Александр Иличевский. «Справа налево»
Вероятно, у каждого писателя должна быть книга, за которую ему впоследствии будет не то чтобы стыдно, но, скажем так, неловко. Казалось бы, зачем такие загогулины, однако художник – тонкая штучка, и, видимо, без определённого самоуязвления авторские переживания всегда будут тяготиться определённого рода неполнотой. Типа, только оступившись, художественно согрешив, нам дано понять глубинную неправоту греха. Вспомним Гоголя – «Ганц Кюхельгартен», «идиллия в картинках», или Чехова с его «мелочишками Антоши Чехонте». Всю жизнь они лелеяли свой неотменяемый позор (речь о самооценке). Что ж, Иличевский ступил на тропу великих и создал свой индивидуальный раздражитель – эстетический объект, который будет в дальнейшем томить автора и бередить в нём, высоким слогом выражаясь, совесть творца. Смелое решение.
У Иличевского есть очевидный пластический дар слова, который зачастую позволяет своим обладателям вытягивать довольно крупные повествовательные произведения без привлечения каких-либо вспомогательных одарённостей (таков, например, был Сергеев-Ценский), под которыми обычно подразумеваются глубина мысли, широта порыва, чёткое и динамичное сюжетостроение, парадоксальность логики и образа. Иличевский поступил решительно, не оставив себе ни малейшего шанса на успех, – он выбрал для создания индивидуального раздражителя такую форму, в рамках которой его пластический дар оказался бессилен и никак не смог бы (даже если бы помимо воли автора осмелился) помешать задуманному. «Справа налево» представляет собой собрание путевых заметок и оформленных в виде наблюдения или мысли зарисовок из записных книжек. Жанр почтенный, имеющий в мировой и отечественной словесности богатую историю. Вспомним Монтеня, Паскаля, а из отечественного – дневники Вяземского, афоризмы и заметки Чаадаева, Достоевский с «Дневником писателя», практически весь Розанов… Сказать таким господам «подвиньтесь» – жест дерзкий. Но поскольку автор имел в виду иную цель и решал сугубо личную задачу обеспечения себе полноценной мучительной рефлексии в будущем, воздержимся от оценки дерзновенности поступка.
Справедливости ради следует признать, что в начале книги, где читатель найдёт записки путешественника об Армении, пластический дар автора ещё пытается вступить в противоречие с замыслом своего носителя и искусно навевает некий гипнотический сон наяву. Однако по прошествии неполных тридцати страниц авторская воля берёт верх над сопротивлением таланта, и всё становится на свои места. (В середине есть ещё объемные заметки о Германии, но они уже никого не введут в заблуждение.) То есть автор, поддавшийся было древнему цеховому завету «делай так, чтобы не обнаружить предела своих умений», быстро сливает завет в нужник и откровенно демонстрирует границы собственных возможностей.
Действительно, в формате «наблюдений и мыслей» пластическому дару не размахнуться и не набрать необходимой критической массы, чтобы одурманить и очаровать заглянувшего в книгу читателя. Тут должны вступать в дело пронзающий укол мысли, взрывная метафора, леденящая душу картина, вводящий в восторженную немоту парадокс. Может, автор приберёг их на этот случай? Боже упаси. Ведь он замыслил неудачу, необходимость которой даже некоторым образом обосновал: «Если конструкция не способна качнуться, прогнуться, отклониться – она ломается. Если человек не умеет проигрывать, единственный проигрыш станет для него окончательным». Примерно такого уровня прозрения и есть высшие достижения авторской мысли. Вот, скажем, пассаж из рассуждений о взаимоотношении искусства и денег: «Искусство корыстно только в той степени, в которой оно способно обеспечить своё существование. Другое дело, что порой цена его высока. Иногда она превышает цену жизни».
Впрочем, не только интеллектуальной силой бывает славна литература. Может быть, в традициях новой искренности автор впадает в припадок исповедания и его записные книжки рассказывают нам, какой он стоеросовый дуболом и как бездарно просрал свою жизнь? Ничуть не бывало – автор лоснится и светится, он чист и даже немного поскрипывает, как будто только из бани. Что ж, тогда, может быть, автор зажигает на страницах книги указующие путь к вершинам духа этические маяки и описывает деяния невероятной доблести и жертвенности? Тут в точку – зажигает и описывает. Примером беззаветной доблести для Иличевского является физик Георгий Гамов, в 1932 году пытавшийся с подругой на байдарке уплыть из Крыма в Турцию. Тогда не получилось – помешала стихия, рок греческой трагедии. Получилось год спустя, когда он стал банальным «невозвращенцем», воспользовавшись приглашением на международный конгресс. Так автор и пишет: «…прорыв Гамова на байдарке с любимой девушкой за горизонт, а потом и в будущее науки, был вне конкуренции. И остаётся таковым и сейчас». Действительно, пусть Капица с Ландау, коллеги Гамова по цеху, в России веники вяжут, а настоящие пацаны, как свободные караси, плывут туда, где ангелы крошат для них батон.
Про самообожание и надутые щёки автора промолчу, с этим у него всё в порядке – черпай лопатой. Романтическая фигура, одинокий и гордый герой. Однако же – ни дня без строчки: ведь там, внизу, у подножья башни из слоновой кости замерла в ожидании вещих слов толпа. Накрошим ей из рабочих тетрадей.
Александр Снегирёв. «Как же её звали?..»
Эта книга меня обрадовала и огорчила одновременно. За Снегирёвым как за автором я слежу (чистоплотно, без вуайеризма сегодняшних соцсетей) довольно давно и ответственно заявляю: из года в год он пишет всё лучше и лучше. Более того, в этом сборнике есть рассказы, которые можно признать эталоном жанра, столь безупречно они исполнены. И рассказчик у него отличный: живой, без дутых комплексов мужественности, ироничный, не страшащийся показаться простоватым, смешным, нелепым. Полное доверие. И не велика беда, что интонационно рассказчика автор от истории к истории зачастую клонирует – такое, скажем, сплошь и рядом мы встречаем и у Зощенко, и у Сергея Коровина. Беда в другом – когда от частей пытаемся перейти к целому. И не переходится.
Прошу прощения за прописи: монтаж книги – это не просто сведение под одной обложкой всего, что на данный момент оказалось у автора под рукой со свободными правами. Так монтируют книги обделённые издательским вниманием члены писательских союзов, когда на них вдруг обрушивается муниципальный грант, и они спешат выгрести из пыльных столов и затолкать под крышку переплёта всё, что скопилось за годы унизительного невнимания: повести, драмы, стихи, рецензии на произведения товарищей по несчастью. У опытного читателя, не испытавшего на себе муки авторской непризнанности, подобные тома вызывают недоумение. Потому что опытный читатель знает: в книге должна быть своя драматургия/симфония/композиция, даже если эта книга – сборник рассказов.
К Снегирёву вышесказанное не имеет отношения, поскольку его писательская судьба складывается довольно удачно. То есть самому ему, вероятно, кажется иначе, но тут – лукавство, знаете, как с богачами, которым вечно на что-то не хватает денег. Словом, Снегирёву внимания издателей вполне достаточно для того, чтобы не упускать из вида общую композицию составляемого сборника рассказов. А он, бестия, упускает и не слышит, как царапает железо по стеклу. Ведь в сборнике рассказов всё так же, как и в музыкальном альбоме. Чем, скажем, «Rubber Soul» отличается от «Sgt. Pepper’s Lonely Hearts Club Band»? В первую очередь, в большей степени проявленным композиционным единством (если угодно – симфонизмом). То есть ритмические, мелодические и интонационные фрагменты в сборнике не должны располагаться случайно, а должны выстраиваться так, как строятся части романа – в угоду общей гармонии. Именно общей гармонии в этой книге Снегирёва и не достаёт. Некоторые рассказы, например, «Экономия электричества», «Покормил синиц» или «Ты у меня доедешь» кажутся и вовсе необязательными, напоминающими упражнения, зарисовки, уместные для записной книжки – как материал для какого-то будущего строительства. Публиковать записные книжки Снегиреву точно рано, даже если он получит муниципальный грант. Пусть этим занимаются бездари и проходимцы. А Снегирев не такой – если оценивать по элементам, то рассказы «Двухсотграммовый», «Дворец, фонтан, универмаг», «Луке – букварь, Еремею – круги на воде», «Как же ее звали?..» и даже «Русская женщина» (если у нее отрезать начало и конец, где рассказчик дискутирует с женой) – чистый жемчуг. Крупный и дорогой. Жаль, что не сложилось ожерелье. Пожалуй, задача идеального сборника/альбома вообще трудноразрешима. Поэтому в машине приходится слушать музыку не альбомами, а собственноручно составленной выборкой the best.
Леонид Юзефович. «Зимняя дорога»
Очень печальная книга. Квинтэссенция её послания (ведь хорошая книга – это всегда послание) – тщета человеческой жизни. Не чьей-то конкретно, а человеческой жизни вообще. Добивался ли автор этого сознательно, или книга прорастала сама и строила себя вопреки авторской воле – бог весть, но дыхание соломоновой диалектики (и это пройдёт) ощущается здесь вполне отчётливо. Несмотря на потрясающие сцены мужества и воли, алчности и коварства, смирения и великодушия, ярко разыгранные как в документах, так и в авторских комментариях, после прочтения «Зимней дороги» читателя заполняет чувство какой-то вселенской меланхолии. Точнее – чувство неизъяснимой обречённости всех человеческих порывов и свершений, на какие бы благие идеи и благородные помыслы они ни опирались. Разумеется, многое зависит от настройки оптики: один видит, как сильные и мужественные люди прокладывают по белой целине санный путь, другой – как проложенный путь, окроплённый кровью и пороховой гарью, вновь заметает равнодушный снег. Леонид Юзефович даёт обе картины, но густая нота обречённости звучит мощнее.
Книга представляет собой два сравнительных жизнеописания, почти как у Плутарха. Речь о белом генерале Анатолии Николаевиче Пепеляеве и Иване Яковлевиче Строде, анархисте и красном командире, ставшем по воле обстоятельств в период Якутской экспедиции роковым противником белых. Есть здесь, разумеется, и второстепенные персонажи – без них куда же? – что придаёт повествованию документальную многофигурность, стереозвучание и эпический размах. Судьбы главных героев-идеалистов (Пепеляев в своём дневнике предстаёт как поэт и мятущаяся личность, Строд в недалёком будущем – писатель) невероятны и трагичны, как невероятно и трагично само время русской революции. Противостояние их при осаде Сасыл-Сысы чудовищно и исполнено героического достоинства одновременно. А какое финальное уважение испытывают эти роковые противники к мужеству друг друга! Воистину рыцарские отношения. Где-то на середине текста мне показалось, что передо мной – книга-примирение. Но нет – примирение через тщету собственных жизней вр