Выше роман сравнивался с пёстрым ковром. Хочется уточнить – узоры этого ковра таковы, что некоторые их завитки внезапно тонут, растворяются в густом ворсе, не имея чаемого завершения. Так обстоит дело с упомянутым рюкзаком. Так обстоит дело с выломанным из стены и похищенным сейфом – его судьба и судьба его содержимого остаются под завесой тайны. То же и с трупом малолетнего ребёнка, замурованным в стене сгоревшего дома. Что за ребёнок? Чей? Зачем нам, читателям, надо было о нём знать? И про скверную шалунью, девочку Мону Лизу, которую нехорошие люди увели вечером к кустам у пруда, читатель вправе поинтересоваться – что и как. Судьба её осталась в полной неизвестности. А ведь нам так интересно, что с ней произошло: была ли она утоплена, или с особым цинизмом изнасилована, или изнасилована, а потом утоплена, или её просто отшлёпали и прогнали домой.
Можно считать это конструктивным замечанием – как бы ни был хорош язык повествования, сюжетные хвосты тем не менее тоже должны быть подвязаны. Все до одного.
И последнее. Где-то в небесах текста всё время парит и отбрасывает тень «Палисандрия» Саши Соколова. Возможно, автор этой рецензии извращенец, но настойчивое влечение героя романа к женщинам, которые старше его как минимум лет на тридцать, так и не смогло вызвать в нём сочувствия.
Но в целом – очень познавательно. Где ещё узнает щёлкающая зажигалками юность, что в юности Сталена Игруева размер мужского болта измерялся в спичках?
Андрей Хлобыстин. «Шизореволюция. Очерки петербургской культуры второй половины ХХ века»
Писать об этой книге мне легко и приятно, поскольку тема ленинградской/петербургской культуры конца ХХ века отдельной линией проходит в моём собственном тексте, который пока в работе. У меня, правда, больше внимания уделено музыке, а у Хлобыстина визуальным искусствам – но всё равно это один и тот же историко-культурный феномен, который философ Секацкий назвал асса-культурой, и с его легкой руки термин пошёл гулять по устам.
Итак. На рубеже 1970–1980-х в город Ленинград ударили таинственные молнии. Они ударили, энергии взвились – кто-то, как водится, оказался глух и слеп, невосприимчив, а кто-то эти энергии впитал. Не с тем чтобы отяжелеть, а – чтобы засветиться. И те, впитавшие, понесли дальше, щедро делясь с первыми встречными, это жесткое излучение – свой магнетический заряд. Движение их выразилось в небывалом всплеске художественной активности, в сравнении с которым балаган 1960-х – писк замученной птички. В результате их, этих облучённых, беспечных дел, в процессе проживания ими своих подсвеченных дарованным огнём жизней сгустился пространственно-временной культурный феномен, как бы орех кристаллической друзы: такой ни раскусить, ни проглотить – застрянет в горле. Речь об асса-культуре. Собственно, этот орех и был их, облучённых, главным коллективным делом, роевым творением – манящим, ярким, не похожим ни на что.
Разложить асса-культуру на фракции довольно затруднительно. Да, собственно, и ни к чему. Ленинград той поры – клокочущая уха, где в котелке над пламенем дружно хохотала вся пойманная в сети рыба: и щука, и судак, и сиг, и линь, и сом, и остропёрый окунь. Ранжир и цеховая замкнутость отсутствовали – всё происходило едва ли не одновременно, разом, как будто в чрезвычайной спешке. Вероятно, самые чуткие догадывались о краткости отпущенного срока, поэтому создавали и придумывали впрок, с запасом, не представляя, что сгодится нынче же, а что невесть когда. Музыканты, художники, поэты, лицедеи и те, кто не укладывался в рамки жанра и творил цветной витраж из собственной единственной и драгоценной жизни – это они, паладины и творцы асса-культуры, свершившие свою шизореволюцию. Оценить личный вклад каждого персонажа в её, этой культуры, производство, пожалуй что нельзя. Первенство того или другого определялось волей мгновения – от музыки флаг переходил к живописи, затем снова к музыке, затем к кино, к театру, потом ещё раз к живописи, снова к музыке… Вихрь закручивался, набирал силу, и в центре его воронки, в глазу бури один танцующий дервиш сменял другого – Гребенщиков, Шинкарёв, Курёхин, Майк, Новиков, Цой, Юфит… Список можно расширять и расширять – кроме ключевых фигур были и гении мизансцены, и предтечи, и пехота, и те, кого конструкция с сердечником, вокруг которого вихрился вихрь эпохи, выдергивала из далеких мест и втягивала в свой бешеный круговорот. Каждый, кто ещё помнит то время и тех людей, волен сам соотнести того или иного персонажа с бесспорным эталоном. Которых здесь по меньшей мере два – Курёхин и Новиков. Фантастические безумцы.
Они, конечно, разные – Курёхин и Новиков. Но вместе с тем во многом схожи. Их главным творением были не записанная или сыгранная музыка, не картины, герои и события, а художественная ситуация в целом. Поражает скорость и воздушность их – и, разумеется, их соратников – захватывающих пируэтов. Никакого изнурения, вынашивания замысла, мук творчества – произведения, даже подлинные шедевры, создаются и проживаются на лету, как узоры текучей жизни. Ничего не жаль по отдельности, ничто по отдельности не рассчитано на вечность. Именно поэтому вечности пришлось принять всё время целиком и заключить в орех – до срока, когда придет вода и ядро сможет упасть на благодатную почву.
Словом, тогда был построен наполовину призрачный, однако признанный и осязаемый за счёт предъявленных сокровищ мир, который к концу девяностых исчез с радаров, как Китеж перед ордами Батыя. Мир асса-культуры оказался не по зубам бандитам и даже отбил у них, очистив от «малин», «Клуб НЧ/ВЧ», Пушкинскую, 10, и другие сквоты, но не устоял перед явившимися вслед за бандитами политиками. Потому что те в своем цинизме, жадности и жлобстве оказались беспощаднее предшественников. Время асса-культуры схлопнулось. У каждого из её паладинов был свой триумф, своя минута славы. И свой вклад в коллективное творение особенного времени-пространства, где и по сей день длится их звёздный час. Длится потому, что то время в действительности не завершилось – свернулось в кокон, обросло скорлупой и спрятало внутри свою загадочную истину, которая ещё будет предъявлена в конце времён, подобно сердцу на суде Осириса.
Вот такая книга очерков. Андрей Хлобыстин сам из тех времён – художник, искусствовед, танцующий дервиш, закручивавший вихрь. В его книге есть много что ещё: сравнительный анализ с московским концептуализмом, рейв-эпидемия и т. д. Но об этом уже не стоит.
Получил редкое удовольствие. Однако сколько нас осталось – тех, кто помнит то неизъяснимое волшебство карнавальной круговерти? Тот хохот беззаветных скоморохов, которые давали дуба от собственного смеха, как дрожжи в браге от продукта своего метаболизма? Хочется верить, что наберётся целая тыща. Именно таков тираж «Шизореволюции».
Игорь Малышев. «Номах»
Назвать этот роман историческим не поворачивается язык. Перед нами метаистория – по Даниилу Андрееву – первичная плазма бытия, бесконечное сегодня, не позволяющее сознанию вырваться из текущего потока и возвыситься над ним, дабы обрести осмысление и ясность. А без подобного исторического отстранения мир переполнен лишь беспорядочными вспышками идей, их искажёнными отблесками и хаосом событий. Именно эта первичная плазма и составляет тело романа: бесконечное сегодня, или, как пишет в своем отзыве на спинке обложки Сергей Шаргунов: «Прямая трансляция из Гражданской войны». Именно так. Автор сознательно убирает дистанцию между читателем и описываемым временем – и этот трюк даёт такое глубокое погружение в атмосферу событий, что понимаешь: ты дышишь газом другой эпохи, живёшь непосредственно в ней и совершенно не представляешь, что будет завтра. То есть, конечно, представляешь, но только тогда, когда вынырнул и глотаешь воздух сегодняшнего дня, как рыба на льду. А пока ты там, в тексте – мир вокруг яростен и ещё не ведает, чья возьмёт.
Есть такая книга: Софья Федорченко «Народ на войне». Рассказывать о ней не буду: кто знает – поймет, кто не знает – пусть читает. Там за счёт огромного хора живых голосов достигается эффект, напоминающий описанное выше погружение. Только там фрагменты нарратива коротки, как одиночные выстрелы, зато их бесчисленное множество. Фрагменты мозаики в романе Малышева крупнее, и они звучат басовитее, как раскаты грома или канонада. Но при всём различии метода (Федорченко маскирует свой труд под документ, Малышев напротив – мифологизирует реальность) какая-то параллель в конструкции двух этих книг мне навязчиво мерещится.
Впрочем, автор отстраняется от традиции исторического романа и другими (игровыми) способами. Имя героя книги, в деталях повторяющего судьбу Махно, анаграммировано, хотя имена его соратников и братьев по вере в светлое будущее – равно как и врагов – оставлены без изменений. Точнее, имя Номах заимствовано Малышевым у Есенина – из его поэмы «Страна негодяев». Тут вообще затеяны какие-то литературные горелки, смысл которых не вполне прозрачен: одолжив у Есенина Номаха, автор помещает в свой роман и самого Есенина, купировав его фамилию до Сенина, и тот, купированный, внутри романа тоже пишет поэму «Страна негодяев», героя которой зовут как раз уже Махно. Такой вот кунштюк, разгадывать который, вероятно, нет смысла, тем более что процедура эта и самим автором не предполагается – так, попутный завиток художественной воли. Зачем разгадывать? Ведь перед нами – не история, перед нами творящаяся на глазах мифология. И это одна из характеристик текста, к которому совершенно неприменим биографический штангенциркуль, несмотря на разбросанные там и тут фактические совпадения.
Вообще впечатление от книги сильное и какое-то, что ли, настоящее. Письмо плотное, хорошо отлитое. В героев вживаешься, сочувствуешь им и сопереживаешь. Степь пахнет полынью, небеса беременны грозами, чернозём маслянист, кровь ходит в отворённом горле, как варенье в тазу. Немного настораживает оригинальность некоторых тропов (синие глаза сини как небо или как васильки в хлебах). Но это пустяк, учитывая грандиозность здания всей книги. Или пустяков в таком деле не бывает?