ал, его предки по отцу 200 лет жили на Филиппинах и смешались с тагала-ми, что до матери, то тут и вопросов нет. Домингес холодно заявляет, что никакие изменения в тексте недопустимы. Тогда Рисаль пишет: «Ознакомлен, но не согласен, ибо я не виновен».
В это самое время в верхах католической иерархии идет бурная деятельность. Церковники отлично понимают, что через несколько часов к уже неоспоримой славе Рисаля как национального героя добавится ореол мученика. Если бы он, безжалостно высмеявший их в глазах всего света, перед смертью отрекся бы от «заблуждений», церковь и весь колониальный режим получили бы сильнейший козырь. Архиепископ, доминиканец Носаледа, вновь созывает провинциалов всех орденов. Принимается решение: поручить отцам-иезуитам заставить Рисаля отречься от своих взглядов. Провинциал иезуитов Пио Пи (к тому времени сменивший Пабло Пастельса) соглашается: чего не сделаешь к вящей славе господней! На он отлично понимает, что в решении архиепископа есть немалая доля хитрости: в случае провала вина падет на иезуитов, которые вечно конфликтуют с доминиканцами. А в случае успеха слава достанется всей церкви, прежде всего архиепископу. Но вопрос, считает Пи, слишком серьезен, чтобы сейчас отвлекаться на распри. Пока же благочестивый архиепископ приказывает молиться во всех церквах за успех благого дела.
Начинается массированная психологическая атака на Рисаля. Восемь иезуитов, сменяя друг друга, практически не оставляют его одного. Но характерно: среди них нет тех, к кому Рисаль относится с заведомым уважением, прежде всего нет Франсиско де Паулы Санчеса, который еще в Дапитане пытался разубедить Рисаля. И напротив, среди взявших на себя миссию «обращения» мы видим его старых недругов: Вилаклару, еще в годы учебы позволившего себе «гадкие слова» в адрес Рисаля, Висенте Балагера, с которым Рисаль окончательно разругался еще в Дапитане (в том числе и по вопросу о женских чулках).
Уже в 7.30 первая пара иезуитов входит к Рисалю и начинает с того, что предъявляет ему изображение святого сердца Христова, сделанное Рисалем во время учебы в Атенео (его иезуиты предъявляли своему ученику во время его первого визита на Филиппины). «Оно ждет тебя двадцать лет!» — патетически восклицает иезуит Мигель Садерра. Рисаль пожимает плечами: он ведь уже говорил о своем отношении к этим реликвиям еще в 1887 году, ему нечего добавить. И вообще нельзя ли оставить его в покое? Он должен написать письма. Воздевая руки к небу при виде такого упорства, иезуиты на время отступают, но из камеры не уходят.
Рисаль садится за стол и пишет первое письмо — семье:
«Мои дороги родители, брат и сестры! Прежде чем я умру, я хочу увидеть кого-нибудь из вас, хотя это будет мучительно. Пусть придут самые храбрые. Мне надо сказать вам нечто важное. Ваш сын и брат, который искрение любит вас. Хосе Рисаль».
Второе письмо — Блюментритту:
«Мой любимый брат! Когда ты получишь это письмо, я уже буду мертв. Меня расстреляют завтра в 7 утра. Но я не виновен в восстании. Я умираю с чистой совестью. Прощай мой лучший, мой самый дорогой друг, и не думай обо мне плохо. Форт Сантьяго, 29 декабря 1896 г.». (По получении этого письма Блюментритт лишится чувств.)
Третье письмо — Пасиано. Отношения между братьями сложные, Пасиано считает, что Пепе сам во многом виноват, избегал встреч с ним (а возможности для них были во время ссылки в Дапитан). Рисаль пишет:
«Мой любимый брат! Мы не виделись четыре с половиной года, не писали друг другу. Думаю, это не от недостатка любви с твоей или моей стороны — мы так хорошо понимаем друг друга, что слова не нужны. Я должен умереть, и обращаюсь с последними словами к тебе: я глубоко скорблю, что оставляю тебя одного в жизни, возлагаю на тебя бремя заботы о родителях и семье! Я все вспоминаю, как много ты помог мне в жизни. Поверь мне: я старался не жить впустую. Брат мой, если плоды оказались горькими, то это не моя вина, но вина обстоятельств. Я знаю, тебе пришлось страдать из-за меня, я искренне сожалею. Заверяю тебя, брат мой, что я не виновен в восстании. Возможно, мои предыдущие писания способствовали ему — этого я не могу отрицать вполне, — но я полагал, что искупил это своей ссылкой. Твой брат Хосе Рисаль».
Письма тут же отсылаются с нарочным: Блюментритту — на почту, родственникам — непосредственно адресатам. Иезуиты вновь подступаются к Рисалю. Он вежливо, но твердо стоит на своем: нет, ему не нужны слова утешения, он не намерен исповедоваться и, уж конечно, не намерен отрекаться. Первая пара иезуитов уходит в 9 часов утра, ее сменяет иезуит Росельс, чьи попытки тоже не имеют успеха, и в 10 часов в камеру входит еще одна зловещая пара: Вилаклара и Балагер. Им удается втянуть Рисаля в религиозный спор.
Его суть дошла до нас в изложении Балагера, который много пишет о себе. На деле он весьма посредственный ум, и не ему преуспеть там, где потерпел неудачу такой блестящий полемист, как Пабло Пастельс.
Из-под завесы балагеровских самовосхвалений достаточно отчетливо вырисовывается твердая позиция Рисаля: он стоит на своем, он верит в разум и признает бога лишь постольку, поскольку этого требует разум. Такой бог — не католический бог. В полдень Балагер оставляет осужденного (Вилаклара остается на месте) и спешит во дворец архиепископа с докладом. Тот сокрушается: дьявольскую силу, овладевшую Рисалем, одолеть нелегко. Приказано бить в колокола всех манильских церквей, молиться за обращение обреченного, кое-где на алтари возлагают святые дары — все это призвано помочь сломить упорство грешника.
Другие иезуиты сменяют Вилаклару, но продолжить религиозную беседу не удается: к Рисалю приходят сестры, племянница и племянник. Поодиночке сестер вводят к нему, каждой он говорит несколько слов в присутствии охраны, просит не забывать о нем, передает последние подарки: кому книгу, кому булавку… Последней вводят Тринидад, лучше всего владеющую английским языком.
— Мне жаль, Трининг, — говорит он, — я уже все роздал, тебе ничего не осталось. Но я попрошу, чтобы тебе передали мою спиртовку. Там есть кое-что внутри, — вдруг быстро произносит он по-английски. — И еще посмотрите в моих башмаках.
Тринидад не совсем понимает слова брата, но запоминает их. Женщин уводят. За дело снова принимаются иезуиты. Около камеры крутится все тот же Матэ, расспрашивает шныряющих взад и вперед иезуитов, солдат и офицеров охраны. В полночь он шлет телеграмму в свою газету: «Меня заверили, что Рисаль отречется от своих заблуждений». И еще: «У Рисаля произошла странная реакция. Он потребовал бумагу, перо и чернила и начал писать стихи».
Тем временем донья Теодора с дочерьми и на сей раз с Хосефиной снова дежурит у ворот дворца генерал-губернатора. Ее снова не принимают, но она не уходит, она ждет, когда появится Полавьеха. Поздно вечером генерал, только что получивший очередное сообщение о крупных потерях испанцев, выходит из дворца. Женщины, рыдая, падают ему в ноги и молят о милосердии. Натягивая перчатки, генерал говорит обычные слова, которые произносили и будут произносить люди, в чьих руках власть: суровая необходимость и тяжелая обязанность не позволяют ему проявить милосердие, к которому сам он склоняется в своем сердце. Долг есть долг. «Христианский генерал» садится в поданную карету и уезжает. Последняя надежда рушится.
В форте, в камере Рисаля, об этом ничего не знают. Он кончил писать стихи и, воспользовавшись несколькими минутами, когда его оставляют одного, прячет написанное в спиртовку. Вернувшийся Балагер вкупе с двумя другими иезуитами продолжает психологическую атаку: конец близок, должен же он поддаться слабости. Но их старания напрасны. Рисаль отходит ко сну.
Встает он рано и в 5.30 завтракает с дежурным офицером. Потом, узнав, что у него есть еще несколько минут, пишет последнее письмо семье: «Умоляю вас, простите мне то горе, которое я причинил вам, но рано или поздно мне все равно придется умереть, так лучше уж умереть сегодня, в расцвете сил. Дорогие родители, брат, сестры, возблагодарите бога, который даровал мне спокойствие духа перед смертью. Я умираю отрешенным и надеюсь, что с моей смертью они оставят вас в покое.
О, лучше умереть, чем жить, страдая! Пусть это вас утешит…
Похороните меня в земле, положите камень, поставьте крест. Мое имя, год рождения и смерти — больше ничего. Если захотите, соорудите потом ограду. Но никаких годовщин! Я предпочитаю Паанг Бундок (кладбище на севере Манилы. — И. П.). Пожалейте бедную Хосефину».
Под письмом нет ни даты, ни подписи.
В 6.15 появляется защитник Рисаля лейтенант де Андраде — он должен сопровождать подзащитного на место казни. Рисаль просит его передать слова прощания семье, а главное — не забыть отдать его спиртовку сестре. Лейтенант дает слово выполнить последнюю просьбу обреченного. Потом приходит мать в сопровождении двух дочерей. Рисаль обнимает их, передает только что написанные послания. Вновь появляются иезуиты: Балагер, Марч, Вилаклара. Балагер тут же уходит: по его словам, он не может сдержать слез, его сердце разрывается, Два других иезуита будут с Рисалем до конца.
Начальник охраны вызывает еще двух солдат, и они связывают Рисалю руки за спиной, локоть к локтю. Выстраивается процессия: впереди трубач и барабанщик, потом Рисаль с двумя иезуитами по бокам, за ними Андраде. Конвой из солдат-артиллеристов окружает процессию. Начальник охраны дает команду, процессия трогается в путь. Безупречно одетый, в котелке, белом жилете и галстуке, Рисаль спокойно идет на Голгофу. Они сворачивают направо, выходят из форта и следуют вдоль крепостной стены на Багумбаянское поле. Несмотря на ранний час, вдоль дороги толпы народа. Рисаль всматривается в лица — знакомых нет. Так всматривался во враждебную толпу герой «Злокачественной опухоли» Ибарра. Но на этот раз спасения не будет.
— Какое прекрасное утро! — обращается Рисаль к Андраде. — Сколько счастливых минут я провел здесь! А вон и Атенео! Там я учился семь лет.
Крепостная стена кончается, открывается Багумбаянское поле. Там выстроено незамкнутое каре солдат: с трех сторон они окружают место казни, четвертая, обращенная на запад, в сторону моря, открыта.