Рисаль возобновляет научную переписку с Ростом. Рост тут же отвечает: «В моем доме царит радость: я кричу: «Письмо от Рисаля!» — и все домочадцы требуют, чтобы я громко прочел его вслух». Рисаль уведомляет своего ученого друга, что вновь погружается в лингвистику, на что Рост предлагает заняться «малыми языками» Филиппин. «Не могли бы вы, — пишет он Рисалю, — использовать вынужденное безделье для написания работ по местным языкам Минданао? Я напечатал бы их в журнале Королевского азиатского общества». Рисаль решает систематизировать накопленные к тому времени сведения о родном тагальском языке и в 1893 году заканчивает работу «Исследование о тагальском языке», посвятив ее своему учителю иезуиту Франсиско де Паула Санчесу.
Но Рисаль не только лингвист-теоретик, он владеет многими языками. (Рисалеведы утверждают, что он знал 22 языка, но сюда включены и те, которые он знал лишь лингвистически.) Практически он владеет семью языками: тагальским, испанским, немецким, французским, английским, итальянским и японским. Его рабочие языки — испанский и тагальский, на них он создает свои основные произведения, на французском пишет критические сочинения, а на немецком и английском — научные статьи. Современники утверждают, что Рисаль владел и русским языком. Причем один из них, Максимино Патерно, сообщает, что Рисаль овладевает русским языком как раз во время дапитанской ссылки: «Когда он был сослан в Капитан, он выучил русский язык, пользуясь одним романом вместо грамматик и словаря». Видимо, это соответствует действительности, потому что в ноябре 1893 года Рисаль обращается к А. Б. Мейеру, директору Дрезденского музея, с просьбой прислать ему книги, среди которых упомянуты:
Тургенев (Иван). «Отцы и дети»…
Тургенев. «Дым»…
Полное собрание работ Гоголя (на немецком языке)
Владимир Короленко
Данилевский.
Пометка «на немецком языке» стоит только после «Полного собрания работ Гоголя». Обращает на себя внимание подборка русских авторов: она «индивидуальна» в том смысле, что не отражает господствующих на Западе представлений о русской литературе (нет Толстого и Достоевского, но зато есть Короленко). Возможно, Рисаль составил этот список за два года до того, под влиянием бесед с М. М. Березовским, взгляды которого, как мы видели, требовали обращения как раз к трудам такого рода. Просимые книги Рисаль получает в 1894 году, о чем немедленно оповещает Блюментритта: «Сегодняшняя почта доставила мне огромную радость — прибыло много книг Гоголя. Тургенева, Данилевского…» Короленко здесь не упомянут. Вполне возможно, что одна из этих книг и есть тот роман, по которому Рисаль учит русский язык.
Обращение к А. Б. Мейеру, крупнейшему ученому, некогда рекомендовавшему Рисаля в члены Берлинского этнографического общества, не случайно. Исчезновение Рисаля, ученого мирового масштаба, с научного горизонта не может пройти незамеченным. Блюментритт доводит до сведения всех европейских коллег весть о ссылке Рисаля и уже в мае 1893 года пишет ему: «Французские, английские, голландские и немецкие лингвисты интересуются тобой. Они спрашивают меня, как ты живешь, как с тобою обращаются, оказывают ли тебе снисхождение, которого человек твоего таланта и репутации в ученом мире Европы заслуживает… Они хотят знать, позволяют ли тебе испанские власти заниматься научной работой?..» Ученые со времен Возрождения образовывали в Европе «государство в государстве» — они не знали границ и всячески поддерживали друг друга. Это известно и испанским властям, они не могут пренебречь мнением ученого мира и, хотя Карнисеро и Ситхес задерживают многие письма (именно по этой причине Рисаль и Блюментритт переходят в переписке с немецкого на испанский), не решаются запретить Рисалю научные занятия.
В Лейтмериц, Берлин, Дрезден, Прагу, Штутгарт, Лейден, Лондон и другие города идут из Дапитана письма и посылки с этнографическими материалами, чучелами животных, змей, рыб, энтомологические коллекции, редкие раковины и гербарии, приводящие в восторг хранителей лучших музеев Европы. В некоторых из них экспонаты, присланные Рисалем, хранятся по сей день. Дотоле незнакомые ученые хотят получить у Рисаля научную информацию по вопросам, о которых тот не имеет ни малейшего понятия. Вулканолог из Штутгарта просит сообщать об извержениях вулканов, энтомологи просят выслать образцы насекомых. Рисаль старается удовлетворить эти просьбы, причем не всегда удачно — доктор Геллерт, энтомолог из Дрездена, шлет Рисалю возмущенное письмо: бабочки наколоты не по правилам и прибыли поврежденными, спирт оказался негодным, и гусеницы загублены. Доктор Геллерт никак не ожидал такого от своего ученого коллеги и просит впредь быть аккуратнее.
По просьбе испанских медиков Рисаль составляет описание знахарского «лечения околдованных». Здесь Рисаль, сам будучи врачом, говорит с полным знанием дела. Так называемое колдовство для него — внушение или самовнушение, и лечить его следует контрвнушением, психотерапией. В этом Рисаль далеко опережает поклонников так называемого филиппинского «лечения верой», приобретшего необычайную популярность в 70-х годах уже нашего столетия. Увлекшись этой темой, Рисаль старается найти рациональное объяснение древних филиппинских обычаев, таких, например, как «испытание водой»: подозреваемых погружали в воду, виновным считался тот, кто выныривал первым. «Физиологическое объяснение, — пишет Рисаль, — сводится к тому, что у того, кто боится, сердце бьется чаще и сильнее, большему числу ударов соответствует большее потребление кислорода, значит, долго под водой не продержишься».
Увлечение наукой сопровождается и пробуждением музы Рисаля. Три года она не посещала его. Три года назад он распрощался с ней, оставив, однако, за собой право вернуться к ней:
Но ты придешь, святое вдохновенье,
чтоб разбудить фантазию мою;
когда клинок сломается в бою…
«Клинок сломался» в июле 1892 года, со ссылкой Рисаля, и он вышел из борьбы. В поэтических строках дапитанского периода он изливает свою скорбь, разочарование. Господствует тема безысходной тоски, отчаяния и даже обреченности.
Наиболее ярко Рисаль-лирик выражает свое «я» в стихотворении «Мой приют», посвященном матери поэта. Он работает над ним два года, бросает, потом вновь возвращается. Только в октябре 1895 года он пишет матери: «Посылаю вам поэму, которую обещал. Прошло много месяцев, а я все не мог исправить ее из-за моих многочисленных обязанностей. А кроме того, я следую совету Горация — дать рукописи «поспать» долгое время, чтобы потом лучше отшлифовать ее».
Он начинает поэму с описания места, где он построил «хижину» (напомним, что на деле Рисаль построил три дома), и изображает ее совсем в духе Вергилия:
Ей служит кровлей нипа,
тростник — прохладным полом,
столбы и брусья грубы, и стенам грош цена,
но я в ней обитаю счастливым новоселом,
могучая вершина парит над тихим долом,
поет и днем и ночью широкая волна.
Вслушаемся в четырнадцатисложные и двенадцатисложные кинтильи (испанские пятистишия): их очень точно передает переводчик. На филиппинский слух этот размер, как пишет один современный литературовед, напоминает «бег потока, журчащего по гальке и камням и стремящегося к покою моря». Вспомним слова Рисаля: «Из моего дома слышно журчанье кристально чистого ручья — он бежит со скал». Конечно, уподобление стихотворных размеров природным шумам (наиболее распространенный пример: многие усматривают источник греческого гекзаметра в шуме накатывающихся на берег волн) всегда страдает субъективностью, но все же в какой-то мере свидетельствует о представлении, возникающем в сознании филиппинского слушателя. Для него оно необычайно ново и свежо, ибо до Рисаля такого в филиппинской поэзии не было.
В поэме Рисаль воспевает прелести уединения, отрешенности от мира. Эта тема достаточно традиционна в поэзии как Запада, так и Востока: уход от житейских бурь считается завидной долей. В китайской поэзии бегство от людей и опрощение рассматривались как желанные для поэта; в испанской поэзии еще Лопе да Вега писал: «При всех житейских треволнениях у меня есть достояние /недоступное завистливому взору/ две книги, три картины, четыре цветка». А «бедную хижину» воспевал в «Буколиках» еще Вергилий. Словом, тема отшельничества, опрощения имеет давнюю традицию в мировой литературе.
Но дело в том, что филиппинской литературе эта тема вовсе несвойственна. До Рисаля мы не находим ее вообще, после него она тоже не появляется (единственное исключение — два-три стихотворения, созданные во время второй мировой войны, когда сельская жизнь воспевалась как убежище от военных невзгод, да и то ненадежное). Сознание филиппинцев, ориентированное на тесную связь со своим кланом, исключает тему отшельничества — вспомним, что и сам Рисаль становится отшельником не по своей воле и тяжело переживает одиночество. Стихотворение «Мой приют» единственное в своем роде, оно и сейчас представляется филиппинцам как нечто уникальное, неповторимее не только по стиховой организации, но и по теме; для многих из них это лучшее его поэтическое произведение.
Образная система этого стихотворения, как всегда у Рисаля, разнообразна и неоднородна. В «морских строфах» он пользуется филиппинским культурным кодом, употребляет филиппинские реалии: птица калау, пальма нипа и т. п. Но вот уподобление цветущей поры жизни апрелю — явный переход на испанский код: именно в Испании апрель — пора цветения, тогда как на Филиппинах апрель — «мертвый месяц», месяц засухи перед сезоном дождей. При анализе поэзии Рисаля все время приходится помнить, что перед нами филиппинский поэт, воспитанный на испанской культуре, и смешение (далеко не всегда органичное) разных культурных кодов — характернейшая черта его поэзии.
Обращает на себя внимание слияние поэтического «я» с природой, в чем можно усмотреть проявление традиционного филиппинского мировоззрения, основанного на нераздельности человека и природы, которая в этом стихотворении является не просто фоном, а как бы продолжением человека: волнение в природе (буря) немедленно воспроизводится в душе лирического героя, и наоборот: душевное волнение вызывает бушевание стихий; человек и природа, в сущности, одно. Видимо, именно это слияние делает все стихотворение столь созвучным филиппинской душе: она узнает здесь сво