против меня! Однако я, с помощью божьей, надеюсь доказать свою невиновность. Я не отчаиваюсь — лишь бы суд был справедлив!»
Надежда на справедливый суд призрачна, это сознает и сам Рисаль, о чем свидетельствует запись, сделанная в тот же день. Рисаль возвращается к отвергнутой было идее: надо умирать в своей стране и за свою страну. Но звучат здесь и нотки обреченности, фатализма. Рисаль все чаще призывает бога (раньше ему это не было свойственно), хотя по-прежнему понимает его по-своему, а не по-католически. Он чувствует приближение смерти, к которой готовился еще в 1892 году, возвращаясь на Филиппины. Но все же его не покидает надежда на правый суд: он намерен бороться, но то будет борьба не за дело филиппинцев, а за личную невиновность. Он принимает решение, и это вносит некоторое успокоение в его мятущуюся душу. Но все же вряд ли он «счастлив», как пытается уверить самого себя.
Рисаль с насмешкой отзывается о строгих мерах, предпринятых в отношении его персоны: «Если бы они знали, что я меньше всего стремлюсь спастись, что больше всего я хочу, чтобы свершилась судьба!» Следующий страж требует, чтобы Рисаль вытягивался по стойке «смирно» при его появлении и называл свое имя. Издевательствам нет конца. «Но, — записывает Рисаль, — не укажу имя грубияна, я предпочитаю забыть его». У него отнимают дневник и возвращают его только в Манильской бухте.
В Сингапуре друзья делают последнюю отчаянную попытку спасти его. На сей раз, не спрашивая его согласия (да его и спросить невозможно — на судно никого не пускают, самого Рисаля за 16 часов до прибытия в Сингапур запирают в каюте и заколачивают иллюминатор), они нанимают адвоката, и тот обращается в суд: на английской территории содержат под стражей невинного человека, у которого есть доказательства невиновности (имеются в виду письма Бланко — друзья о них знают). Заключение суда гласит: «Колумб» перевозит войска, следовательно, должен рассматриваться как военное судно, следовательно, оно представляет собой испанскую территорию, а не английскую, следовательно, в возбуждении дела надо отказать.
«Колумб» без всяких помех снимается с якоря и 3 ноября 1896 года прибывает в Манильский порт. Корабль встречают ликующие испанцы — они приветствуют прибывшие подкрепления. Рисаля под строжайшей охраной препровождают в форт Сантьяго, в ту самую камеру, где он находился в 1892 году перед отправкой в Дапитан. Связь с внешним миром полностью перерезана, на первых порах родственникам не разрешают встречаться с ним. Изоляция настолько герметична, что у Рисаля сначала складывается впечатление, что восстание подавлено, но, как только начинаются вызовы на допросы, он по характеру вопросов убеждается, что это не так.
Предстоящий суд никак не может быть правым в той атмосфере, которая царит среди испанцев. Лучше всего ее передает речь, с которой один из них обращается к подкреплениям, прибывшим на «Колумбе». «Вы прибыли вовремя, — гремит он, — лесные каннибалы еще не успокоились, дикий зверь еще прячется в своем логове! (Возгласы: «Браво!») Пришел час расправиться с дикарями, дикий зверь должен быть уничтожен, корни должны быть вырваны! (Бурные аплодисменты.) Цель войны — разрушение, ее благодетельная сила действует как каленое железо, выжигающее заразу… Не давайте пощады! (Возгласы: «Браво! Браво!) Уничтожайте! Убивайте! Не щадите никого! Право пощады принадлежит монарху, не армии!»
Вплоть до наших дней рисалеведы пишут о том трудном положении, в котором якобы оказались испанские власти, как нелегко им было доказать виновность Рисаля. Внимательное прочтение протоколов следствия и суда не дает никаких оснований для такого вывода: ни следователь, ни судья не испытывали ни малейших сомнений относительно виновности Рисаля, в их словах нельзя найти и следа колебаний. Им ясно: Рисаль виновен, исход слушания дела предрешен с самого начала.
Семнадцать дней Рисаль проводит в томительной неизвестности, и только 20 ноября полковник Франсиско Оливе, палач Каламбы, а ныне главный следователь по делу о «мятеже», вызывает его на первый допрос. Оливе уже с августа ведет следствие, кое-кого уже расстрелял, кое-кого пытками вынудил сознаться. Все, кто прошел через его руки, так или иначе ссылались на Рисаля. Кроме одного. Но этот один — брат Рисаля Пасиано. Он был арестован и доставлен в казематы форта сразу после водворения в нем Рисаля, но ни один из братьев не знает, что они находятся рядом. Пока Рисаль томится в неизвестности, Оливе обрабатывает Пасиано. Старший брат давно недоволен младшим, не одобряет его поступков (особенно возвращения на Филиппины), но ведь это он 25 лет назад отвозил испуганного Пепе на учебу в Биньян, он был его опорой все эти годы. И он не может предать брата, тем более оговорить его, ведь Пасиано отлично знает, что Катипунан не Лига и что Пепе здесь ни при чем.
Оливе не намерен церемониться с «индейцем». Правда, его показания не так уж и нужны, хватает других. Тут главное — проучить брата Рисаля, показать всем индейцам, как опасно быть связанным с ним. Молчит — заставим говорить. Для начала Пасиано загоняют булавки под ногти. Он кричит от боли, но о брате не говорит ничего. Между пальцами рук вкладывают железные полосы и сдавливают их. Все равно ничего не знает о брате. Тогда его избивают ротанговой плетью — Пасиано теряет сознание. Его обливают водой, выламывают руки за спиной и подвешивают за кисти на блоке. Потом поднимают на полметра над землей и снова задают вопросы, перемежая их ударами. Время от времени палачи отпускают веревку, и Пасиано падает. Господа испанские офицеры так увлекаются этим занятием, что не сразу замечают — Пасиано давно лишился чувств. Ну и черт с ним, решает Оливе. Не так уж он нужен для дела. Пусть уберут это отродье.
Пасиано на тачке отвозят домой, сваливают почти безжизненное тело у ворот. Плач и стенания женщин: один брат еле жив, другому грозит казнь. Оливе нет никакого дела до горя «индейцев»: пусть знают, что ждет всякого, кто осмелится поднять руку на испанца.
Он теперь спокойно займется следствием: ему не хватало только зачинщика, и вот главный организатор восстания в его руках. Значит, скоро конец делу, конец мятежу. Строго говоря, и подследственный его не очень интересует. По положению следователь обязан сообщить о предъявленных обвинениях — что ж, он сообщит. Их два: создание незаконных организаций («Филиппинская лига», она же для Оливе Катипунан) и ряд уголовно наказуемых деянии, приведших к нынешнему мятежу. Оливе доволен собой, он хорошо потрудился, у него есть 28 доказательств вины вот этого «индейца», из-за которого сейчас льется благородная испанская кровь.
Что же это за доказательства? 15 из них представляют собой письма, документы, даже два стихотворения «подрывного содержания», 13 — показания против Рисаля лиц, которых полковник допрашивал ранее. Некоторые из них уже расстреляны, некоторые — за нужные сведения — помилованы. Среди вещественных доказательств письмо Антонио Луны от 1882 года в Мадрид, где он дает понять, что Рисаль — главная фигура среди эмигрантов (а кто в этом сомневался?); письма самого Рисаля: к семье от 1890 года, где он пишет, что несправедливости властей приучают людей ненавидеть тиранию (десятки раз Рисаль писал об этом в открытой печати); к одному из пропагандистов от 1892 года, где он пишет, что не понимает причин нападок на него газеты «Ла Солидаридад» (как это может быть инкриминировано Рисалю — совсем непонятно); к друзьям, где он пишет, что надо вести патриотическую работу. Есть и еще письма: Марсело дель Пилара от 1889 года о том, что Рисаль хочет привязать газету к филиппинской колонии; и еще одно, где дель Пилар говорит, что Филиппинская лига вне и помимо масонства служит «филиппинскому делу». Есть письмо об арестах в 1893 году, подписанное «Рисаль Второй» (видимо, кто-то хотел показать, что со ссылкой Рисаля его дело не умерло, но при чем здесь сам Рисаль?). Есть и анонимные письма: о склоках среди эмигрантов, о ссылке Рисаля.
Особого внимания заслуживают два доноса осведомителей, присутствовавших на одном и том же собрании Катипунана. Первый донос содержит выдержку из речи идеолога Катипунана Эмилио Хасинто, произнесенной 23 июля 1893 года (когда Рисаль был в ссылке под неусыпным наблюдением). Речь эту Хасинто закончил словами: «А пока же вдохновим наши сердца кличем: «Да здравствуют Филиппины! Да здравствует свобода! Да здравствует доктор Рисаль!» Второй документ составлен другим осведомителем и датирован тем же числом, там здравица другого капитунеро звучит несколько по-иному: «Да здравствует великий доктор Рисаль!», а далее следует призыв: «Долой угнетателей!» Здесь есть и подпись: «Манила, Санта-Крус, 23 июля 1893 г. Тик-тик». («Тик-тик» по-тагальски значит «подглядывать», так что осведомитель подписался своей кличкой Соглядатай.)
Наконец, к вещественным доказательствам отнесены и два стихотворения. Первое из них — «Гимн Талисаю», о котором уже говорилось: там Рисаль пишет, что «наши руки владеют ножом, пером и мотыгой». «Ножом», по мнению Оливе, — это явный призыв к резне испанцев. Второе стихотворение более «криминально», там есть такие строки:
Я верю: моего народа имя,
который жалкую судьбу влачит,
как равное однажды меж другими,
как прежде, громко в мире прозвучит.
Для этого прольем мы реки крови
и примем бой, последний страшный бой,
мы до конца исполним долг сыновий,
земля моих отцов, перед тобой.
Но дело в том, что стихотворение это не принадлежит Рисалю. Он так и говорит об этом Оливе, обращая его внимание и на то, что под стихотворением стоит дата: «Манила, 12 сентября 1891 г.». В этот день, как нетрудно установить, Рисаль находился в Бельгии, в Генте. Такая несообразность не смущает следователя: что там дата! Главное — в стихотворении мятежный дух, дух Рисаля. Он не литературовед, для него этого достаточно для атрибуции стихотворения подследственному, в литературные тонкости он вдаваться не намерен. Скорее всего «индеец» просто пытается выкрутиться.