Впрочем, чего не отнять, того не отнять – читается книга бодро, с нарастающим интересом. А когда понимаешь, в чём авторская фишка (сдавать и раскрывать карты по одной, не торопясь), – то и с самоподогревающимся встречным ожиданием. Всё остальное – шлейф послевкусия. А он во многом зависит от рецепторов вкушающего.
Сергей Кузнецов. «Калейдоскоп. Расходные материалы»
Объем устрашающий – восемьсот с лишним страниц. Но ничего – с крестом животворящим всё нам по плечу.
Есть поэты – мастера версификации, любые ритмы и размеры им подвластны, в строку уложат что ни пожелают, и выйдет ровно, без сучка. Успех на эстраде таким обеспечен, поскольку эстрада аплодирует не глубине, а артистизму (всякий, кто бывал на слэмах, соврать не даст). Случается такое и в прозе. Но прозе на эстраде неуютно – усилие и время для усвоения нужны иные, в лучшем случае внимание удержит лапидарный (каменный стиль) сатирик. Версификаторам от прозы нужен другой формат, как бы эстраде соответствующий, но другой. Его у нас пока что нет. Такое соображение навеяла мне эта книга, хотя лобового отношения к ней соображение это (почти) не имеет.
Читать «Калейдоскоп», несмотря на его монументальность, легко – тут есть дыхание и метроном, есть настроение и смена декораций, время от времени позвякивают колокольчики культурных кодов и имена милых сердцу русского европейца мест: Париж, Вена, Лондон, Прага, Рим, Нью-Йорк, Сан-Франциско, опять Париж… ну и как бонус – Шанхай и Кушка (в плане русско-британских разборок). Есть и немножко собственно России – как перчик для остроты блюда. Надменноизящная интонация (саркастический дендизм) пленяет – мол, что делать, всё лучшее для Европы, увы, осталось в прошлом. Есть и смуглые сицилийские мальчики, чьей игрой у фонтана (пластикой мальчишеских тел) любуется эстетствующий британец нетрадиционной ориентации. Это так сладко и запретно – ведь в описываемую в данной новелле пору британское уголовное законодательство ещё обременяет поправка, запрещающая «непристойные отношения между взрослыми мужчинами», в соответствии с которой на два года тюрьмы был осуждён Оскар Уайльд. Теперь не то. Теперь уже и это для Европы – в прошлом.
Слова обволакивают, сгущаются в атмосферу времени (так термиты в своих термитниках поддерживают атмосферу геологической эпохи, в которой они царили на земле), и читатель дышит во всё горло воздухом этого законсервированного мира. Чего не отнять, того не отнять – убедительно.
Теперь о мелочах. Определимся с жанром. Что перед нами такое? Автор называет книгу романом, но понимает, что необходимы уточнения, и, не доверяя читательскому разумению, на 106 странице объясняет сам:
– Я хотел бы написать роман, – сказал Митя.
– Роман? – растерялся Денис. – Про что? Про всё вот это?
Он обвёл рукой широкую лестницу, сбегавшую к небольшой площади, где раз в пять-десять минут появлялся автобус, подбиравший с остановки студентов, разъезжавшихся по домам или в общагу на Бутлерова.
– Нет, – сказал Митя, – про вот это неинтересно. Я хочу написать такую модернистскую книгу, ну, как пишут сейчас в Америке… такие рассказы, превращающиеся друг в друга, такой современный «Декамерон» или, скажем, «Тысяча и одна ночь». Чтобы действие происходило в разных странах, в разные годы. ‹…› У каждой истории – своя дата, свое место, свои герои. Начинаться всё будет в 1885 году… ‹…› Я напишу, как умирает богатый старик, ну, типа Артемио Круса у Фуэнтеса. У него вся власть, все деньги – но он всё равно умирает.
Так всё и происходит. И год соответствует, и богатый старик умирает. И жанр этот называется «калейдоскоп» (персонажи, подчас одни и те же, складываются в различные пространственно-временные конфигурации). То есть название книги точно описывает происходящее на её страницах, как название самой знаменитой картины Малевича точно соответствует изображению на холсте. На эстраде (опять вспомнилась) такой жанр назвали бы «дивертисмент». И это название тоже вполне бы подошло книге Кузнецова – столь она, при общем титаническом объёме, по балетному воздушна в каждом отдельном сюжетном фрагменте. Воздушность эта, в частности, обусловлена тем, что упомянутые выше культурные коды (Ницше с «Заратустрой», парижские таксисты, в роковой час 1914 года везущие солдат на передовую с включёнными счётчиками, вервольф и т. д.) на поверку – всего лишь штампы, устойчивое представление отечественного гуманитария о том, что есть Европа. По существу они ничуть не содержательнее и не глубже сторонних представлений о России: слева – поллитра, справа – гармонь, медведь с балалайкой зажигает вприсядку и т. д. Ну или если не так лубочно – заносчивый Петербург, купеческая Москва; или если о позднем Союзе – пражская весна, Афган, студенческий промискуитет, прорабы перестройки… Согласитесь, это ведь штампы, прописи, декорации для бюджетной драмы или водевиля.
Вероятно, ввиду того, что автор руководствуется устойчивыми представлениями, читатель в процессе знакомства с книгой то и дело испытывает ощущение, что слова того или иного персонажа ему уже знакомы по каким-то прежде прочитанным книгам. Услышав в начале уайльдовскую ноту «почему бы природе не подражать искусству?», на выходе мы имеем литературу, подражающую литературе. А если вернуться в аристотелевский дискурс – подражание подражанию. Тем не менее «Калейдоскоп» непременно переведут на французский-немецкий-британский, ведь нам кажутся столь забавными представления о нас и нашей стране поживших в России иностранцев – европейцы тоже не лишены этой простительной слабости: что же увидел в нас поживший в Европе русский писатель?
И вот ещё: понять не могу, зачем понадобились автору нелепые буферные прокладки между его в хорошем смысле сделанными историями, – прокладки, состоящие из необязательных слов, многозначительных недосказанностей и многоточий? Это рабочие промокашки, вобравшие в себя лишнюю влагу, их надо выкинуть, как использованные памперсы. Без них текст стал бы ещё балетнее и воздушнее.
Есть и несколько пропущенных «блошек» в тексте (читал верстку): в одном месте, например, слиплась прямая речь персонажей (страницу не отметил, а сейчас не найти), или вот на стр. 29 написано, что в юности герой променял «провинциальность австрийского захолустья на лоск наполеоновского Парижа», а на стр. 30 тот же герой говорит: «в семнадцать я покинул Пруссию моего детства». Возможно, если книга не ушла в печать, что-то ещё можно поправить.
Преклоняюсь перед работоспособностью автора (вполне серьёзно – труд гигантский, только список литературы занимает пять с половиной страниц), ценю чувство формы в каждой отдельно взятой новелле, но книга не с моей полки.
Аглая Топорова. «Украина трёх революций»
В своё время Бердяев заметил, что у немцев за их добропорядочностью, страстью к дисциплине и стерильной организацией жизни в действительности скрывается глубинный первобытный страх перед хаосом. Неспроста многие гениальные немцы сходили с ума. То есть они, немцы, писал Бердяев, как бы странно это ни звучало, просто недостаточно цивилизованный народ – краем сознания они ещё помнят ужас собственной дикости и потому постоянно боятся скатиться в бездну какого-то всеобщего национального безумия. Дабы этого избежать, из добровольной, что ли, необходимости они сами надевают на себя кандалы повсеместно прославленного германского порядка. И надо признать, им действительно есть чего бояться. ХХ век предъявил миру воплощённый немецкий ужас во всей его кровавой красе. Так что кандалы должны быть отменной тевтонской ковки, самые лучшие, как вещь, которую делают только для себя.
Справедливости ради отдадим должное коллективному немецкому разуму – он оказался способен на самоанализ, в то время как иные народы с хаосом в придонной тьме сознания и не помышляют о самообуздании. В нашем случае речь об Украине.
Книга Аглаи Топоровой, прокручивая хронику последнего десятилетия (или чуть больше) украинской жизни, демонстрирует нам известную правоту майданной кричалки «Украина – не Россия». Что есть, то есть. Помня, к чему привёл Россию собственный майдан девяностолетней давности, да и вообще имея отчётливое представление о том, каков он есть, русский бунт (в скобках заметим: бунт везде одинаков, и нет народа, который предъявил бы его миру осмысленным и милосердным), наша страна в массе своей принимает необходимость закона и его обеспечения (назовем это – вертикаль власти), а наша соседка – нет. Поэтому мы для неё – «рабы Путина», а она для нас – «майдан головного мозга». Причем, как прекрасно показывает автор, у наших соседей болезнь эта – не эксцесс, не залётная эпидемия, а просто такие… нелепые они и есть на самом деле. Между тем в страхе перед хаосом нет ничего постыдного, как нет ничего постыдного в соблюдении техники безопасности, позволяющей избежать кровавой бани. А кровавая баня там будет, если Украину не возьмут под внешнее управление США (не годится), Россия (не впервой) или добрые инопланетяне (как белых мышей для опытов). На эту тему можно было бы позубоскалить (как справедливо утверждал Козьма Прутков: продолжать смеяться легче, чем остановить смех), но, право, что-то уже не хочется.
Аглая Топорова проработала на Украине журналистом издания «Коммерсантъ-Украина» пятнадцать лет. То, что происходило в эти годы в России, мы помним более или менее отчётливо. То, что происходило в это время на Украине – либо не знали вовсе, либо подзабыли. «Украина трёх революций» разворачивает перед нами картину «революции достоинства» в её развитии, с предысторией, с воссозданием атмосферы как последнего, так и предыдущих «майданов». И картина получается убедительная. Это не книга пасквилей и обид – Аглая не раз расписывается в любви к Украине, той, которую знала, но ту Украину, которая пришла ей на смену, она не приемлет.
Пожалуй, книга немного запоздала – мы порядком устали от своей беспокойной соседки. Но тем не менее свидетельство Аглаи Топоровой для многих читателей может оказаться куда более значимым и заслуживаю