоединяется к мужу и сыновьям. Рисаль пишет гневное письмо лейтенанту гражданской гвардии, конвоировавшему донью Теодору, и излагает все, что он о нем думает, заканчивая письмо словами о том, что такое поведение недостойно даже дикарей.
Как бы то ни было, вся семья опять вместе — вроде бы ничто больше не грозит ей, главное обязательство Рисаля — спасти семью от несчастий — выполнено. «Теперь мы живем здесь все вместе, — пишет он Блюментритту. — Мои родители, сестры, брат живут мирно, вдали от преследований, нас здесь не настигнут… Отец стал строже в суждениях и не хочет возвращаться на Филиппины. «Я хочу умереть здесь, я не хочу возвращаться домой, жизнь там невыносима», — говорит он. Из-за слепой ненависти монахов даже моя престарелая мать, которая всегда была такой набожной, сомневается в вере. Она говорит, что все ложь, что у монахов нет ни веры, ни религии. Она верит только в бога и в деву Марию, больше ни во что… Смотри, Испания, смотри, католицизм, — вот плоды твоей политики!»
Надобность в возвращении на Филиппины как будто отпадает — ведь Рисаль выполнил свой долг почтительного сына и младшего брата, что для филиппинца превыше всего. Но Рисаль уже не просто традиционно мыслящий филиппинец, у него есть высшие обязательства — перед родиной. Она рядом, она зовет его.
Пока же он с головой уходит в гонконгскую жизнь, через Басу расширяет круг знакомств. Особенно близко он сдружился с доктором Лоренсу Перейра Маркешом, своим соседом, личностью яркой и своеобразной. Вообще Рисаль редко сходится с заурядными людьми, он явно предпочитает людей необычных и даже сумасбродных. Эксцентричен Блюментритт, эксцентричен лондонец Рост, явно эксцентричен и Маркеш. Недовольный положением дел в монархической Португалии, он уехал в Дублин изучать медицину и стал республиканцем, а затем принял британское подданство и отправился в Гонконг, где работает судебным врачом, — ему, как «выскочке», закрыт доступ в высший свет Гонконга, состоящий из чистокровных англичан. Свое недовольство Маркеш изливает в не совсем обычных поступках, пламенных речах и столь же пламенных статьях, которые он печатает в газете «Гонконг Телеграф».
Ее издает еще более необычный человек, тоже ставший другом Рисаля, — Роберт Фрейзер-Смит, бесстрашный боец против всякой несправедливости, склонный в то же время к мелодраме и сенсационности, причем в погоне за ней он нередко переступает границы дозволенного. Однажды, полагая, что площадка для крикета, которой пользуется замкнутый клуб высокомерных англичан, расположена на земле, принадлежащей муниципалитету, он велел поставить там столик, обложился нужными книгами и спокойно готовил очередной номер газеты под открытым небом, пока полиция не препроводила его в узилище. Вся история газеты «Гонконг Телеграф» представляет собой непрерывную цепь судебных процессов по делам о диффамации; Фрейзера-Смита неизменно приговаривают к тюрьме или штрафу, а поскольку пребывание в тюрьме обходится дешевле и способствует рекламе газеты, он упорно предпочитает отсидку. В Гонконге тех лет с полным основанием утверждают, что «Гонконг Телеграф» редактируется в тюремной камере, где температуру эксцентричному редактору измеряют столь же эксцентричный тюремный врач Маркеш. Рисаль близко сходится с обоими, и его статьи — главным образом о «деле Каламбы» и положении на Филиппинах — часто появляются на страницах знаменитой в то время газеты[33].
Рисаль — частый гость в доме Басы, где собираются все филиппинцы. Верный своей привычке, Рисаль учит молодежь фехтованию и стрельбе: на крыше дома Басы он оборудует площадку для фехтования, а в подвале — тир. И неизменно поражает всех своей меткостью; как-то во время прогулки по морю он, почти не целясь, навскидку стреляет по бутылкам, кинутым в море, и по монетам, подброшенным в воздух. Ни одного промаха. «Каждый филиппинец, — не устает повторять Рисаль, — должен уметь постоять за свою честь». На детей Басы он производит столь глубокое впечатление, что они годы и даже десятилетия спустя с восторгом вспоминают о госте, посещавшем их дом. А Рикардо Баса (самый младший) расскажет и о том, как «дядя Пепе» учил их испанскому языку, а сам учился у них китайскому: придя в дом, он прежде всего выстраивал в шеренгу всех детей (а их у Басы десять!) и, обходя строй, каждому говорил слово по-испански и в ответ слышал то же слово по-китайски. И даже месяцы спустя помнил все китайские слова и воспроизводил их с правильным тоном, что так важно для овладения мудреным китайским языком. Младшие же Баса, к стыду своему, часто забывали испанские слова уже к следующему визиту гостя.
Бывают визитеры и у Рисаля. После Нового года неожиданно заходит монах-августинец, что-то вынюхивает, выспрашивает. Но в целом настроен благодушно и разговаривает с Рисалем, как положено разговаривать испанцу с «индейцем», на «ты», свысока, снисходительно, «по-отечески», а под конец беседы даже ласково треплет Рисаля за ухо. Человека с обостренным чувством собственного достоинства, обладающего безупречными манерами европейского джентльмена, такое поведение просто коробит. Но Рисаль сдерживается, однако, когда монах распускает руки, он тоже треплет бесцеремонного августинца за ухо, приговаривая: «Вы, падре, тоже этого заслуживаете». Разъяренный монах хочет вцепиться в Рисаля, но тот перехватывает кисть руки, выкручивает ее (ведь недаром же он тренируется каждый день), и изумленный монах падает на колени. «А вот этого, падре, вы никак не ожидали!» — говорит Рисаль и выставляет незваного гостя за дверь. Монах, несомненно лазутчик, строчит донос в Манилу: «Флибустьер вконец распоясался, надо принимать меры». Вечером Рисаль с веселым видом рассказывает семье о случившемся, но у них рассказ вовсе не вызывает смеха: все же монах испанец, Пепе так неосторожен. Но все молчат: сейчас Пепе главный, он содержит семью, и все-таки…
Рисаль старается отвлечься от дум о родине, о недавнем разрыве в Мадриде. Днем этому помогает обширная практика, приносящая солидный доход и славу врача-чудотворца, вечера он старается отдать писательству. Но никак не может сосредоточиться: замыслы огромны, а вот реализация их оставляет желать лучшего.
Визит назойливого августинца обращает мысли Рисаля в другую сторону: он еще не вдоволь посмеялся над монахами, надо создать еще одну сатиру. Он лихорадочно пишет ее — и не заканчивает. Эта работа — вершина антицерковных, антимонашеских памфлетов Рисаля, начатых еще в 1884 году. Но если в ранних работах Рисаль вкладывал насмешки над религией в уста земных людей, то теперь главным действующим лицом становится сам бог-отец, комическое снижение которого дает неотразимый эффект: он выступает как добродушный и немного рассеянный старик.
«Прошли века, — пишет Рисаль, — с тех пор как бог-отец забросил дела нашего мира, поручив управление им святым и другим модным идолам, которых люди в своем безумии стали обожествлять. Он увлекся другими солнцами и планетами, побольше и получше наших». Спохватившись, господь решил посмотреть, что же происходит на земле, и взор его упал на Филиппины. «Все там скакали и несли вздор, посвящая и прыжки и вздор ему, предвечному отцу… Предвечный отец решил, что он бредит. Он поправил очки и присмотрелся повнимательнее».
Призвав архангела Гавриила, бог-отец просит объяснить происходящее. Тот разъясняет, что такого поведения требует монах. Гавриил кратко излагает историю земли, и бог-отец возмущается захватом Филиппин Испанией и папами, правящими от его имени. Он выведен как забывчивый, во честный старик:
«… Так как ты их называешь?
— Монахи.
— А, ну да, монахи. Странное название. Не помню, когда я их создал».
Гавриилу надоедают расспросы, и он сваливает дальнейшие разъяснения на апостола Андрея, покровителя Манилы. Святой Андрей страшно пугается:
«— О боже, я здесь ни при чем. Я не виноват, я не хочу иметь дела с этими людьми, я честный святой, да и красноречием не отличаюсь. Я ведь человек неученый. Пусть они оставят меня в покое, мне и так хватает забот.
— Но ведь ты покровитель Манилы?
— Нет, нет… то есть да… нет, отче… да, отец… я хочу сказать, да, конечно, но нет… нет».
Наконец кто-то предлаг