Личное несчастье усугубляется общественным. Через полгода после ареста доньи Теодоры происходят кровавые события в Кавите. Казнены Гомес, Бургос и Самора. Пасиано едва избегает преследований, но вынужден оставить учебу — он возвращается в Каламбу и занимается хозяйством, помогая отцу. Дон Франсиско, не желающий обострять отношения с властями, запрещает домашним даже упоминать имена «трех мучеников». Но их знают все, их судьба волнует каждого филиппинца — и юного Рисаля тоже. Впоследствии он писал: «Без 1872 года Рисаль был бы сейчас иезуитом… Хотя я был еще ребенком, эти несправедливости и жестокости потрясли мое воображение, и я поклялся посвятить себя мести за этих жертв; эта идея владела мной, когда я учился, ее можно видеть во всех моих работах, во всем написанном мною».
В июне 1872 года, на год позже, чем намечалось, через четыре месяца после казни Гомеса, Бургоса и Саморы, Пасиано везет одиннадцатилетнего Хосе в Манилу. Сам он оставил мечту о получении образования и теперь все надежды возлагает на младшего брата — это ему предстоит посвятить себя «филиппинскому делу». У него есть способности, есть трудолюбие. А Пасиано будет работать, будет содержать семью, будет помогать Пепе.
ГОДЫ УЧЕБЫ
Я многим обязан этому ордену, почти всем.
Так пишет он 2 мая 1882 года о наставниках-иезуитах, которые впоследствии объявши его своим заклятым врагом. Иезуиты появились на Филиппинах в числе первых — еще в 1581 году — и не менее активно, чем другие ордены, участвовали и в обращении населения в христианство, и в грабеже колонии. Этот орден всегда отличался большими амбициями — чувство христианского смирения иезуитам неведомо. Амбиции не раз заставляли их вступать в спор со светскими властями и даже с испанской короной. В середине XVIII века иезуиты даже попытались создать в Парагвае теократическое иезуитское государство, которое должно было жить «по божьим» (фактически — по иезуитским) законам», а не по законам испанской монархии. Испанские короли были набожны, но не настолько, чтобы поступиться своей властью. В 1767 году указом Карла II иезуиты были изгнаны из Испании и всех ее колоний как враги короны.
Прощение им было даровано только в середине XIX века, и в 1859 году — за два года до рождения Рисаля — они вернулись на Филиппинский архипелаг. Их приходы давно уже раздали другим орденам, которые вовсе не желали возвращать иезуитам доходные места в развитых районах страны, а потому иезуиты получили приходы на отдаленных островах, в частности на острове Минданао, где еще надо было вести миссионерскую работу. До того эти приходы принадлежали августинцам-реколетам, потребовавшим компенсации в прилежащих к Маниле приходах. Их давлению уступили и передали им те немногие приходы, которыми управляли филиппинские священники. Все это способствовало резкому усилению антимонашеских настроений, но они не распространялись на иезуитов, ибо их считали непричастными к творившимся несправедливостям.
Иезуиты вообще ловко оставались в стороне от всех перипетий борьбы между монахами и филиппинцами и даже выдавали себя за сторонников последних. Они не упускали (и не упускают по сей день) случая показать другим орденам их тупость и неспособность, ревниво оберегают свою славу самого передового отряда католицизма, не чуждого науке и прогрессивным идеям. Обжегшись в Парагвае, они поняли, что контроль над умами дает не меньше власти, чем контроль над приходами, и сосредоточили основные усилия в сфере образования. На Филиппинах, в частности, они захватили здесь командные позиции, которые удерживают и поныне. Их учебные заведения не без основании считаются самыми лучшими, методы преподавания — самыми передовыми.
Рисаль попал в руки иезуитов в самом невинном возрасте и на себе испытал воздействие их педагогической доктрины, их знаменитого ratio studiorum. В основу доктрины была положена философия Фомы Аквинского, который считал, что многие христианские истины (бытие бога, бессмертие души, сотворение мира и др.) могут и должны быть доказаны рациональным путем. Отсюда выводилась необходимость прививать ученикам навыки логического мышления, умения опровергать путем рассуждений несостоятельность безбожия, ересей, других вероисповеданий. Но «умение рассуждать» — опасный инструмент, который может обратиться и против католицизма. Случалось, что именно ученики иезуитов становились самыми опасными врагами церкви вообще и ордена в особенности, — достаточно вспомнить Вольтера, по стопам которого впоследствии пошел и Рисаль. Примечательно, однако, что иезуиты, которым никак нельзя отказать в сообразительности, все же не меняют своего ratio studiorum, видимо, потому, что потери такого рода, сколь бы чувствительны они ни были, с лихвой окупаются когортами верных церкви и ордену выпускников иезуитских учебных заведений.
Таким заведением на Филиппинах был Атенео, дававший среднее образование. Только что реабилитированный орден не имел старых служителей — все иезуиты были молоды, самому старшему не было и тридцати лет, что способствовало сближению наставников с учащимися.
А к подбору этих последних подходят очень строго. Рисаль не производит, на отцов-наставников благоприятного впечатления: мал ростом, слаб здоровьем, да и его испанский оставляет желать лучшего. Повздыхав, отец-ректор все же соглашается зачислить Пепе на пятигодичный курс обучения: кто знает, может быть, и из этого не очень крепкого мальчика выйдет верный служитель церкви… В журнал вносится запись: имя — Хосе, фамилия — Рисаль. Так впервые герой нашей книги становится по совету Пасиано Рисалем. «После печальной катастрофы 1872 года, — пишет позднее Рисаль, — Пасиано пришлось оставить университет, так как он считался либералом и монахи не любили его, потому что он жил у Бургоса. Чтобы обойти возможные препятствия, он посоветовал мне воспользоваться нашей второй фамилией — Рисаль. Так что я единственный Рисаль… Из-за этого мне казалось, что я незаконнорожденный!» При ориентации всей жизни филиппинцев на семейный коллектив незаконнорожденность воспринимается как величайшее несчастье, ибо одиночка, незаконнорожденный — пария, изгой, не имеющий ни защиты, ни права на нее. Поэтому Рисаль так остро переживает свою «единственность», она воспринимается им как ущербность.
Чутье не обмануло отца-ректора — довольно скоро мальчик показывает удивительные дарования. Выявлению их способствует сама постановка обучения. «Следует вам знать, — пишет Рисаль в «Воспоминаниях», — что в иезуитских коллегиях, чтобы поощрить учеников к соревнованию, класс делится на две империи, римскую и карфагенскую или греческую, постоянно соперничающие друг с другом, в которых высшие посты занимаются в зависимости от успехов… Меня поместили в самом конце — я едва знал испанский, но все же уже понимал его». В конце первой же четверти Рисаль провозглашается «императором».
Хотя царил дух соревнования, хотя учеников приучают самостоятельно мыслить, все же зубрежки тоже немало. Она, конечно, сковывает ум, втискивает познание в узкие рамки, но она же дисциплинирует ум, не дает мысли растекаться безбрежно. Некоторая схоластическая скованность ощущается в творениях Рисаля, но в то же время они выгодно отличаются от писаний многих его соотечественников (в том числе и современных) своей стройностью, аргументированностью: он никогда не забывает исходных посылок и четко проводит свою мысль, не теряя ее по дороге.
Не все и не всегда идет гладко в учебе. Иезуитов при всей их изворотливости не следует представлять как собрание необычайно проницательных и хитроумных людей. Попадались среди них и просто тупицы, и люди грубые, не скрывавшие своего презрения к «жалким индио». Один из них, отец Вилаклара, позволяет себе, как пишет Рисаль, «несколько гадких слов в мой адрес», а это при его чувствительности сразу же сказывается на учебе: «Я перестал стараться и занял лишь второе место».
Жизнь в Атенео течет размеренно: месса рано утром, уроки, перерыв на завтрак, опять уроки, обед, приготовление уроков, ужин, молитва, сон. У Пепе своя комната в общежитии, но туда разрешается входить только один раз днем после обеда и после молитвы — для сна. Остальное время ученики проводят в обществе друг друга и под неусыпным надзором наставников, от которых ничего не скроешь: они замечают любое проявление неудовольствия, самое незначительное отклонение от правил. И тут же «влезают в душу»: не оскорбляют, не ругают, уж тем более не секут, но подробно, не жалея времени, объясняют, как должен вести себя добрый католик, особенно будущий иезуит. На юные души это действует неотразимо, на Рисаля тоже, о чем свидетельствуют его записи: «Я горд сообщить тебе, читатель, что как человек, как ученик и как христианин я достойно закончил этот год».
Судя по записям и по позднейшим воспоминаниям, Рисаль считает время учебы у иезуитов самым счастливым временем своей жизни. Этому способствует и увлечение поэзией, которому Рисаль отдается беззаветно. Он уже написал стихотворение «Моим сверстникам». Оно было создано по всем правилам тагальского стихосложения. Теперь, учась в Атенео, он сознательно отказывается от канонов народно-поэтического творчества и пробует свои силы в поэзии на испанском языке, по строгим канонам сложной и непривычной для него испанской поэтики. Но образная система народной поэзии уже проникла в его душу, оказала влияние на его поэтическое «я», и устранить это влияние невозможно. Тем не менее Рисаль ставит перед собой именно такую задачу.
У него, как и у многих других илюстрадо, появляется стремление стать неотличимым от чистокровных испанцев, доказать, что филиппинцы ни в чем им не уступают. Здесь еще нет и речи о равноправии двух культур — испанской и филиппинской, о праве последней на существование. Задачу видят не в том, чтобы развивать исконную поэтическую традицию, а в том, чтобы сравняться с колонизатором на его «литературной территории». Такое умонастроение было достаточно типичным: для поднимающейся интеллигенции колониальных стран. Лишь много лет спустя Рисаль — первым на Фили