роцентщицы Алёны Ивановны (ответственный за водозабор Павел Крусанов). Одновременно с этим фундаменталист Сергей Коровин, пленённый паразитарными по отношению к данному действию смысловыми возможностями, осуществляет самостоятельное несанкционированное зарывание в землю копченого свиного языка, зачем-то им привезенного из Петербурга. В печати этот жест будет проинтерпретирован как «Похороны языка московской коммерческой литературы».
2006
Январь
Непреднамеренный бойкот фундаменталистами выставки петербургских художников в Манеже, куда фундаменталисты были заблаговременно приглашены в качестве актуальных художников и где для их фундаменталистических объектов отводилась часть выставочных пространств. Причина бойкота более чем прозаическая – забывчивость, вовлечённость в иные дела. Осознав случившееся, фундаменталисты испытали потрясение. Общее собрание проходило бурно. Александр Секацкий объявил невольный бойкот «преступлением против хюбриса». Владимир Рекшан заявил о кризисе фундаментализма. Наль Подольский призвал к самоочищению рядов посредством децимации. И лишь Сергей Носов предложил неучастие в выставке интерпретировать как ноль-акцию.
К сожалению, все записи хроник, следующие за весной 2006 года, утрачены. А ведь были ещё открытые письма петербургских фундаменталистов Владимиру Путину а) с пожеланием вновь ввести в область политического пространства русскую народную мечту об овладении проливами, и б) с проектом доставки VIP-персон до места назначения посредством пневмотруб, дабы не усугублять и без того тяжёлую дорожную ситуацию в столицах; а также письмо Николя Саркози с предложением восстановить Бастилию…
Много чего было.
В посёлке Кирилловское, что не доезжая сорока километров до Выборга, у Подольского была дача – заросший сосной, берёзой и ольхой участок, на котором стоял диковатой архитектуры дом с прорастающим сквозь пол веранды валуном, недостроенным швертботом в мастерской на втором этаже и смотровой телескопной площадкой на крыше. Этот дом, как и Коломна – место его городского обитания, был похож на Подольского – потому что строился сначала его отцом, а потом достраивался самим Налем, путём личного рукоприкладства. Он, дом, был ветх и вместе с тем крепок, аляповат и странен, полон скрипов, стуков и прочих признаков какой-то неопознанной жизни, но Подольский чувствовал себя здесь хорошо, потому что сам вызвал его к бытию, сам позволил ему воплотиться.
Кого-то этот дом пугал (Сергей Носов лишь однажды осмелился ночевать в нём, на все последующие приглашения отвечая хитроумными отказами), кого-то манил (Сергей Коровин при первой возможности готов был мчаться в Кирилловское, оседлав, как ведьмину метлу, свои рыболовные снасти), Наль же просто жил здесь, не испытывая неудобств или, напротив, каких-то дополнительных преимуществ – дом просто был его одеждой, приходившейся ему впору.
Здесь он написал «Книгу Легиона», здесь написал «Время культурного бешенства».
Острый на язык и язвительный в оценках, Подольский одновременно был до крайности деликатен, гостеприимен, щепетилен в вопросах чести, и мне ни единого раза не довелось услышать, как звучит в его устах нецензурная брань. Учитывая вышесказанное, немудрено, что Александр Секацкий однажды выдвинул предположение о неземной природе Подольского. И предположение это, уверяю, вызвало у нас не только улыбку, но и раздумье.
В последние годы Подольский всецело отдался новому увлечению – фотографии, изменив с ней самой литературе. Нет, он не брал в руки фотоаппарат – его интерес к фотографии как искусству был чисто умозрительным. Теории художественной фотографии, проблеме композиции, кругу актуальных вопросов, связанных с тем, при каких обстоятельствах и с помощью каких средств фотографическая работа становится произведением искусства, посвящены две его последние книги: «За объективом» и «Ген художника в фотографической реальности».
Ему было семьдесят девять – он писал, читал, выступал с лекциями, собирал дружеские застолья и испытывал неутолимое любопытство к жизни. Он явно был из породы тех академических людей, кто до глубокой старости сохраняет остроту ума, язвительное чувство юмора, озорной взгляд и желание постичь природу привлекшей его внимание вещи. Задержись он с нами ещё на несколько лет, подозреваю, он мог бы погрузиться в Великое Делание и произвести магистерий. Или описать в красивой формуле, состоящей из ароматов, общую теорию поля. Или из камня сделать пар. Или осчастливить мир как-нибудь иначе.
Он просто не успел.
Придётся нам справляться без него.
Жаль – с ним вышло бы быстрее.
Марат Басыров: «У меня ведь тоже он был. Этот шанс вырастить крылья»
Живущим в Петербурге известно, что в расхожем мнении – будто не важно, где ты родился и жил до того, как попал в силки СПб, поскольку настоящая жизнь души начинается именно здесь – нет художественного преувеличения. Так, в сущности, всё и происходит. Но если попал, если влип, если вдруг ты этим городом восхи́щен, тогда включается особенный отсчёт – отсчёт ответственности за дела/слова, которую здешние духи/ ангелы измеряют высшей мерой. Как после крещения. Для тех, кто не влип, кто отбракован, отсчёт не меняется. Возможно, к счастью. Таких город обычно исторгает, в библейском смысле изблёвывает из уст – бывает, с психическими и физическими травмами. Как в случае с известным культурным деятелем N, который при первой попытке покорения Северной столицы (за спиной уже остались выбросившие белый флаг Екатеринбург и Москва) поскользнулся на Галерной, сломал себе стыдную косточку, после чего и отбыл восвояси, а со второй попытки – в пору чёрных петербургских дней (уравновешивающих белые ночи) – получил тяжёлое расстройство системы нервов и отбыл снова.
Марат Басыров, безусловно, влип и был восхи́щен.
К тому времени, когда мы познакомились, у него уже было кое-что написано и даже что-то издано. Однако сам автор издания эти не показывал – ни как курьёз, ни как повод для сдержанной гордости. Считал, должно быть, работу пробной, ученической. Зато «Печатную машину» (свою последнюю на тот момент рукопись) вручил с трепетом, который не подделать. И верно – её уже никак нельзя было назвать пробой пера, наоборот, это было потрясение, колебание разума и чувств – добрых шесть баллов по шкале Рихтера. Не катастрофа, мы люди бывалые, но тряхнуло ощутимо. Такое, к счастью, в нашем художественном пространстве ещё случается довольно регулярно, что говорит о высоком напряжении творческих энергий под Русской равниной. На дворе стоял 2013 год, времена относительно свежие, и если встряску эту не многие заметили, то причина в том, что литература нынче вышла из фокуса всеобщего внимания, сделавшись достоянием практически сугубо цеховым. Но нам-то что до переменчивых ветров – тем, кто колдовским этим ремеслом по-прежнему живёт и дышит?
Впечатление от «Печатной машины», очень по структуре странного романа, вероятно, точнее всего можно было бы описать через опыт вхождения в ИСС (измененное состояние сознания) с помощью определённых психотропных средств. Но опыт мой в этом деле ничтожен, поэтому придётся идти путём последовательного нарратива.
Ощущение восторга от соприкосновения с неким эталоном подлинности, сладкую муку сопереживания и растерянную опустошённость от того, что текст вытеснил из нашего чувствилища всё, что было там прежде, и целиком занял это место, – вот те переживания, которые накатывают во время и после знакомства с «Печатной машиной». Причём анализу эти чувства поддаются с трудом. В отношении эталона подлинности ещё куда ни шло: написан роман безупречно – язык выразительно скуп, точен, взвешен, композиция, составленная из небольших блоков, каждый из которых является законченной, вполне самостоятельной историей из жизни главного героя, вырастает в крепкую, прихотливо возведённую архитектуру, которая общей сумме этих историй придаёт дополнительный романный смысл, превышающий по силе художественного воздействия силу любого из блоков, взятого в отдельности. А вот с му́кой сопереживания сложнее: внутри героя зияет такая дыра, что от свистящего в ней холода зябнут корни волос. И тем не менее этот на удивление бесчувственный к окружающим, но измученный, плачущий, осознающий собственное несовершенство герой тянется к свету, понимает, что он (свет), пусть в данный миг лично для него и недостижим, но он есть, и в нём – спасение.
Что ж, в каждой национальной литературе найдётся писатель, создавший яркий образ экзистенциального бунтаря, в котором олицетворено самосознание если не целого поколения, то значительной его части. Но мир, покинувший лоно традиции, устроен так, что дети не признают идеалов отцов, – каждое поколение заново ищет для себя героя, которому согласно позволить говорить от своего имени. И этим героем никогда не станет человек, застывший в позе мудрости, знающий сроки, ответы на главные вопросы и рецепты успеха. Нет, герой этот – мятущаяся личность, сплав демонических страстей и плачущей под их гнётом осквернённой души. Марат Басыров дал жизнь и голос этому герою – на тот момент герою поколения сорокалетних. Недавно ещё безрассудных, бунтующих, на ощупь познающих разницу между наваждением и озарением, теперь уставших, но не смирившихся и не простивших.
С изложенными здесь соображениями я предложил эту рукопись в ненадолго возрождённый «Лениздат», и вскоре «Печатная машина» вышла в свет. А выйдя, тут же оказалась в финале литературной премии «Национальный бестселлер», что, безусловно, здорово – признание нужно живым, творящим, ищущим, ещё не пережившим свой талант, как змея переживает собственный яд.
Признаться, в ту пору у многих возникали сомнения: хватит ли Басырова на вторую столь же пронзительную книгу? Уж больно силён градус горения. Да и герой (в котором невольно видишь альтер эго автора) оставлен на такой рискованной черте, что ещё один шаг – и бездна. Впрочем, и без пресловутой бездны, которой пугают взрослых, как детей сереньким волчком, лучше об этом герое уже не скажешь. Если кому-то всё ещё непонятно, в чём существо сомнений, поясняю. Есть писатели, всю жизнь творящие одну большую книгу. Разрастающуюся, разветвляющуюся – но это всё равно одна и та же книга (таков Шаров, таков Лимонов). Если бы Басыров был именно таким писателем, после «Печатной машины» он бы замолчал. В противном случае нам бы довелось услышать дребезг фальши – ведь своего героя он уже предельно обнажил, и сказать о нём слова, равные по силе прежде сказанным, возможно вряд ли. Но Марату хватило интуиции и таланта на то, чтобы оставить предыдущего героя, отодвинуть его в сторону и в многофигурный центр (такая разделяющаяся боеголовка) новой книги поместить других людей, судьба которых автором, похоже, отчасти тоже списана с натуры.