Вино и вера
…Манеру, Сираукуи, Лорка, Виллатуэрта, Эстелья… городки мелькают и сливаются в ленту домов, гербов, часовен, церквей, крестов, холмов, маковых полей, рек и мостов, ракушек и жёлтых стрелок, пилигримов и машущих им вслед людей. Мы приближаемся к землям, хранящим винные сокровища Испании.
Вино и вера… В христианской традиции их соседство не случайно. Виноградная лоза – дар Божий. Щедрый подарок, ниспосланный людям для того, чтобы они в полной мере могли насладиться чудом жизни, радостью бытия и единством со всем сущим на земле.
Первым чудом Иисуса Христа было не воскрешение из мёртвых, не исцеление больного, а обращение воды в вино. Вот как это произошло:
«На третий день был брак в Кане Галилейской, и Матерь Иисуса была там. Был также зван Иисус и ученики Его на брак. И как недоставало вина, то Матерь Иисуса говорит Ему: вина нет у них. Иисус говорит Ей: что Мне и Тебе, Жено? ещё не пришёл час Мой. Матерь Его сказала служителям: что скажет Он вам, то сделайте. Было же тут шесть каменных водоносов, стоявших по обычаю очищения Иудейского, вмещавших по две или по три меры. Иисус говорит им: наполните сосуды водою. И наполнили их доверху. И говорит им: теперь почерпните и несите к распорядителю пира. И понесли. Когда же распорядитель отведал воды, сделавшейся вином, – а он не знал, откуда это вино, знали только служители, почерпавшие воду, – тогда распорядитель зовёт жениха и говорит ему: всякий человек подаёт сперва хорошее вино, а когда напьются, тогда худшее; а ты хорошее вино сберёг доселе. Так положил Иисус начало чудесам в Кане Галилейской и явил славу Свою; и уверовали в Него ученики Его»[41].
Так проявление власти Христа над природой началось не с грозного знамения или устрашающей кары, а с радостного подарка на свадьбе, давшего людям ощущение полноты жизни и неиссякаемой щедрости её даров.
Вот и мы с Агнетой и другими пилигримами сполна наслаждаемся щедрыми дарами Камино возле винного источника монастыря Ирахе. Это место называют «чудом Камино». Источники чистой питьевой воды попадаются на Пути Сантьяго повсюду, а вот чтобы из крана лилось настоящее красное вино, притом охлаждённое и отменного качества, – это только здесь. Возле стен древнего монастыря, в томной полуденной неге, в кружевной тени распластанных крон смоковниц, проходит наша сиеста с божественным вином, дарованным небесами.
– Мам, а можно мне попробовать? – робко спрашивает Ева.
– Ежи, разбавь ей водой пополам. – Агнета обращается к сыну, давая своё согласие дочери.
Затаив дух, девочка пробует вино. Первый раз в своей жизни. (Представляю, как поборники трезвости и радетели нравственности возмущённо задыхаются от этой сцены.) Но… Едва пригубив, Ева брезгливо морщит носик.
– Мам, можно я схожу куплю колы?
– Можно!
Вот и всё. Нет никакого запретного плода, нет неутолённого любопытства, перерастающего в тайное, сокрытое от себя и других желание. Всё просто. Быть может, благодаря этой общепринятой и позволительной доступности мелкого грехопадения оно не столь опасно для простых смертных?
Ни разу во время путешествия мне не приходилось видеть пьяных испанцев, гуляк с шаткой походкой, потерявших человеческое обличье людей. Не доводилось видеть ни пьяных драк, ни дурных выяснений типа «Ты меня уважаешь?» Культура винопития впитана европейцами-южанами с младых ногтей, с молоком матери. Ну если не с молоком, то под её молчаливым строгим вниманием – это уж точно.
Агнета сегодня заметно живее, глаза её сияют ультрамариновым блеском, на губах играет улыбка. Возможно, виной тому виноград, собранный руками монахов, и вино, вызревшее в погребах под кельями? Быть может, благодаря этому сугубо земному напитку она освободилась от мучившего её груза? Или всё дело в камушке, оставленном на Высоте Прощения? Или в прощальном письме из Пуэнте ла Рейна? Что бы ни было причиной метаморфозы, она мне определённо нравится.
– Элена, а ты умеешь плакать? – спрашивает Агнета лукаво.
– Не знаю, но можно попробовать. – Я корчу гримасу, делая вид, что собираюсь заплакать.
Не пойму, что в ней изменилось. Она стала мягче, женственнее…
– Не надо, я пошутила, – смеётся недавняя плакса, а потом серьёзно объявляет: – У меня заканчивается отпуск. Из Логроньо нам с детьми придётся возвращаться домой.
– Так скоро?
– Увы. Мой отпуск длится ровно две недели, и ни днём больше. – Подруга мрачнеет, но берёт себя в руки и твёрдо добавляет: – Знаешь, что я решила?
– Что?
– Я ухожу. Не хочу больше руководить и управлять. Денег я заработала достаточно. Буду просто жить. Для себя и для детей.
– Извини, Агнета, но, мне кажется, ты не сможешь просто сидеть дома, жарить котлеты и смахивать пыль со своих кубков и наград. Тебе слишком тесен фартук домохозяйки и слишком скучен образ правильной мамочки-домоседки.
– Ты права. Но я не собираюсь ограничиваться фартуком. Знаешь, я пошла учиться на судостроительный, хотя всю жизнь мечтала шить театральные занавеси.
– Какие ещё занавеси?
– Ну, те самые, что открываются и закрываются до и после спектакля! – улыбается Агнета. – Если серьёзно, я в детстве хотела стать театральным декоратором. И сейчас самое время вернуться к своей детской мечте! Как ты думаешь?
– К мечте возвращаться никогда не поздно. У тебя получится. – Я вкладываю в свой ответ всю убеждённость. – Уверена в этом!
– У меня получится, я знаю, – эхом отзывается подруга.
Мы взваливаем рюкзаки на спины, разбираем посохи и палки и привычным порядком – Ева с Ежи впереди, мы с Агнетой за ними – продолжаем свой путь. После ста двадцати километров организм полностью вработался в походный режим, спина освоила вьючную функцию, плечи окрепли, ноги привыкли к нагрузкам, а бёдра и ягодицы приобрели ту искомую упругость, которую так трудно было достичь прилежными занятиями в фитнес-клубе. Появились силы не только преодолевать километры, но и смотреть по сторонам, замечая мелочи и детали, на которые раньше не хватало внимания и сил. Вот развесистое дерево дикой шелковицы, усыпанное сочными чернильными ягодами, а на нём – смешная птица с крючковатым клювом. Монашка в коричневом одеянии гонит хворостиной гусей. На обочине дороги, в жидкой тени тощей акации дремлет пилигрим, положив голову на полупустую котомку. Его сторожит чуткая поджарая собака с розовой тряпкой языка. Солнце печёт нещадно, но и оно к вечеру устанет, оставив за собой растрескавшуюся землю, нагретые камни и налитые виноградные гроздья…
…Лос-Аркос. Бархатистая музыка берёт в плен сразу, как только переступаешь порог церкви Санта-Мария. Густые звуки органа обволакивают тело, заставляя присесть на ближайшую скамейку, чтобы обратиться в чистый слух. Аккорды и арпеджио заполняют пространство, переливаясь от края до края, вовлекают в гармонию нотных водоворотов и взмывают ввысь под стрельчатые своды. Басовые вибрации осязаемы всей кожей, а высокие ноты проникают в оголённый нерв сердца. Мелодия соединяет небо и землю, рай и ад, свет и тьму… Орган вздыхает то мощно и грозно, то тихо и жалостно. Он очень старый – более двух веков, но это не мешает ему и сегодня погружать прихожан в особое состояние парения, телесной невесомости. В такие мгновения душа освобождается от деспотичной власти ума, от тесной клетки тела и летит легко и свободно к небесным сферам. Или куда-то ещё дальше…
Когда последние аккорды смолкают, послезвучие эхом раскатывается в гулкой долине нефа и окончательно замирает среди распятий и цветов. Начинается месса. Слов я не понимаю, да это и не нужно – главное я услышала…
После службы падре приглашает пилигримов и местных прихожан во внутренний дворик – там уже накрыт скромный стол с вином и сыром, молоком и печеньем. К нам присоединяются и служители, включая старенького органиста в толстых очках. Все вместе мы разделяем вечернюю трапезу – такова здешняя традиция. Струится тихая неспешная беседа о высоких материях и мирских делах. Те, кому языковой барьер мешает включиться в общий разговор, с интересом вслушиваются в рокот испанской речи, наблюдают за живой мимикой и жестикуляцией испанцев.
– Падре, а как вы относитесь к вину? – задаёт вопрос молодой паломник, подливая себе в стаканчик из запотевшего кувшина.
– Вино – кровь Господа нашего, – вскинув бровь, отвечает священник, – но нельзя христианину превращаться в вампира. Думаю, каждый может выпить ровно столько вина, сколько своей крови он готов отдать.
Любопытный комментарий! Мы с Агнетой переглядываемся и решаем, что свою порцию вина, эквивалентную объему донорской крови на сегодня, мы уже выпили, а потому налегаем на молоко с миндальным печеньем. К задавшему вопрос пилигриму подходят два взъерошенных товарища. Пошептавшись, все трое покидают пределы патио, видимо, не решаясь в стенах храма нарушить озвученную падре рекомендацию относительно дозволенной дозы спиртного. Постепенно рассасывается и остальная компания – завтра рано вставать.
Битва при Клавихо
Сансол, Торрес-дель-Рио, Виана… Дорога до Логроньо довольно однообразна – сплошные поля и бесконечные виноградники, ровными рядами упирающиеся в невидимую точку горизонта, – но интересна и познавательна с точки зрения начинающего живописца. Классическая перспектива, по которой можно изучать азы пространственной композиции. Рассматривая на просвет виноградный лист, разбирая оттенки земли и лозы, легко постичь тонкости колористики, а наблюдая переход от контраста дня к мягкой приглушённости вечера – освоить технику передачи светотени. Живая и наглядная хрестоматия для пейзажиста.
Среди пилигримов идёт художница из Словении Даниэла, которая помимо рюкзака тащит на себе увесистый этюдник с красками. Я не раз видела её примостившейся возле моста или часовни и увлечённо пишущей быстрые этюды. Вот и сейчас, сбросив рюкзак наземь, торопливыми взмахами кисти Даниэла пытается запечатлеть переменчивую игру закатных лучей, запутавшихся в тяжёлых янтарных гроздьях. Мы с Агнетой замираем поодаль, осторожно заглядывая через плечо художницы. На холсте разбросаны хаотичные мазки густого масла самых невероятных оттенков – таких в природе не бывает! Они смешаны неукротимым воображением живописца, преломлены радужкой его глаз, так и только так видящих действительность. Вот удивительно: приведи сюда дюжину художников – и все их картины будут выглядеть по-разному, непохоже одна на другую, чего не скажешь, к примеру, о фотографиях…
– Красиво! – заворожённо шепчет Агнета.
Даниэла бросает на неё испепеляющий взгляд и резко отворачивается к этюднику. В её движениях сквозит раздражение и неудовлетворённость.
– Кадмия не хватает, – бурчит под нос Даниэла, выдавливая из сморщенного жестяного тюбика бурого маслянистого червяка, и лихорадочно смешивает его в общем пятне на дощечке. Потом отходит на пару шагов и придирчиво рассматривает полученный оттенок. Снова смешивает.
Мы молча наблюдаем за муками творчества, отойдя на безопасное расстояние. Художница ворчит и сокрушённо вздыхает, вытирая кисть о замусоленную тряпицу. Раскидав вокруг себя тюбики, она перебирает их составы и никак не может добиться нужного результата. Мы – терпеливые наблюдатели, докучливые зрители – переживаем вместе с ней. Наконец с облегчением вздыхаем, когда на лице Даниэлы вспыхивает удовлетворённая улыбка. Она садится на сухую землю и закуривает сигарету. Жадно затягивается, бросая нежный материнский взгляд на только что рождённую картину…
То, чего другие достигают (или думают, что достигают) простым щелчком фотоаппарата, Даниэла добивается отчаянным напряжением сил, мобилизацией всех своих творческих и человеческих ресурсов…
В далёкие времена, когда эти земли впервые были возделаны и засажены виноградными лозами, не было ни фотоаппаратов, ни диктофонов, ни видеокамер. События многовековой давности, прославившие здешние места, были запечатлены лишь в рукописных летописях и субъективных хрониках, рукотворных картинах и скульптурах. Такими же, как Даниэла, неравнодушными и крайне предвзятыми свидетелями.
Одна из знаменательных историй произошла недалеко от нынешней дороги пилигримов, в семнадцати километрах южнее Логроньо. 23 мая 844 года здесь произошла легендарная битва при Клавихо – сражение, ставшее переломным моментом Реконкисты[42], и первое чудесное явление святого Иакова.
Накануне битвы с маврами король Астурии Ромиро I увидел сон:
«И пребывал я спящим, когда явилось мне видение – в телесной оболочке благословенный Сантьяго, защитник испанцев. И, взирая с удивлением на то, что явилось очам моим, спросил я его: „Кто ты?“ И в ответ услышал, что се благословенный апостол Господень, Сантьяго. И ещё сильнее стало моё удивление, когда чудесным способом достигли до меня сии слова, которые благословенный апостол сказал мне: „Разве ты не знал, что Господь мой Иисус Христос, распределяя другие области земные между моими братьями, другими апостолами, к счастью, отдал мне опеку надо всей Испанией и поручил её моей защите?.. Ободрись и будь храбрым, ибо я приду, чтобы помочь вам завтра с Божьей помощью победить все толпы врагов, окружающих вас. Однако многим из твоих солдат суждено обрести вечный покой, и они обретут мученический венец во время вашей борьбы за имя Христово. И чтобы не было места для сомнений ни для вас, ни для сарацинов, вы узрите меня в белом на белом коне и с белым знаменем в руках. Поэтому на рассвете, покаявшись и исповедавшись в грехах, причастившись крови и тела Христова и отстояв мессу, не бойтесь бросить вызов полчищам сарацинов, взывая к имени Господнему и моему и твёрдо зная, что падут они под лезвиями мечей“. Сказав так, исчезло сладостное видение апостола Божьего…»[43]
На следующий день в разгар битвы на поле брани действительно появился всадник в белых одеждах с мечом в одной руке и знаменем в другой. Он скакал на белом коне и разил врагов. За плечами всадника развевался алый плащ, на стяге багровел крест. Воины Ромиро I узнали в нём апостола Сантьяго – покровителя Испании – и, воодушевлённые небесной поддержкой, разгромили армию сарацинов, несмотря на превосходящие силы противника. После этого сражения святой Иаков получил дополнение к своему имени – Сантьяго Матаморос (Santiago Matamoros), что означает «Мавробоец». Позже король Ромиро I основал рыцарский орден Святого Иакова, который существует по сей день.
Ещё не раз являлся апостол христианскому воинству в самые трудные и судьбоносные минуты, оказывая моральную поддержку и укрепляя дух верующих. Девиз «Святой Иаков с нами – рази, Испания!» (сокращённо «Сантьяго и Испания!») стал боевым кличем испанцев на долгие годы. На протяжении семи веков имя святого Иакова было мощной объединяющей силой в освободительной борьбе против арабских завоевателей, настоящим «знаменем» Реконкисты.
Образ Сантьяго запечатлён в искусстве и литературе. В частности, слова о небесном рыцаре произносит герой Сервантеса Дон Кихот, обращаясь к своему оруженосцу Санчо Пансе: «… великому этому рыцарю багряного креста Господь повелел быть покровителем и заступником Испании, особливо в годину тех ожесточённых боёв, какие вели испанцы с маврами. Вот почему, когда испанцам предстоит сражение, они обращаются к этому святому как к своему защитнику и призывают имя его, и многие сами видели его в бою, видели, как он сокрушал, попирал, уничтожал и истреблял полчища агарян[44] – в доказательство я мог бы привести немало примеров, почерпнутых из правдивых испанских хроник»[45].
После окончания Реконкисты, когда миссия Сантьяго Матамороса была выполнена, среди части христиан появился скептицизм по отношению к роли апостола в освобождении Испании. Стали обнаруживаться неточности в исторических документах, нашлись хроники, дискредитирующие первоначальную трактовку событий. Сомнению подвергся сам факт явления святого Иакова при Клавихо. Некоторые священники и вовсе не желали признавать, что святой апостол может скакать верхом на лошади и размахивать мечом, ведь его предназначение – проповедь и обращение в веру словом. В XVIII веке папе Бенедикту XIV пришлось официально заявить о том, что испанская освободительная миссия апостола является историческим фактом, у Рима нет ни малейших сомнений по этому поводу и дело он считает закрытым.
Разобраться в витиеватой истории Испании и ещё более запутанной истории христианства, в особенности его католической ветви, простому смертному крайне затруднительно. Разрозненные кусочки знаний, приоткрывшиеся мне в Пути Сантьяго, – лишь малые крупицы, позволяющие незначительно приблизиться к пониманию того, как и чем живёт Испания. Что питает её корни? Кто вдохновляет сердца людей? Чем обусловлены особенности национального характера?
История и мифология – два крыла человеческого наследия. Одна зиждется на точных, проверенных и доказанных фактах, другая основывается на внутренней сущности человека в его бесконечном поиске истины. Легенды, как правило, имеют под собой реальную историческую основу, но она вторична. Главное же их предназначение, по мнению великого древнегреческого мифотворца Платона, – делать представления об истине коллективным достоянием. Легенды, мифы и притчи могут дать нам гораздо больше, чем научные знания и достоверные сведения, подкреплённые томами учёных трудов. Есть ли доказательства того, что тело апостола Иакова в утлой ладье без руля и паруса достигло берегов Испании? Действительно ли Сантьяго на белом коне рубил мечом врага? Правда ли, что солнце замерло над Ронсевальским ущельем, желая помочь рыцарю Роланду? И существовал ли Дон Кихот на самом деле? Ответы на эти вопросы никогда не будут однозначными. В наш век развенчивания мифов, препарирования легенд и низложения героев, во времена, когда голый прагматизм и эгоистические интересы затмевают память души и подменяют подлинную веру, как никогда важны способность восхищаться, умение воздавать почести, готовность самому совершить Поступок… Разве можно оценить в денежных знаках то, что бесценно? Взвесить то, что бесплотно? Измерить то, что не измеримо никакими физическими единицами?
Цивилизация сегодня – это мир индексов, рейтингов, брендов и трендов. В нём почти не осталось места для сказки, природы, вдохновения и мечты. Вместо них – реальность, ресурсы, мотивация и целеполагание. Я убеждена, всем нам нужны мифы и сказки, нам позарез нужны настоящие герои, а не звёзды и медиаперсоны, нам крайне показано верить в чудеса и воодушевляться примером тех, кто их уже встретил. Только ради одного этого стоит отправляться по следам кем-то написанных книг, снятых кинофильмов, по стопам мифических героев, по звёздам и по картам, по дорогам земным и небесным, что не кончаются никогда…
Винные баталии, языковые барьеры
…Изумрудная долина Эбро залита лучами раскалённого солнца. Обезлюдевшие улицы плавятся от зноя, за кружевными занавесками дремлет сиеста. Ла-Риоха, маленькая аграрная провинция Испании, знаменита на весь мир своими бескрайними виноградниками, бодегами[46] и терпкими сухими винами, известными под общим названием «риоха».
Считается, что микроклимат Ла-Риохи, заключённой в круглой чаше среди горных хребтов Кантабрии и Иберии, идеально подходит для вызревания винной ягоды. Виноградники занимают большую часть всех сельскохозяйственных угодий. Остальные земли засажены пшеницей и овощами. По горным пастбищам бродят стада коров и отары овец – гулкие разноголосые бубенцы звенят на все лады. Пастухов не видно. Зато довольно часто встречаются пастушьи собаки с пыльной шерстью и натруженными мозолистыми лапами. Пробегающие по небу затейливые кудряшки кучевых облаков создают тенистую рябь на ярких и сочных цветовых пятнах: рыжая земля, белесые камни, жёлто-салатовые поля, малахитовые рощи…
Миниатюрная провинция сыграла весомую роль в истории Испании. Археологические находки свидетельствуют о том, что виноделие здесь процветало ещё во времена римских завоевателей. Именно римляне, обосновавшиеся когда-то в долине Эбро, научили искусству виноделия местных жителей. Производству вина в этих краях не помешало даже владычество мавров. В Средние века правила изготовления напитка были закреплены законодательно (первый документ такого рода был издан в 1650 году). Официальный контроль качества принёс свои плоды, тем не менее Ла-Риоха, как винодельческий регион, имела тогда лишь местное значение. Конец XIX века стал эпохой переворота, ознаменовав становление винной индустрии провинции. И помогла ей в этом эпидемия филлоксеры[47], разразившаяся во Франции и погубившая значительную часть её виноградников. Напасть заставила прославленных французских виноделов обратить свои взоры на плодородные земли соседней Испании, в частности на долину реки Эбро. Оттуда стали импортировать виноград, и вскоре о винах из Ла-Риохи заговорила вся Европа. Опыт бордосцев пригодился в оттачивании мастерства риохских виноделов: они научились у соседей купажированию (смешивание различных сортов винограда) и стали выдерживать вина в старых дубовых бочках. В 1945 году Ла-Риоха была провозглашена первым испанским винодельческим районом DO (Denominación de Origen)[48], а в 1991 году регион был удостоен статуса DOC (Denominación de Origen Calificada)[49] – единственный в Испании. Испанская риоха давно соперничает с французским бордо. Решающий фактор в конкуренции – погода. Где лето лучше для вызревания винограда – там и вкуснее вино. В международном рейтинге качества вин за последние три десятка лет между марками сохраняется честная ничья.
Винодельческое соперничество касается не только «старшей сестры» Ла-Риохи – Франции, но и её ближайшей соседки – провинции Бургос. Мы с Агнетой по наущению пилигрима Рональдо решаем сделать небольшой крюк, оторваться от жёлтых стрелок и осмотреть монастыри Юсо и Сусо. Они теснейшим образом связаны с историей Ла-Риохи и её винными традициями. Местные святые – Хуан, Фелиций и Педро – всегда поощряли воинственный дух испанцев, будь то праведная Реконкиста, междоусобные сражения бургосцев и ла-риохцев за обладание горой Рискос-де-Билибио или винные баталии. Дни почитания святых – 24, 25 и 29 июня – сливаются в недельную фиесту, привлекающую внимание всей Европы. Финальная ее часть – великая Винная баталия (La batalla de vino) между жителями Аро (провинция Ла-Риоха) и Миранда де Эбро (провинция Бургос). Сегодня к одной из воюющих сторон может примкнуть любой желающий, пусть и не имеющий никакого отношения к давнему историческому конфликту. Во все времена соседям было о чём поспорить и чем доказать свою правоту. А уж привлечь на свою сторону третейского судью или случайного свидетеля – вообще милое дело! Что уж говорить о сотнях чужестранных наблюдателей, готовых вступиться за правое дело со всем пылом и рвением новобранцев!
Покровители здешних мест, как и святые по всей Испании, мудры, великодушны и снисходительны к человеческим слабостям. Поэтому предрассветное паломничество на гору, к монастырю Юсо, где хранится старинное полотно с живописанием деяний святого Фелиция, и торжественная месса в его честь плавно перетекают в винные «бои без правил» и хмельное парламентёрство. Хотя нет, одно правило всё же существует: никто не покидает поле битвы сухим и трезвым. Муниципальные власти выделяют приличную сумму из своего отнюдь не безразмерного бюджета на всеобщее увеселение. В ходе баталий ежегодно расходуется от 50 до 80 тысяч литров первоклассного риохского вина. Бойцы-виномётчики используют различные типы вооружения. В большой чести старинное, веками зарекомендовавшее себя оружие – бурдюки «бота», выпускающие при падении или давлении мощную тонкую струю жидкого боеприпаса. Но годятся и любые другие ёмкости: от пластиковых бутылок, вёдер и кастрюль до автомобильных канистр и садовых распылителей. Вино льётся рекой, оставляя на земле багряные лужи, жутковато напоминающие кровь. «Раны», полученные в бою, имеют исключительно токсическое происхождение и проходят сами собой через какое-то время. К вечеру все участники побоища, мокрые и весёлые, собираются за общим обеденным столом, накрытым прямо у подножия горы – виновницы конфликта.
Рональдо признаётся, что дважды принимал участие в Винной баталии. В первый раз, будучи молодым и неопытным бойцом, он сразу был наголову разбит меткими винными струями бывалых воинов из Миранды де Эбро и вынужден был покинуть поле боя во избежание тяжёлой винной контузии. Во время бесславного отступления его ещё и обстреляли прячущиеся по кустам «партизаны». Но во второй раз Рональдо подготовился к сражению основательно. Его щитом стал непромокаемый дождевик «чубаскерос», в запасе имелся сухой комплект обмундирования, а оружие он позаимствовал у своего испанского друга. Но главное – он приобрёл стойкий иммунитет против психических расстройств, связанных с нецелевым использованием десятков тысяч литров драгоценной пьянящей жидкости.
Что ж, на дворе конец июля, и я довольна тем, что не приходится подвергать своё психическое, да и физическое здоровье таким непомерным нагрузкам и тяготам винной войны. Меня вполне устраивает винный мир!
Если погода в Ла-Риохе этим летом будет такой, как сегодня, – богатый урожай винограда и победа в винном соревновании ла-риохцам обеспечены. Мы же с Агнетой соревнуемся сегодня с группой корейских паломников. С утра все вместе дружно покинули альберг и теперь идём дистанцию почти корпус в корпус: то они обгоняют нас, то мы их. Корейцы не говорят ни на русском, ни на польском, ни на английском, но общаться очень хотят. Это заметно по их широким улыбкам и заразительным жестам. Испанского они тоже не знают. Как же справляются в пути? Как спрашивают дорогу и покупают еду? Впрочем, и мой скудный английский часто оказывается невостребованным в испанской глубинке. Язык международного общения в ходу лишь в крупных городах, где это общение в основном и проистекает. Но стоит чуть углубиться в провинциальные дали, как сразу превращаешься в мима-дилетанта, зачитывающего по бумажке жизненно важные фразы типа «дондэ эста эль сэрвисьо?»[50] или «куанто куэста эль пан?»[51] Случаются и курьёзы.
Однажды я зашла в аптеку, чтобы купить солнцезащитный крем (свой я забыла в приюте, а на дворе стояло ужасное пекло). Скажу сразу, что аптека в испанской деревне – это одна единственная полка в лавке, до боли напоминающей российский сельмаг. Хлеб, вино, лампочки, мыло, нитки, резиновые сапоги, гвозди, собачий корм, крысиный яд – всё размещено на более чем скромной площади в десяток квадратных метров. Часть товара лежит в задней комнате, но местные знают наизусть весь ассортимент. На аптечной полке тоже выставлено далеко не всё, что есть в продаже, так что нельзя просто ткнуть пальцем в витрину и показать, что тебе надо. До следующего населённого пункта далеко, поэтому выбирать не приходится. Сняв рюкзак и откашлявшись, я принялась жестами изображать свою потребность. По моему замыслу быстрые движения рук от потолка к плечам должны инсценировать палящие солнечные лучи, от которых и проистекает моя проблема. Хозяин аптеки смотрел мою пантомиму, приоткрыв рот. Спустя минуты три он скрылся за дверью подсобки. «Наконец-то понял», – обрадовалась я. Но рано. Вернулся мужик не один, а с двумя сеньорами – пожилой и молодой, по всей видимости, женой и матерью. Мне пришлось с самого начала повторить весь спектакль. Теперь на меня заворожённо смотрели три пары глаз. «Это успех», – пронеслось в голове. Но защитного крема на прилавке так и не появилось. Тогда я решила пойти другим путём: взять ручку и нарисовать солнце. Но ручку надо было ещё попросить, то есть снова изобразить жестами. Левой ладонью я показала лист бумаги, а сложенными в щепоть пальцами правой начала как бы писать. Хозяин кивнул и протянул мне визитку. Вошли двое мальчишек и начали хихикать, а потом и хохотать в голос. Вскоре я стояла в окружении группы селян и чувствовала себя уличным мимом, зарабатывающим на обед. Совсем отчаявшись, я произнесла всплывшее в голове слово «соларис», вспомнив о его латинском происхождении. Дело сдвинулось с мёртвой точки – мне подали панамку в горошек. Я отрицательно замотала головой и бросилась к рюкзаку, откуда с неимоверными усилиями извлекла косметичку, а из неё – тюбик крема. «Соларис», – повторяла я, показывая пальцем на крем, а потом на плечи. Тут и пала стена непонимания. Охнув от облегчения, хозяин снова скрылся за дверью и тотчас вернулся с баллончиком, простоявшим в кладовке, видимо, не один год. Он смахнул с него пыль и написал фиолетовой ручкой прямо на крышке цифру пять. Я поняла, что это цена. Отсчитав монеты, забрала спрей и сердечно поблагодарила вспотевшего от напряжения испанца, порадовав его знакомым и родным словом «грасиас».
…В Логроньо мы прибываем уже затемно. В монастырском альберге встречаем и опередивших нас улыбчивых корейцев, и художницу Даниэлу, и винного стрелка Рональдо, и многих других, ставших уже родными пилигримов. Знакомимся и с новыми попутчиками. За длинным столом в трапезной сидят плечом к плечу путешественники со всего мира. Сам падре в сутане и фартуке обслуживает паломников: подливает густой чесночный суп, угощает вином, подкладывает ноздреватые куски тёплого, испечённого в монастырской пекарне хлеба. Параллельно с трапезой начинается концерт. Чернокожий парень в вязаной шапочке читает рэп. В тексте речь идет о Камино Сантьяго, и Джим (так зовут рэпера) говорит, что сочинил его несколько дней назад. Потом другой пилигрим достает гитару и наигрывает что-то похожее на скандинавскую балладу. Следом кореянка Сильвия исполняет национальную музыку на смешном инструменте в две струны. Профессиональный флейтист Гвидо из Флоренции выдувает грустную одинокую мелодию, от которой наворачиваются слёзы. Наступает и мой черёд. Я выбираю казачью песню «Ой, то не вечер…» – беспроигрышный вариант для застолья! Надо же – совсем не волнуюсь, мой голос льётся плавно и переливчато под своды потолка. Сотни глаз – синих, карих, серых и зелёных, узких азиатских и круглых европейских, маленьких и огромных, миндалевидных, влажных, широко распахнутых и полуприкрытых, юных и мудрых, счастливых и печальных – устремляются на меня. Агнета тихонько подпевает…
Тайна монастырского склепа
Долгие проводы – лишние слёзы. Наутро я сажаю Агнету с детьми на рейсовый автобус Логроньо – Сарагоса. Мотор уже урчит, прогреваясь перед дорогой. Распростёртые крылья багажника призывно открыты, в его утробе исчезают один за другим чемоданы, рюкзаки, ящики, зачехлённые удочки и сложенные велосипеды. Ева прилепила курносую мордашку к окну и, распластав нос и губы по стеклу, пытается меня рассмешить. Ежи воткнул в уши наушники и готовится спать. Агнета суетится, что-то поминутно застёгивая и расстёгивая, поправляя, распихивая и благоустраивая вокруг себя, но я знаю – так она скрывает грусть. Я тоже бодро улыбаюсь и показываю через стекло, мол, звони, пиши. Но вот водитель запрыгивает на подножку, улица оглашается рёвом клаксона, и автобус, грузно разворачиваясь, выходит на трассу. Я машу рукой вслед. В самый последний момент Агнета высовывает голову в приоткрытое окно и кричит:
– Элена, я научилась плакать! – Из глаз у обеих брызжут слёзы.
…Через пару часов, ступая по вмурованным в мостовую железным пластинам со стрелками и ракушками, я покидаю Логроньо. Мою спину от шеи до поясницы профессионально охватывает новый удобный рюкзак, купленный в спортивном отделе супермеркадо[52], и теперь я чувствую в себе силы идти дальше, дольше и значительно легче, чем прежде. Снова мелькают знакомые жёлтые стрелки и незнакомые названия городков: Наваретте, Вентоза…
Если б меня спросили, какой из городков больше всего соответствует образу провинциальной Испании, я бы, не задумываясь, ответила: Нахера. Жаркий и пыльный, в меру разрушенный, но достаточно сохранённый, он прибился к подножию розовых скал, поросших редким лесом и скрывающих в своих недрах массу загадок и тайн. Археологи нашли в них остатки древнего поселения, датируемого бронзовым веком. Мягкий песчаник порист и ноздреват, как гигантская пемза, от великого множества пустот – часть их природного происхождения, часть вырыты людьми, а некоторые пещеры, скрытые от глаз, преобразованы в подземные часовни и храмы. В период мавританского владычества в них прятали, защищая от осквернения, христианские святыни. На месте одной из древних пещер – той самой, в которой король Памплоны Гарсия в 1050 году во время охоты нашёл деревянную статую Богородицы, – теперь стоит церковь Санта-Мария ла Реаль. А найденная тысячелетие назад статуя Пресвятой Девы украшает сейчас алтарь её подземной часовни.
Когда-то Нахера была даже столицей. Мавры, разрушившие в X веке Памплону, обязали короля Наварры перенести сюда центр государства и королевский двор. В течение полутора веков в столичной Нахере жили наваррские и кастильские короли, видные учёные и церковные деятели. А сейчас многие из вельможных особ покоятся в монастырском склепе Санта-Мария ла Реаль. Туда, оставив рюкзак в рюкзачной очереди перед альбергом, я и отправляюсь. Почему именно туда? Во-первых, на улице ужасная жара, а в склепе всегда прохладно. А во-вторых, где, как не в подземелье с мертвецами, можно восстановить своё душевное равновесие? Постояв рядом с гробами великих властителей ушедших эпох, так просто и легко обрести осознание полноты и величия твоей собственной, пусть не столь великой, но от этого не менее ценной жизни.
Для того чтобы попасть в склеп, сперва надо проникнуть внутрь старого бенедиктинского монастыря, а сделать это не так-то просто. Никакого расписания открытых дверей или часов работы нет и в помине. Кроме того, сейчас время сиесты, одинаково священной как для мирян, так и для монахов, поэтому звонить в медный колокольчик возле массивных запертых дверей как-то неловко. Я подбадриваю себя мыслью о том, что я издалека, а путникам, тем более пилигримам Камино Сантьяго, прощается многое – почти всё. Собираюсь с духом и дёргаю ветхую цепочку. Тишина. Переминаюсь с ноги на ногу и уже готова ретироваться, но всё же решаюсь повторить попытку. Звоню ещё раз, чуть дольше и настойчивее. На моё настырное дилиньканье выходит заспанный монах в выгоревшей сутане и вопросительно смотрит на меня. На его лице написано любопытство, смешанное с плохо скрываемым раздражением. Я приветливо здороваюсь и повторяю назубок заученную за время пути фразу «Сой перегрино. Сой де Русиа», и дальше спрашиваю по-английски, не разрешит ли он мне осмотреть монастырский склеп, ибо я очень интересуюсь средневековой историей Испании.
– Одну минуту, – говорит хмурый монах на чистом английском и запирает дверь прямо у меня перед носом.
Я жду минуту, пять, десять. Наверное, рассерженный грубой побудкой служитель таким образом решил избавиться от непрошеной гостьи. Но нет – вскоре засовы скрипят снова, и на пороге появляется знакомый уже монах с другим – более пожилым и менее хмурым. Сутана второго отличается по цвету и крою, и я решаю, что это кто-то из старших, быть может, даже сам аббат. Меня приглашают зайти – я опускаю несколько монет в прорезь деревянного ящика с надписью «донативо» и следую за ними. Пройдя по длинной розово-каменной аркаде, миновав большую пустынную церковь и сонный дворик с пожухлыми от зноя платанами, мы резко сворачиваем за угол и спускаемся по крутой лестнице вниз. Воздух с каждым шагом становится холоднее и гуще, веет сыростью подземелья, и вот мы входим в мрачный подвал. Аббат включает свет, и тусклая электрическая лампочка без плафона высвечивает древние каменные изваяния и саркофаги. Искусственное освещение выглядит нелепым в погребальном покое, не знавшем иного света, кроме факелов и свечей. Я вздрагиваю от неожиданности: по обеим сторонам от входа стоят каменные рыцари в человеческий рост. В руках у них грозные алебарды, они готовы убить каждого, кто посягнёт на вечный покой монархов. Когда глаза привыкают к тусклому освещению, я замечаю чуть дальше коленопреклонённые статуи королей и королев, тоже в натуральную величину. Кажется, будто бы они только что творили молитву Богородице – руки сложены ладонь к ладони у груди, – но под смертоносным взглядом горгоны Медузы превратились в неподвижные изваяния. Вокруг окаменевших вельмож, в бездонных нишах подземелья гробы и саркофаги в хлопьях паутины, местами покрытые замшей бесцветного мха.
Путаная вязь имен: Бланки, Гарсии, Санчо, Клары и Беатрисы, наваррские, кастильские, леонские, составляющие династический клубок раннего Средневековья, не подлежащий распутыванию и разматыванию, – только целиком и неделимо можно воспринимать этот посмертный букет некогда ярких имён и пышных титулов. Благородные и Храбрые, Жестокие и Великолепные – сейчас все они одинаково мертвы и спокойны. Только каменные таблички с выбитыми на них именами, выцветшие закорючки в монастырских летописях и печальное почитание в сердцах тех, кто ещё помнит. Я отдаю дань уважения властителям минувших веков, почтив их минутой молчания, благодарю монахов и выбираюсь из царства мёртвых в светлый день.
Солнечное тепло, в которое я возвращаюсь после ледяного склепа, действует благотворно и живительно. Городок оживает после летаргии сиесты: женщины развешивают на балконах бельё, мужчина с закопчённым лицом разгружает ящики с виноградом, другой – усатый старик в тёмной от пота рубахе – правит повозкой с сеном. Запряжённая в неё пара волов мается от докучливых мух, вздрагивая всей кожей. Рыбаки толпятся вокруг единственного в мелководной речке Нахерильо омута. Альберг давно открыт, и я спешу в него, опасаясь: хватит ли места? Он хоть и большой (вмещает сотню человек), но один-единственный в городе.
Мой рюкзак сиротливо стоит у дверей, целый и одинокий. Я беру его в охапку и захожу внутрь. На ресепшен меня приветствует пухленькая француженка-госпитальер. Все пилигримы уже устроились в большом, похожем на казарму помещении, искупались в душе и теперь громко и весело готовят ужин на общей кухне. По телевизору в холле транслируют футбольный матч «Атлетик Бильбао» – «Реал Мадрид», и несколько мужчин с наслаждением развалились на диванах. Бразильянка с тюрбаном из полотенца на голове настойчиво зовёт кого-то из глубин спальни. Обстановка – как в студенческом общежитии.
Девушка на ресепшен обращается ко мне сначала на испанском, потом на французском, потом на немецком… английского она, увы, не знает. Тогда я вытаскиваю из кармана заготовленную бумажку и по ней зачитываю с выражением: «Ола! Ай пласас либрес эн эль альбэргэ?»[53] «Пэрдон, эль альберге эста комплето»[54] – отвечает девушка, огорчённо разводя руками. Ну вот, похоже, придётся проситься обратно в монастырь, потому что ещё шесть километров до следующего альберга я уже не осилю.
Волоча за собой рюкзак, я понуро плетусь к выходу и вдруг слышу на чистом русском:
– Эй, подожди! Ты – Елена?
– Да, – отвечаю, обалдев.
– А я – Виктор, – представляется окликнувший меня мужчина в усах, – работаю здесь госпитальером. Мне сказали, что среди пилигримов есть русская, зовут Елена. Давно тебя поджидаю, и между прочим, занял место, притом самое лучшее: не могу же я бросить своих на произвол судьбы!
– Виктор, да ты просто спас меня! – Я вприпрыжку возвращаюсь назад, испытывая радость бездомного, обретшего нежданный кров.
Есть люди, тёплые и уютные, как дом. Обнимаешь их и понимаешь: ты дома! У них тихие голоса, крупные руки и добрые глаза, такие, как у Виктора. Он не только предоставил мне банальную крышу над головой, но и подарил настоящее ощущение дома. И где? – в месте, абсолютно далёком от самого понятия домашнего уюта. А ещё – русский язык, и значит, можно говорить обо всём на свете много, долго, свободно и легко!
– Представляешь, Лен, я полтора года не видел русских, не слышал русскую речь, – говорит госпитальер.
– И давно ты здесь, в Испании?
– Пятый год, – отвечает Виктор. – Слушай, давай так: ты сейчас устраиваешься, – он указывает рукой на кровать возле окна, – по-быстрому приводишь себя в порядок, и мы идём ужинать к мэру города.
– Что? Ты шутишь?
– Ладно, к бывшему мэру! – улыбается Виктор, довольный произведённым эффектом.
– Может, не стоит? – Я с сомнением разглядываю свои руки с траурной каймой походного «маникюра», прикидываю в уме, что чистого осталось в моём скудном гардеробе.
– Да не бойся ты, сейчас он работает дворником!
Ничего себе! – из князя в грязи! Такое вообще бывает? – это про себя, а вслух:
– Ну, если только к дворнику…
– А ещё он возглавляет местное отделение Ассоциации друзей Пути Сантьяго и курирует этот альберг, – добавляет Виктор.
Моё патологическое любопытство к незаурядным судьбам и редким экземплярам человеческой породы берут верх, и мы договариваемся через час встретиться в холле.
Быстрый душ, судорожное перетряхивание содержимого рюкзака… Белый хлопковый джемпер, купленный вместе с рюкзаком в Логроньо, слегка помят, но ничего, на мне разгладится! Наскоро сушу волосы, делаю лаконичный макияж, надеваю чистые джинсы – и через сорок минут я готова к знакомству с мэром-дворником. Оставшееся время посвящаю чистке и полировке ногтей – и вот я уже почти леди в преддверии светского приёма. Увидев меня, Виктор одобрительно оттопыривает вверх большой палец.
Он тоже умылся, причесал усы, приоделся в парадное и в своей белой рубахе выглядел бы даже франтовато, если бы не доисторические сандалии на босу ногу, цвет которых сделался неопределённым ввиду длительного срока их эксплуатации (не ног, а сандалий!).
– Невероятно удобная, ноская обувь, – произносит Виктор, поймав мой взгляд.
– И невероятно надёжные, удобные и крепкие ноги, – добавляю я, намекая на их нерушимую связь.
Поучительная встреча с дворником
До трактира, где намечена встреча, мы доходим за считаные минуты. С наступлением сумерек городок на глазах оживает. Узкие улицы, казавшиеся во время сиесты забытыми декорациями давно отснятого исторического фильма, наполняются людскими голосами, смехом, летучими вечерними ароматами и дразнящим запахом свежей вкусной еды. Мы ныряем в подворотню и оказываемся в крохотном мощёном дворике, уставленном столами и стульями. Сквозь открытую дверь снуют туда-обратно две кудрявые черноволосые девушки, опоясанные длинными рыжими передниками. Это сёстры-погодки, а трактир принадлежит их отцу – дону Хосе-Антонио. Родословная хозяина восходит к династическим корням Нахеры, познакомиться с которыми я имела честь сегодня в склепе монастыря. На фасаде дома красуется громоздкий фамильный герб, состоящий из хитрых переплетений лозы, обвивающих крест. Геральдическими деталями отмечены также стены во дворе, ниша над камином, спинки стульев и даже полотенца в руках официанток.
Вскоре к нашему столику подходит коренастый крепыш с испепеляющими угольками глаз, жгущими из-под нависших карнизом бровей. Это и есть экс-мэр Нахеры, сеньор Хавьер. Смуглая, идеально гладкая лысина обрамлена ровным полукругом жёстких, как обувная щётка, смоляных волос. Синеватый подбородок чисто выскоблен, в густых нательных зарослях в разрезе рубашки прячется крупный католический крест. Сеньор Хавьер являет собой полную противоположность высокому субтильному Виктору. Внешне они напоминают легендарный тандем Дон Кихота и Санчо Пансы, только наоборот: Виктор – верный оруженосец, рассудительный помощник и преданный слуга, Хавьер – бесшабашный рыцарь-идальго, упрямый господин, неисправимый романтик. А вместе – колоритный дуэт, разительно контрастный по темпераменту, складу мышления и происхождению. Но, как поведал мне Виктор, дружат они уже третий год, а завести друзей-испанцев – задача не из лёгких!
– Это сеньора Элена, – представляет меня Виктор, – пилигрим из России, пишет книгу об Испании и Пути Сантьяго.
– Сеньор Хавьер, председатель Ла-Риохского отделения Ассоциации друзей Пути Сантьяго, мой друг.
Друг бережно пожимает мои пальцы, и мы теснее придвигаемся к столу. Чернокудрые сёстры по знаку сеньора Хавьера приносят бутылку вина, хлеб и сыр, вручают каждому меню. На обложке потёртой кожи оттиснут всё тот же герб – до чего же неистребима тяга испанцев к геральдической символике, гордость за свои дворянские корни. К слову, практически все без исключения современные испанцы являются в той или иной степени потомками королей, вельмож, дворян или, по меньшей мере, посвящённых рыцарей. Возможно, отсюда проистекает их горделивая стать, нарочитое пренебрежение к монотонному труду, нерушимая традиция праздного и праздничного проживания жизни, а вовсе не от природной лености или колониальной привычки брать.
– Сеньор Хавьер, расскажите о себе, – прошу я после первого бокала за знакомство. – Виктор упоминал о вашей необычной судьбе. Мне очень интересно услышать о ней из первых уст.
– Давайте я лучше расскажу о Нахере. Знаешь ли ты, Элена, что наш город в Средние века был крупным центром по переводу манускриптов? Нигде больше не было такого почтительного отношения к людям других вер. Здесь жили в относительном спокойствии колонии иудеев и мусульман, трудились еврейские ученые, арабские мудрецы.
– А как же Реконкиста?
– А что Реконкиста? Освобождение земель от завоевателей вовсе не мешает перенять знания, мудрость иноверцев. Ну, какой смысл отказываться, например, от арабских достижений в области медицины? В своё время это хорошо понимал французский аббат Пётр Достопочтенный. В 1142 году он прибыл в Нахеру, чтобы совершить свой титанический труд – перевести важные исламские книги и документы на латынь. Делалось это в несколько этапов: сначала с арабского языка переводили на еврейский, потом с еврейского – на кастильский, а уж с кастильского – на латынь. В процессе работы аббат не раз обращался за помощью и к иудеям, и к мусульманам, они делали встречные переводы, придумывали новые термины. В общем, осуществить эту грандиозную задачу было непросто, говорю вам как профессиональный переводчик.
– И что же перевёл Пётр Достопочтенный?
– Главное – это Коран. В течение четырёх веков его перевод оставался самым точным и авторитетным в мире. Были и другие работы, – сеньор Хавьер загибает короткие пальцы, – античные легенды, философские трактаты, научные труды и даже арабская поэзия.
– Сеньор Хавьер, вы сказали, что тоже были переводчиком? – Меня не отпускает мысль познакомиться с судьбой бывшего мэра, хотя заслуги Петра Достопочтенного мне тоже небезразличны.
– Да, был и переводчиком. Впрочем, проще сказать, кем я не был! – с усмешкой говорит разомлевший от вина и мяса рассказчик.
– Тогда скажите, кем вы не были.
– Я никогда не был трусом, нытиком и подлецом. – Горящий и без того взор сеньора заискрился новыми всполохами чувств. – Я всегда жил честно, ничего не боялся и никогда не жаловался на судьбу.
Хавьер разлил остаток вина по бокалам и попросил ещё бутылку.
– Я был столяром, солдатом, учителем, переводчиком, секретарём муниципалитета, мэром Нахеры, в последние годы – директором мебельной фабрики. Из-за кризиса закрылась половина предприятий по всей Испании, остановился и наш комбинат. Я, как и многие другие, остался без работы.
Виктор ёрзает на стуле, с трудом подбирая слова для перевода неприятных воспоминаний друга. «Может, сменишь тему?» – красноречиво вопрошают его глаза.
– Да, кризис коснулся всех, и у нас в России тоже, – дипломатично замечаю я.
– Но знаешь что? – Хавьер не услышал моего замечания. – Тебе как писателю должно быть интересно, как переживают кризис, да и вообще любые трудности разные люди.
– Да, очень интересно, – соглашаюсь, – но не каждый станет говорить о своих проблемах, даже если они из разряда бывших.
– Верно, в обществе не принято рассказывать о неудачах – только об успехах. Хотя, по мне, и удачи, и неудачи – это части одной и той же жизни. Порой проблемы как раз и проявляют характер человека. Кто-то выпрыгивает из окна, если его состояние сократилось на миллион, – человек готов потерять жизнь, но не статус. А кто-то продолжает жить, даже когда теряет всё. Или почти всё. Вот как Викто́р. – Хавьер уважительно хлопает друга по плечу.
Виктор досадливо машет рукой, возражая против перевода темы на его персону, и что-то коротко говорит другу по-испански.
– Я сейчас, например, работаю дворником, убираю улицы, – продолжает Хавьер.
– Это, наверное, трудно – убирать улицы города, которым когда-то управлял? – задаю я неудобный вопрос, который в эту минуту занимает меня больше всего.
– Как сказать… – задумывается экс-мэр, – с одной стороны да, трудно: ведь я могу гораздо больше. Но в то же время это лучше, чем жить на пособие. Нас всегда беспокоит, что скажут о нас другие люди, – рассуждает Хавьер. – Как посмотрят? Как оценят? Что подумают? На самом деле главное – что думаешь о себе ты сам. Если стесняешься своего положения, если удручён, обижен на судьбу, то и другие будут воспринимать тебя как проигравшего, от которого отвернулась фортуна. Если же стойко переносишь испытания, уверен в себе и продолжаешь действовать, то никто другой не сможет усомниться ни в тебе, ни в твоём будущем. И потом, если б не было потерь и поражений, как тогда мы могли бы оценить вкус победы?
– На мой взгляд, победа как раз и состоит в том, что вы не сломились, не упали духом, что говорите без стеснения такие важные и нужные для других людей вещи.
– Спасибо, Элена! – горячо благодарит Хавьер, прикладывая ладонь к войлочной груди в разрезе рубахи. – Если тебе что-нибудь понадобится, когда будешь писать книгу, смело обращайся ко мне. – И он вручает мне визитку. Там написано… нет, не «дворник города Нахеры», а «председатель АДПС, департамент Ла-Риоха».
Остаток вечера мы проводим в лёгкой беседе о радостях жизни, смаковании риохи и восхитительных блюд от потомственного дворянина – дона Хосе-Антонио.
Ранним утром, выйдя из альберга, я столбенею при виде сеньора Хавьера за работой. Никаких привычных мётел, лопат или вёдер, замызганных халатов и телогреек. Сеньор дворник одет в униформу, которой позавидовали бы и военные лётчики, и нефтяники Сибири, и пилоты «Формулы-1». Продумано всё до мелочей: удобная эргономичная обувь (на каждый сезон – своя), высокотехнологичная куртка с отражателями и умной системой теплообмена и вентиляции, головной убор под погоду, респиратор и белые (!) перчатки. За спиной – ранец – так выглядит уличный пылесос, предназначенный для всех видов уборки. От ранца отходит толстый гофрированный шланг с насадкой, которым, как хоботом, всасывают мусор, пыль и грязь. Есть режим мойки для витрин, мостовых и парапетов. Есть разнообразные приспособления: для чистки памятников, деревянных скамеек, дорожных знаков и указателей. Периодически дворник достаёт из ранца герметично утрамбованный пакет с мусором и отправляет его в специальный контейнер. Время работы дворника не более трёх часов. Существует профсоюз дворников и уборщиков, который строго следит за соблюдением норм и условий труда. После вахты по уборке закреплённой территории весь день свободен. Я постеснялась вчера спросить, как оплачивается труд дворника, но, судя по привычкам Хавьера, вполне достойно! И ещё. То, как выполняет друг Виктора свою работу, с каким лицом, с каким выражением глаз, как он улыбается знакомым и разговаривает с друзьями, не оставляет сомнений в искренности сказанной им вчера фразы: «… главное – что думаешь о себе ты сам. Если стойко переносишь испытания, уверен в себе и продолжаешь действовать, то никто другой не сможет усомниться ни в тебе, ни в твоём будущем…» Лично у меня нет ни малейших сомнений, что у Хавьера всё в порядке и что именно так надо рассуждать и так поступать, если вдруг жизнь преподносит тебе не очень приятный сюрприз.
А мой сегодняшний сюрприз оказался чрезвычайно приятным: Виктор взял выходные и намерен часть Пути пройти вместе со мной, а заодно рассказать обо всём, что успел за четыре года узнать о Ла-Риохе и об Испании. «Попрактикуюсь в русском, а то скоро совсем забуду» – так объясняет он своё решение.
Страх и бесстрашие
…Асофра, Санто-Доминго-де-ла-Кальсада, Белорадо, Сан-Хуан де Ортега – это наш маршрут на ближайшие дни. Конечная для Виктора точка – Бургос, потом ему нужно будет возвращаться к обязанностям госпитальера, а я продолжу свой путь дальше. По дороге Виктор обещает познакомить меня ещё с одним своим испанским приятелем – виноделом-миллионером Хосе Морено, показать церковь, на алтаре которой живут настоящие курица и петух, и научить готовить чесночный суп – любимое блюдо пилигримов с незапамятных времён.
Бодега Хосе Морено, куда мы направляемся для более глубокого знакомства с винным миром Ла-Риохи, расположена по дороге на Асофру. Название городка запомнилось мне из книги Коэльо как место встречи героя с дьяволом, явившимся в образе чёрного пса. На самом деле речь шла о страхе. Паломника Пауло спасает от нападения случайно проходящая мимо монашенка, не ведающая чувства страха. Но осознание приходит позже. «Пока ты не принял угрозы, – говорит наставник, – ничто не угрожает тебе… Никогда не забывай… о том, что отступление, так же как атака – неотъемлемая часть боя. А вот леденящий, сковывающий страх – нет»[55]. В сражении со страхом не бывает ничьей – или победа, или поражение, или ты одолеваешь страх, или он тебя.
В нашей повседневной жизни мы довольно часто употребляем фразы типа «боюсь, что…», «я опасаюсь, как бы…», не подозревая, что тем самым «прописываем» страх в своём сердце, в своих мыслях. Страх заставляет нас совершать действия и поступки, о которых впоследствии мы горько сожалеем. Или, наоборот, не совершать действий и поступков, единственно верных на данный момент. Современного человека окружает множество страхов: страх потерять работу, статус, имидж, лишиться денег, связей, страх не соответствовать принятым стандартам, страх потерпеть неудачу, утратить влияние, упустить выгоду, страх быть отвергнутым, осмеянным, непонятым… Не говоря уже о мелких, бытовых боязнях и фобиях: темноты и высоты, пауков и лифтов, толп и болезней. Но, пожалуй, один из самых глубоких и архаичных страхов, коренящихся в самой глубине человеческого существа (после страха смерти), – это страх одиночества. Очутиться одному в незнакомом месте, среди чужих или чуждых тебе людей – непросто. Оказаться один на один с самим собой – ещё сложнее. А проживать жизнь в непрерывном потоке подобных обстоятельств и вовсе тяжкое испытание. Не для каждого. Поэтому многие предпочитают компромисс – пусть рядом будет хоть кто-то. Рожают детей, чтобы было кому «подать стакан воды» в старости. Работают, чтобы «быть на виду», «быть как все». Соглашаются день за днём проводить среди тех, кто неинтересен, скучен, а то и откровенно враждебен. Общаются с нужными людьми, вращаются в тусовке, чтобы быть в курсе, в тренде, на волне, в обойме, не вполне понимая: зачем? Просто по-другому страшно. На самом деле для человека опасно и разрушительно само чувство страха, а не предмет, который его вызвал. И человек бывает сильно удивлён, если случается то, чего он боялся больше всего на свете, но при этом мир не перестаёт существовать, а жизнь течёт своим чередом, словно не замечая происшедшего. Страх очень трудно, почти невозможно побороть, преодолеть усилием воли. Но противника можно обезоружить, для этого нужно всего-то – осознать его, то есть понять и признать: да, это мой страх. Осознание страха – первый шаг к бесстрашию.
Пока я размышляю о страхе, мир вокруг меня на глазах меняется. Небо заволакивает душная серая мгла, из-под ног взвихривается пыльный смерч, толстые деревья вдали гнутся, как каучуковые. Воздух густеет и электризуется тревожным предчувствием. И я начинаю бояться… грозы. Поворачиваю голову – рядом со мной невозмутимо шагает Виктор.
– Кажется, будет гроза, – прерываю я многокилометровое молчание.
– Мы успеем добраться до Сируэны. Осталось совсем чуть-чуть.
– Виктор, а ты не боишься смерча?
– Нет.
– А чего боишься?
– Сейчас, пожалуй, ничего. Раньше кое-чего боялся.
– Чего, например?
– Ну, например, боялся уезжать в Аргентину. Боялся зубы лечить, ночевать в горах, шаровой молнии боялся – сильно испугался в детстве. Очень боялся, что больше никогда не увижу детей. Да мало ли чего ещё? Зачем тебе?
– Хочу познакомиться – я ведь ничего о тебе не знаю, кроме того, что зовут тебя Виктор, ты русский госпитальер и пятый год живешь в Испании.
– Это будет длинный и не слишком интересный рассказ, – отшучивается Виктор.
– Но мы, по-моему, никуда особо не спешим. И обещаю: как только потеряю интерес к твоей автобиографии, сразу же прямо скажу тебе об этом.
– Вон, смотри, – Виктор показывает рукой на дом возле часовни. – Это альберг, о котором мало кто знает, он открылся в прошлом году. Там и переждём грозу.
Словно услышав сигнал к наступлению, небо громыхает, сначала робко и неуверенно, будто пробуя силы, потом громче. Пыльный вихрь хватает с земли сухие ветки, пустые колосья, осыпавшиеся лепестки полевых маков. Мы ускоряем шаг и вскоре оказываемся в спасительном укрытии. В кафе на первом этаже приюта – никого, кроме монаха в сутане, сидящего за столом возле окна. Перед ним – стакан вина, дымящаяся миска супа и ломоть хлеба. Рядом у стены – крючковатый посох с привязанной тыквой-флягой, на спинке стула – пыльная накидка и шляпа с ракушкой. Я крепко зажмуриваюсь и открываю глаза вновь – монах не исчезает, а говорит приветливо: «Ола!» На мгновение мне чудится, что машина времени перенесла меня веков на пять назад, так правдоподобно средневеково выглядит паломник. Быстро поев, пилигрим благодарит невидимую хозяйку, прощается с нами и уходит прочь в непогоду, в неуютный сумрак, в почерневший от грозы горизонт. «Буэн Камино!» – только и успеваю крикнуть вслед. И всё – будто никого и не было. Словно монах из Средневековья – всего лишь плод моего воображения, порождённый усталостью мираж, фантом, явившийся из тех времён, когда призраки так же свободно разгуливали по дорогам Испании, как и простые смертные.
Хозяйка приносит нам обед пилигрима – вино, хлеб, суп – и спрашивает, останемся ли мы на ночлег. Виктор отвечает, что пока не знаем.
– Лен, ты все ещё хочешь услышать мою историю? – спрашивает он. – Покопаться в моих страхах?
– Разумеется, – отвечаю я и устраиваюсь поудобнее.
– Ну, тогда слушай.
Рассказ Виктора:
…Я пропущу то, что обычно пишут в автобиографии: родился, вырос, школа, институт, женитьба… Всё у меня было как у всех. Может быть, за исключением работы: я закончил Одесскую высшую мореходку по специальности «судоводитель». Тогда, во времена Советского Союза, профессия моряка была очень престижной и хорошо оплачиваемой. И это была одна из немногих возможностей посмотреть мир по ту сторону железного занавеса. Поступил я в училище с четвёртого раза, успев поработать простым матросом на каботаже. Каждый раз ехал поступать за две тысячи километров: родился я в Костроме, а каботажил в Белом море. Во время практики прошёл всю Европу от Бергена до Гибралтара, был в Западной Африке, через Суэц выходил в Индийский океан… В Одессе познакомился с будущей женой Оксаной.
Когда Союз развалился, всё пошло кувырком: обнищали пароходства, разорились верфи, стали списываться десятками корабли, меняться судовладельцы. В общем, начался бардак. Наши ребята один за другим уходили «под флаг»: нанимались на иностранные суда к частным судовладельцам. Я через однокурсника вышел на аргентинскую компанию, подписал с ними контракт и встал под флаг Аргентины. За первым рейсом последовал другой, третий. Семья моя оставалась в Одессе (к тому времени у меня уже было двое детей: сын и дочь). Я выучил испанский, пригляделся к стране. И стал подумывать о переезде. Меня активно подталкивала к этому Оксана, не желавшая оставаться в самостийной, но нищей Украине. Вся подготовка заняла года полтора. И вот я придумал и реализовал хитрую схему переезда: легальных путей тогда не существовало. Это произошло в 1994 году. А через десять лет у меня было всё, о чём ни в СССР, ни в России я не мог даже и мечтать: большой дом, три автомобиля, счета в банках. Я дал детям хорошее образование, а жене сладкую жизнь, которую многие российские женщины видели только в кино. Но, как говорится, пи… ц подкрался незаметно!
Я полностью доверял Оксане и не задумываясь подписывал всё, что она просила. Жена была вроде семейного бухгалтера: следила за всеми бумагами, счетами и налогами. Она хорошо во всём этом разбиралась – всё-таки экономическое образование! Когда не было времени, я ставил подпись на чистых листах: ну, подумаешь – так часто делают директора, когда уезжают в командировки. И однажды таким образом подписал себе приговор. Сам не ведая о том, заявил о разводе и переписал на жену всё движимое и недвижимое имущество, включая счета в банках и ценные бумаги, на которые собирался прожить спокойную обеспеченную старость. У Оксаны было много друзей и полезных связей в Буэнос-Айресе, среди них имелись и юристы, поэтому всё прошло без сучка и задоринки. Когда я вернулся из рейса, просто увидел два чемодана, стоявших на пороге дома и записку.
Я долго не мог понять: что сделал не так, чем обидел, где прокололся? Всю жизнь я впахивал как вол, не жалея себя и ни грамма не сомневаясь в крепких тылах. Думал: ну, ещё чуть-чуть, и заживу по-королевски – как пелось в одной песенке: «В одной руке – бокал, в другой – сигара». Ну да, были у нас размолвки, моя работа не способствовала супружеской верности. Мы оба это прекрасно понимали и старались тему не трогать. Дети воспитывались без меня. Я только целовал их перед сном, если был дома, и задаривал подарками. Когда они подросли, иногда, возвращаясь из рейса, я наблюдал в их глазах только любопытство и меркантильный интерес: что папа привёз на этот раз, сколько заработал денежек? Это меня пугало, но я себя успокаивал: ну что с них взять, все подростки такие – дай, дай, дай… И давал. Жена постоянно куда-то их вывозила, пристраивала в полезные компании, знакомила с детьми новых аргентинских друзей. Я же в основном общался со своими – русскими моряками. Мы гуртом заваливались в любимую парилью[56] поесть асадо[57], уходили под парусами в залив или уезжали на водопады.
В тот день, когда я оказался перед порогом собственного дома, один на один с чемоданами и официальной бумагой о разводе, у меня заболели сразу все внутренности. Мне казалось, я распадаюсь на атомы. Я спросил Оксану, может ли она объяснить мне хоть что-то, но бывшая жена отделывалась фразами типа: «У нас уже давно нет семьи, ты что, только заметил?» Детей она отправила к знакомым и пригрозила, что если я буду скандалить, то никогда больше их не увижу. Что мне оставалось делать? Я поселился в дешёвом отеле и запил. Мне хотелось окончательно развалиться на атомы и покончить с этим состоянием: тогда я всё ещё любил жену. Через месяц я остановился, через полтора ушёл в долгий рейс, почти на год, а когда вернулся, решил уезжать из страны. Мне было всё равно куда. Поговорив с друзьями, выбрал Испанию. Серёга, мой старинный кореш, капитан грузовика, взял меня нелегально на борт и довёз до Ла-Коруньи. А дальше началась совсем другая жизнь.
Я узнал про Путь Сантьяго и больше года слонялся по разным его дорогам. Исходил Испанию вдоль и поперёк. Я был далёк от религиозного рвения, просто мне надо было как-то жить без денег, без работы, без надежды… Со временем потихоньку всё стало налаживаться. Меня отыскал мой племянник Олег из Новосибирска. Стал помогать: присылал деньги, писал письма. Потом я познакомился с Хавьером, тогда он был мэром Нахеры. С его подачи и стал госпитальером. Окончил курсы и стал работать в альбергах ассоциации: Логроньо, Нахера, Бургос, Асторга… Мне предоставляли отдельную комнату и питание. А больше я ни о чём не хотел думать. Так прошло около двух лет. За это время мои дети повзрослели и кое в чём разобрались. Первым приехал сын. Помню, проговорили с ним всю ночь. Он звал меня назад в Буэнос-Айрес, но я сказал: «Мой дом теперь здесь». Следующим летом они приехали вместе с сестрой и прошли часть Камино от Понферады. Сейчас мы общаемся с ними по скайпу. Оксану я с тех пор ни разу не видел. Слава Богу, отболело и отвалилось, как отмороженный хвост у собаки.
Зато у нас с племянником грандиозные планы. Весной Олег приезжал, чтобы купить дом. Мы с ним собираемся сделать капитальный ремонт и устроить в нём альберг. Хочу назвать его «Приют для русских пилигримов» или, может быть, «Пристанище для тех, кто начинает всё сначала».
Поэтому, когда ты спрашиваешь меня, чего я боюсь, мне трудно ответить на этот вопрос. Можно ли чего-то бояться после того, что было в моей жизни? Наверное, уже нечего…
Когда Виктор заканчивает рассказ, за окном стоит глубокая ночь. Гроза давно стихла, и на чёрном бархате неба поблёскивают алмазные пуговицы звёзд. Млечный Путь тонкой газовой шалью окутывает плечи черноокой красавицы. Где-то под ним, в кромешной темноте петляет невидимая дорога, ведущая к бесстрашию…
Бодега сеньора Морено
Заночевав в маленьком приюте Сируэны, ранним утром мы снова выходим на дорогу и вскоре оказываемся в деревушке с витиеватым названием Санто-Доминго-де-ла-Кальсада. Своим именем поселение обязано местному пастуху Доминго Гарсия, принявшему впоследствии монашество и посвятившему свою долгую праведную жизнь (а прожил он 90 лет!) заботам о Пути Сантьяго. Вторая часть названия – «кальсада»[58] – отражает главное деяние Доминго: монах построил тракт от Нахеры до Ридесильи длиною около тридцати километров, спрямив и существенно сократив путь паломников в Сантьяго-де-Компостела. В течение многих лет он вырубал деревья, засыпал низины, расчищал просеки, возводил мосты через реки, строил церкви и приюты, а также принимал самоличное участие в заботах о пилигримах. В хрониках о нём говорится: «… Врач и сиделка, повар и землепашец, каменщик и архитектор, освободитель рабов и чудотворец, один из тех великих людей, которые основывали города и вершили историю…» Закончив свой земной путь, монах Доминго пополнил небесную свиту помощников святого Иакова.
Мы с Виктором подходим к готической церкви Санто-Доминго необыкновенного оттенка топлёного молока, словно выточенной из глыбы мела. Собор наполнен старинным литьём и позолотой, каменной резьбой, серебряными чашами и прочими древностями. В одном из приделов – спуск в мавзолей с гробницей святого Доминго.
Торжественную тишину прохладного нефа нарушает громогласный петушиный крик. Зычное кукареканье отражается от высоких сводов и многократно усиливается акустикой собора. Откукарекав положенные три раза и отхлопав себя по бокам могучими крыльями, белоснежный петух размером с небольшого пеликана переходит на лирическое воркование и начинает обхаживать аппетитную курочку с серебряными серёжками. Эта пара роскошных птиц живёт в нарядном домике – слово «курятник» плохо соотносится с изысканной архитектурой и богатым декором места их проживания. Это самое необычное зрелище из тех, что я встречала до сих пор в христианских храмах.
– Ну как, впечатляет? – улыбается Виктор.
– В общем, да! – соглашаюсь я. – Но что они тут делают?
– Как что? Живут и выполняют почётную миссию, – рапортует друг, – кстати, этот чудо-курятник был построен больше пяти веков назад, представляешь?!
– Да… много поколений кур и петухов здесь прожило. – Я мысленно рисую ветвистое династическое древо куриного рода, уходящее в глубь веков. – А что за миссия такая? И почему её исполняют куры, а не гуси, например? Гусей-то в Испании куда больше!
– Сейчас расскажу.
…Давным-давно по Пути святого Иакова шла французская (по другим источникам – немецкая) семья: отец, мать и сын. Уставшие паломники остановились на ночь в приюте, построенном у тракта святым Доминго. Красивый юноша понравился хозяйке постоялого двора, и она стала его соблазнять. Но сердце и помыслы молодого француза принадлежали совсем иным сферам, и он не ответил на любовные призывы женщины. Распалённая страстью и снедаемая обидой, хозяйка решила отомстить и ночью, когда все спали, подсунула в котомку юноши серебряный кубок, а наутро сообщила о краже градоначальнику. На рассвете семья собралась в дорогу, но на пороге юного паломника схватили и заставили вытряхнуть содержимое сумки. Среди нехитрого скарба была обнаружена пропажа. Молодого пилигрима взяли под стражу, осудили и отправили на виселицу. Убитые горем отец и мать вынуждены были продолжить путь вдвоём, всю дорогу взывая со слезами к святому Иакову. В соборе Сантьяго-де-Компостела во время мессы им явился сын и сообщил о том, что он жив. Изумлённые родители вернулись в городок Санто-Доминго-де-ла-Кальсада. Они подошли к виселице, на которой до сих пор висело тело их сына, чтобы помолиться, но вдруг услышали его голос: «Я не мёртв и не виновен – Господь, апостол его святой Иаков и слуга святой Доминго сохранили мне жизнь». Старики поспешили к главе города и стали просить снять тело их сына с виселицы, ибо тот жив. Правитель как раз собирался отобедать, и перед ним на столе стояло блюдо с зажаренным петухом и курицей. Он рассмеялся в ответ на просьбу несчастных родителей и сказал: «Он так же жив, как эти птицы на моей тарелке!» В тот же миг петух и курица на глазах обросли перьями, взлетели с блюда, а петух трижды прокукарекал. Перепуганный градоначальник вскочил из-за стола, позвал помощников, и они обрезали верёвку на шее пилигрима, после чего тот открыл глаза и окончательно воскрес. С тех пор белый петух и белая курица стали символами города и постоянно живут в церкви Святого Доминго.
– Виктор, а как отбирают этих кур и петухов? Они что, какие-то особенные?
– Да ничего особенного, кроме цвета и размера. Для любого крестьянина в округе большая честь принести в дар церкви свою самую красивую белую птицу. Кроме того, во дворе церкви есть своя маленькая птицеферма по селекции белых кур. Так что никаких проблем со сменщиками у птиц нет.
– И часто их меняют?
– Каждый месяц, не реже, ведь они живые – им нужен солнечный свет и свежий воздух!
– Получается минимум двенадцать пар за год, – вычисляю я в уме, – они ведь дежурят круглогодично?
– Да нет, что ты, только с мая по сентябрь! Зимой птицы могут перемёрзнуть.
– Вить, а как же яйца? Курицы несутся прямо в церкви? Но как? Ведь нужно громко кудахтать, а это не совсем…
– Уместно?
– Ну да. Ты представь, человек зашёл поговорить с Богом или исповедаться, а в это время раздаётся надсадное кудахтанье несушки!
– Хм… – чешет затылок Виктор, – я об этом как-то не задумывался. Давай спросим!
Мы оглядываемся в поисках того, кому можно задать вопрос, но никого не обнаруживаем.
– Ладно, будем считать, что делают они это в отсутствие прихожан… Лен, ну что ты всё про кур да про петухов? Между прочим, через три километра нам сворачивать к бодеге Хосе Морено – не пропустить бы поворот!
…Позади городская застава. Раннее утро, дорога свежа и немноголюдна. Три километра проскакивают незаметно. Во время пути Виктор рассказывает мне о своём приятеле Хосе Морено. Видимо, в жизни так выходит, что в друзья подбираются люди со схожими по яркости и количеству крутых поворотов судьбами. Что сам Виктор, что мэр-дворник Хавьер, что бодегейро Хосе – по каждой биографии впору писать книгу.
Сеньор Морено начал свой путь на винный олимп довольно поздно. В сорок лет ему наскучила однообразно-стабильная работа инженера в Барселоне, и он решил вернуться к фамильным корням: заняться виноделием. Его прадед и оба деда когда-то имели обширные виноградники на границе провинций Ла-Риоха и Бургос, а также владели собственными винокурнями и винными погребами. До этого судьбоносного решения Хосе успел пожить три года в Чили, где обучал молодых дорожных инженеров мастерству, побывать хористом в капелле Королевской церкви Сан-Исидоро в Мадриде и стать почётным патроном творческой ассоциации молодых художников-натуралистов (тех, кто работает с природными материалами: камнями, корнями, ракушками). Сейчас бодегейро Хосе Морено хорошо известен в узких кругах сомелье и виноторговцев. Он один из самых богатых виноделов Испании.
– В общем, сама всё увидишь, – завершает свой краткий рассказ Виктор.
Приземистое двухэтажное здание из красного кирпича с плоской черепичной крышей окружено узкой тенистой аркадой, вдоль которой выставлены бочки и бочонки самых разнообразных форм, размеров и оттенков – настоящий музей бочек! Идеально выстриженный газон украшен живописными развалами камней, геометрическими кустами и каменными чашами с пёстрыми петуньями. Входим вовнутрь. Тихо. Прохладно. В просторном холле главное место занимает стойка сомелье с десятками хитрых приспособлений и обширным арсеналом бокалов. Задняя стена сверху донизу увешана грамотами и сертификатами в рамках. На длинной полке – медали, кубки, вымпелы и прочие награды. В застеклённых витринах мерцают бутылки, возраст которых явно исчисляется веками. Приветливый юноше приглашает нас присесть на мягкий диван и говорит, что хозяин будет с минуты на минуту. Мы с Виктором листаем толстую книгу отзывов – на её страницах вязь из разных языках, встречаются даже иероглифы и кружевные арабские письмена. Интересно, попадётся ли хоть одна русскоязычная запись?
Не проходит и пяти минут, как в комнату входит лучащийся жизнелюбием и бьющей через край энергией сеньор. Он не молод, но в глазах столько огня, что это вызывает невольное желание подобрать живот, расправить плечи и радостно выкрикнуть: «Буэнос диас, сеньор Морено!» Что я и делаю.
Меня не перестаёт удивлять способность европейского агрария сочетать в себе черты уважающего традиции фермера, практичного коммерсанта и гостеприимного хозяина. Эти свойства характера я наблюдала у сыроваров и виноделов, изготовителей ветчины, колбас, бальзамического уксуса и оливкового масла в Италии, Хорватии, Франции и Черногории. Всё это в полной мере можно отнести и к Хосе Морено. Но есть кое-что ещё. Когда делом занимается талантливый, по-настоящему творческий человек – любой технологический процесс превращается в поэму, а обычный ритуал возводится в ранг священнодействия. Виноделием в Ла-Риохе никого не удивишь: в провинции зарегистрировано более 18 тысяч виноградарей, 100 тысяч частных виноградников и почти две сотни винодельческих хозяйств. Однако сеньор Морено подходит к процессу творчески. Его бодега не просто место, где разливаются, зреют и выдерживаются вина, но и настоящий музей истории виноделия плюс художественная галерея. Из необычных корней винограда сотворены диковинные скульптуры с оригинальными названиями: «Танцующая девушка», «Слеза старика», «Рождение лозы». В бодеге Хосе Морено работает штатный дизайнер. Да и сам хозяин, бывает, лично подбирает замысловатые корни, в которых видит будущий образ.
Мы спускаемся ещё глубже. Прохладные подвалы бодеги смыкаются с подземными пещерами, их скалистые стены мерцают кварцевыми пластами, сочатся грунтовыми водами, местами покрыты благородной плесенью. Всё это великолепие искусно подсвечено, а пространство бодеги идеально организовано: есть здесь и раритетные ручные орудия средневековых виноделов, и уютные дегустационные площадки, и кинозал со специальной фильмотекой.
Хосе Морено работает как с виноградом, выращенным в собственном хозяйстве, так и с материалом других виноградарей. В подвалах бодеги хранится более 500 бочек вина, ещё 30 тонн зреют в полуторатонных кегах. Некоторые бочки с торцов расписаны сюжетами, отражающими разные стадии приготовления вина: вот юная крестьянка срезает с лозы налитую кисть винограда, вот обнажённый по пояс мужчина давит созревшие грозди в каменном чане (как герой Адриано Челентано в фильме «Укрощение строптивого»), вот винодел снимает пробу вина из медного ковша, а сотрапезники дружно смыкают стаканы.
Но пора приступать к главной части экскурсии – дегустации. По старой дубовой лестнице поднимаемся из подземелья в верхний зал. Сомелье приготовил уже специальный столик, на котором выставлены несколько бутылок, бокалы и тарелка с тапасом.
– Итак, все вина по степени выдержки делятся на четыре группы, – объясняет хозяин бодеги, – «ховен», «крианца», «резерва» и «гранд резерва». «Ховен» – самое молодое вино, без выдержки, разрешено к продаже на следующий после сбора урожая год.
Мы отпиваем по глотку из бокалов и перекатываем, как опытные дегустаторы, жидкость по нёбу. Сомелье услужливо придвигает металлическую миску. Я вопросительно гляжу на Виктора.
– Сюда нужно сплёвывать то, что попробовал, – говорит он, – но я считаю это святотатством, – и он глотает согретый во рту напиток.
– Это «крианца», – продолжает Хосе, показывая другую бутылку, – выдерживается в дубовой бочке минимум год. Мы используем бочки из американского дуба, они придают вину особый оттенок. Такое вино можно продавать через два года после сбора урожая.
Мы снова отпиваем из бокалов, и снова миска остаётся пустой.
– «Резерва» – после года выдержки в бочке его разливают в бутылки и хранят ещё два года. То есть продавать можно не ранее чем на четвёртом году выдержки. Но мы обычно увеличиваем срок выдержки на полгода или год, в зависимости от результатов промежуточной дегустации.
Мы понимающе киваем и по-прежнему игнорируем железную миску.
– И наконец, «гранд резерва» – самое высококачественное, выдержанное вино, вызревающее два года в дубовой бочке и ещё три – в бутылях. Разрешено к продаже на шестом году выдержки. Редкие коллекционные вина выдерживаются и десять, и пятнадцать лет. Каждый год вкус их меняется.
Напиток, который мы пробуем на этот раз, обволакивает терпкой волной язык и нёбо и растворяется во рту сам собой, так что мыслей о плевательнице даже не возникает.
Сомелье подвозит ещё одну батарею бутылок, а Хосе невозмутимо продолжает:
– По цвету, происходящему от сорта винограда, вина делятся на «тинто», «бланко» и «кларетто».
– Красное, белое и розовое, – переводит порозовевший Виктор, осушая очередной бокал.
– Сеньор Морено, а какие вина предпочитаете вы? – пробую я разбавить дегустацию беседой.
– В своих пристрастиях я консервативен, – отвечает бодегейро. – К рыбе и морепродуктам я выбираю белое охлаждённое молодое вино, к мясу – хорошо выдержанное красное.
– Как часто вы употребляете вино? – Виктор переводит, но, похоже, Хосе не понимает вопроса. Друг терпеливо и подробно растолковывает ему суть.
– В обед и ужин, в зависимости от погоды, события и самочувствия. – Теперь уже я не совсем понимаю ответ.
– Короче, когда хочется и сколько вздумается, – резюмирует Виктор.
Далее бодегейро рассказывает про купажирование и сертификацию, про международные конкурсы и конкуренцию с бордосцами, про фамильные секреты и винный шпионаж… Сомелье не забывает аккомпанировать хозяину новыми порциями вина в наших бокалах. Металлическая миска-плевательница так и остаётся стерильно чистой, блестящим укором сверкая на краю столика.
В конце экскурсии-дегустации нас ждёт сюрприз. Хоть я и была заранее осведомлена, что сеньор Морено – разносторонне одарённый человек, но всё равно не ожидала ничего подобного. Выйдя в середину зала, гордо приосанившись, он затягивает красивую национальную песню. Голос у Хосе оказывается классическим, оперным тенором – в гулкой акустике бодеги звучит волшебно!
В заключение бодегейро дарит нам по бутылке коллекционной риохи и охотно позирует для общей фотографии. Вот уж поистине «на каждого мудреца довольно простоты». Будучи одним из богатейших виноделов Испании, сеньор Хосе Морено в жизни остаётся скромным, открытым человеком, а, по словам Виктора, он ещё и верный, надёжный друг.