Старая Кастилия
Попрощавшись с гостеприимным и талантливым сеньором Морено, идём дальше. Спустя час пересекаем границу с соседней провинцией Бургос, входящей в состав самой большой в Испании автономной области Кастилия и Леон. Виноградники постепенно уступают первенство золотым пшеничным полям. Если бы не ощутимая холмистость и очертания гор на горизонте, их запросто можно было бы принять за среднерусское раздолье. При ближайшем рассмотрении, правда, обнаруживаются и другие отличия: пылающие острова диких маков вместо зарослей пырея и крапивы, хрусткая каменистая дорога вместо тучного чернозёма и терпкий настой иного, чем в России, разнотравья, разлитый в раскалённом добела воздухе. Всю дорогу до Белорадо мой спутник с носом и ушами цвета «тинто», воодушевлённый дегустацией, продолжает рассказ об особенностях испанского виноделия и винопития.
– Если говорить об искусстве потребления вина в Испании – а это, несомненно, искусство! – Виктор назидательно поднимает палец вверх, – стоит отметить важный момент: здесь практически не пьют никакого другого вина, кроме сухого.
– Что, везде и повсюду? – преувеличенно удивляюсь я.
– Ну… я не беру каталонцев – они, как и французы, любят всякие шипучки и фруктовые компоты, поэтому пьют свои кава[59] и сангрию[60]. Не беру басков с их кислятиной чаколи и яблочным сидром.
– Кого ты ещё не берёшь? – спрашиваю у патетически размахивающего руками друга.
– Ещё не беру южан, подверженных влиянию мавров: мускаты Валенсии, сладкие вина Кордовы, херес из Кадиса и малага из Малаги… Я ничего не имею против их вин, но, согласись, Испания – это, прежде всего, отменные сухие вина!
– Полностью с тобой согласна! – уверяю я громогласного поборника сухих вин.
– В Испании в принципе не бывает плохого вина – испанцы просто не умеют его портить!
– О да, это я успела заметить! – Мы не раз пробовали простые вина из безымянных бутылок и кувшинов и никогда не были разочарованы их вкусом.
– Домашние вина отличаются от промышленных исключительно объёмом производства и отсутствием акцизных марок, что, в общем-то, и не требуется, когда речь идёт о камерном застолье. Всех виноделов знают по именам. И не дай бог имя своё опорочить! Вместо винных марок часто используются названия типа «тинто резерва от Хосе Морено урожая такого-то года». И эта характеристика порою значит больше, чем сложная маркетинговая стратегия крупных, но безымянных винзаводов.
Роль имени в Испании, особенно в провинции, трудно переоценить. Чем меньше городок, тем весомее значение репутации. Люди целыми семьями из поколения в поколение ходят в одну и ту же карнесерию, панадерию или вердулерию[61]. Они берут вино в «своей» бодеге, обедают в «своём» трактире и пьют кофе только в «своём» баре, не изменяя привычкам на протяжении всей жизни. В этом постоянстве и оценка качества, и благодарность за искусно выполненную работу, и дружеские отношения – закономерное следствие подобной приверженности.
– Испанцы считают, что вино без закуски – всё равно что драгоценный камень без оправы! – продолжает велеречиво Виктор. – Но так же, как по-настоящему ценный камень не нуждается в вычурной оправе, так и достойное вино не требует сложного гастрономического сопровождения.
Испанский стол и вправду в основе своей прост и незатейлив, но при этом невероятно вкусен!
– Вот возьмём, к примеру, кухню Ла-Риохи.
– Давай возьмём!
– Она базируется на сочетании овощей, в изобилии здесь произрастающих, и нежного молодого мяса, – вещает Виктор, не замечая моего сарказма. – Спаржа и сладкий перец с куском ягнятины на косточке или телячьим стейком – вот тебе классическое блюдо к риохе. Фаршированный грибами перец, картошка по-риохски с чоризо или острая баранина с фасолью…
– Слушай, Виктор, по-моему, ты голоден. – Я перебиваю захлёбывающегося слюнями рассказчика. – Не поискать ли нам место, где можно перекусить?
– О, а это мысль! – оживляется мой спутник, и мы сворачиваем в ближайший трактир, чтобы оправить драгоценный винный камень Хосе Морено.
…Слаб человек и в своей слабости беззащитен и уязвим. Падок до простых телесных радостей и мирских соблазнов. Но одновременно очень силён, порой даже сам не представляя насколько. Его сила заключается не в физической выносливости и крепости мышц (хотя и это тоже немаловажно), а в способности совершать крупные поступки вопреки всему: страху, лени, общественному мнению, собственным слабостям и даже железобетонному постулату о том, что это невозможно, потому что этого не может быть никогда.
Путешествие – вот время и место, где сила и слабость человека соединяются вместе, вступая в трудновообразимый, но невероятно продуктивный альянс. Отправляясь в дорогу, путешественник доверяет свою жизнь причудливым поворотам судьбы, случайным попутчикам, непредсказуемым обстоятельствам. Со всех сторон его окружает неизвестность, а путь изобилует рисками и вызовами. Такое странствие превращается в настоящее приключение, подлинное испытание для тела, духа, души… Но, проходя эти повороты, встречаясь с незнакомцами и попадая в непривычные для себя условия, рискуя и принимая вызовы, путешественник обретает редкую возможность что-то понять в себе и людях, измениться и изменить мир вокруг, сделаться сильнее, добрее, честнее, свободнее…
Каждый путь и путь каждого – это всегда эксперимент, результат которого заранее неизвестен. Собственно, как и вся жизнь…
Старая Кастилия… Слышится в этом имени и стук кастаньет, и хруст костей инквизиции, и удары кастетов, и величавое созвучие со словом «кастелло» – замок. Это земля древних и знатных родословных, причастность к которым мечтал бы обнаружить в своём генеалогическом древе любой испанец. Это исходная точка Реконкисты и центр объединения Испании в единое королевство. Это родина языка, на котором говорит сегодня полмиллиарда человек. Наконец, это средоточие национального самосознания испанцев, историческая колыбель их национальной гордости, перерастающей порою в национальную спесь и надменность. Что поделать, наши недостатки часто переходят в разряд достоинств, как и наоборот.
Вспомним на минуту эпизод из истории про Дон Кихота великого кастильца Сервантеса. Когда благородный идальго в плену романтических иллюзий принял постоялый двор за рыцарский замок, то обратился к его хозяину: «… О достопочтенный кастелян!» Так называли раньше управителя замка. Неграмотный, безродный человек был несказанно польщён таким к себе обращением, ибо усмотрел в нём указание на старокастильские корни, а значит, поднялся в собственных глазах на невероятные высоты самооценки.
Хронология развития Кастилии и Леона раздвигает рамки научной истории, превращаясь в диковинные, почти мистические хитросплетения имён, дат, событий и судеб.
Сформированное в IX веке королевство Кастилия в результате череды династических браков и завоевательных походов разрослось, захватив бо́льшую часть Пиренейского полуострова. Порабощённые или поглощённые мирно земли образовали кастильскую корону. Датой её возникновения принято считать 1230 год, когда кастильский король Фердинанд III был коронован на Леонский престол. Слились два могущественных королевства, способных, сплотившись, покорить все остальные. По мере завоевания новых земель титул короля дополнялся перечнем завоёванных владений. В XIII веке после очередных захватов он звучал так: «Король Кастилии, Леона, Толедо, Галисии, Мурсии, Хаэна, Кордовы, Севильи, Лорд Бискайский и Молинский…» – и далее следовало перечисление менее крупных территорий. 1469 год был ознаменован эпохальным династическим объединением Кастилии и Арагона: Изабелла Кастильская вышла замуж за Фердинанда Арагонского, что привело в 1516 году к образованию единого государства Испания. Много позже, в 1833 году, королевским декретом Испания была поделена на 49 провинций по историческим регионам, не имеющим юридического статуса. Исторический регион Леон оказался составлен из провинций Леон, Саламанка и Самора. Регион Старая Кастилия включал в себя Бургос, Сорию, Сеговию, Авилу, Вальядолид, Паленсию, Логроньо и Сантандер. В 1850 году Вальядолид и Паленсия были переданы Леону. Наконец, в 1983 году два исторических региона Леон и Старая Кастилия были объединены в автономную область Кастилия и Леон, существующую и поныне. Тогда же город Логроньо стал столицей отдельной провинции Ла-Риоха, а Сантандер – Кантабрии. В разные времена столицами Кастилии были Овьедо, Леон, Бургос, Толедо, Севилья, Вальядолид…
Но Старая Кастилия – это не только ветвистые родословные, путаные хроники баталий, переходящие территории и блуждающие столицы. Это ещё и крошечные городки-деревушки, на улицах которых так же, как века назад, можно встретить крестьянина с осликом, молочницу с медным бидоном в тени дерева, сухих строгих старух в чёрном, молящихся обречённо и неистово. Именно такой поистине старой Кастилией предстаёт перед нами Сан-Хуан де Ортега[62] – «крапивный» городок, но только по названию. Ни зарослей бурьяна, ни чертополоха, ни крапивы мы не наблюдаем. Опрятная площадь, старая заплатанная часовня, кривая улочка в несколько домов с достоинством противостоят разрушительному влиянию времени.
Сан Хуан был одним из учеников святого Доминго, продолжившим дело учителя. Его стараниями был основан августинский монастырь и церковь при нём. Население городка всего три десятка человек, но монастырский альберг вмещает вдвое больше. Оставив рюкзаки в полупустом приюте, мы с Виктором возвращаемся в церковь Сан-Николас де Бари. Никого нет. В углу аккуратным шалашиком сложены средневековые турнирные копья, служащие теперь древками для парадных хоругвей. В узкое цветное окошко скребутся ветки разросшегося орехового дерева.
С этой неприметной церковью в маленькой кастильской деревушке связана одна история из жизни королевы Изабеллы Кастильской. Долгое время она не могла родить наследника: для укрепления престола нужен был мальчик. Набожная королева (её называли в народе Изабелла Католичка) узнала, что в столь деликатном вопросе может помочь молитва в церкви, в которой служил отец Хуан де Ортега. Туда в 1477 году она и совершила своё одинокое паломничество. Несколько дней женщина горячо молилась, и молитвы её были услышаны: на следующий год в королевской семье появился долгожданный наследник – сын Хуан, названный так в честь настоятеля монастыря. Увы, королевскому отпрыску не суждено было исполнить возлагаемые на него надежды и чаяния престолонаследия, он умер в возрасте девятнадцати лет. В церкви Сан-Хуан де Ортега до сих пор хранится готический балдахин, подаренный королевой святому Хуану в благодарность за исполнение её страстного желания о зачатии мальчика.
Скрип входной двери нарушает наше уединение, в церковь тихо входит беременная женщина. Меня берёт оторопь – до чего она похожа на Изабеллу Кастильскую, портрет которой я рассматривала накануне. Печальные цвета морской волны глаза, мягкие пшеничные кудри, собранные в узел, прозрачный румянец на нежной молочной коже. Судя по одежде, она пилигрим. Женщина опускается на колени перед Богородицей и шёпотом молится.
На выходе, не в силах сдержать любопытства, я обращаюсь к ней. Марта из Дании, как мы и предполагали, идёт Путем Сантьяго, а начала свое паломничество в Логроньо.
– Марта, ты знаешь о том, что очень похожа на королеву Испании Изабеллу Кастильскую? – спрашиваю я её. В ответ Марта лишь смущённо улыбается и пожимает плечами: нет, не знает.
– А ты в курсе, что королева Изабелла тоже была здесь и молилась в том же самом месте, что и ты, только более пяти веков назад? – задаёт вопрос Виктор.
Женщина снова отрицательно качает головой, не понимая, что мы от неё хотим. Тогда мы спрашиваем о том, о чём спрашивают обычно друг друга все пилигримы при знакомстве:
– Почему ты идёшь Камино? Что позвало тебя в дорогу?
И вот что она рассказывает по дороге в альберг.
– Мне 34 года, из них четырнадцать я очень хотела детей, но не могла забеременеть. Врачи в один голос твердили, что это невозможно. А муж говорил: «Как Бог даст». Я прошла все виды обследования и лечения, но безрезультатно. А год назад увидела сон. Будто бы иду по длинной незнакомой дороге, сама не понимая, куда и зачем. Иду долго, до самой темноты. На лесной поляне, где я собираюсь заночевать, ко мне подходит женщина в белом, кладёт руку на мой лоб и говорит: «Шагами измеришь скорбь». А потом указывает на небо, я поднимаю глаза и вижу чёткие очертания Млечного Пути. После этого сна я прошла Путь Сантьяго. А полгода назад поняла, что беременна. И сейчас снова иду Камино, чтобы выразить свою благодарность за это чудо.
– Невероятно! – Я изумляюсь не только внешней похожести двух женщин из разных эпох, но и поразительному сходству их женских историй. – А ты не боишься? Всё-таки уже приличный срок.
– Нет, не боюсь, – отвечает Марта, нежно поглаживая свой заметный животик. – Когда по-настоящему веришь – ничего не страшно.
Ответ, достойный королевы!
Чесночный суп
Вернувшись в альберг, Виктор сразу же по-хозяйски отправляется на кухню, чтобы приготовить чесночный суп. Оказывается, довольно долго он служил в этом приюте и лично был знаком с легендарным госпитальером – отцом Хосе Мария. Про него не так давно был снят документальный фильм: бельгийские кинематографисты специально приезжали в Сан-Хуан де Ортега, настолько колоритна и неординарна была личность дона Хосе. Например, побудку пилигримов он осуществлял таким образом: в спальни были выведены динамики, из которых ровно в шесть утра начинала литься классическая музыка. Ещё в приюте жил большой умный пёс, который каждое утро провожал паломников за ворота городка, а иногда доходил вместе с ними и до Бургоса, а потом возвращался назад. На его ошейнике была бляха с выбитым на ней адресом приюта, многие пилигримы знали его в лицо. Пёс этот был так же стар, как и его хозяин. К сожалению, три года назад отца Хосе не стало. Однако многие из заведённых им правил действуют и сейчас. Одно из них – ритуал приготовления и совместного поедания «сопа де ахо»[63], традиционного блюда пилигримов. Сейчас в альберге нет постоянного госпитальера, а в церкви – священника. Поэтому мессу по воскресеньям и праздникам служит отец Педро из Бургоса, а чесночный суп готовит кто-то из волонтёров.
Сопа де ахо – простое сытное блюдо испанских крестьян и бедняков. Современные рестораторы, очарованные популярностью этого супа, поспешили включить его в меню, напичкав эффектными деталями и ненужными сложностями. Но Виктор собирается приготовить аутентичный суп без новомодных ресторанных излишеств.
– Вот смотри, продукты очень просты. – Мой друг в переднике выглядит более чем убедительно. – Чеснок, старый, можно чёрствый хлеб или сухари, оливковое масло, хамон, красный перец и бульон. Всё.
– Какой бульон – важно?
– По сути, нет, ведь кредо блюда – практичность и экономичность. Так что можно брать любой. Нам вот принесли говяжьего бульона – значит, будем делать на говяжьем.
Вокруг Виктора начинают собираться оголодавшие пилигримы, не без любопытства наблюдая за его манипуляциями. Он красивой тонкой струёй наливает оливковое масло на раскалённую чугунную сковородку, кажется, сохранившуюся в наследство от отца Хосе.
– Чеснок режешь ломтиками и опускаешь в масло.
Дольки чеснока, соприкоснувшись с горячим маслом, превращаются в мягкие кремовые лепестки и издают головокружительный аромат.
Виктор ловко вытаскивает чеснок в отдельную миску, а на его место помещает хамон. Аромат чеснока окаймляется аппетитным запахом слегка поджаренного копчёного мяса, вызывая у всех без исключения рефлекс собаки Павлова. Когда кусочки хамона становятся почти прозрачными, повар вынимает и их.
– Теперь в масло, напитавшееся вкусом и ароматом чеснока и хамона, выкладываешь хлеб. – На сковороду высыпается наполненная с верхом миска разносортного, порезанного кубиками хлеба. В эту горку пошли запасы всех пилигримов, остановившихся сегодня в приюте.
Через несколько минут хлеб превращается в золотистую россыпь гренок. Тем временем в ведёрной кастрюле закипает бульон. Туда Виктор виртуозным жестом фокусника всыпает щедрую горсть красного молотого перца.
– Не многовато? – с сомнением спрашиваю я и тут же прикусываю язык под испепеляющим, не хуже жгучего перца, взглядом мастера.
– Не многовато! Готовь лучше тарелки.
Мы вместе с беременной Мартой и другими женщинами накрываем на стол. Паломники вытаскивают из рюкзаков свои припасы.
– Теперь остаётся всё смешать. – Виктор подходит к кульминации кулинарного мастер-класса. Острый бульон вбирает в себя и мягкий чеснок, и прозрачные ломтики хамона, и жареную хлебную гущу. Над кастрюлей вздымается облако пара, но, придавленное тяжёлой крышкой, остаётся бунтовать внутри кастрюли.
– Ещё что-то нужно? Может, зелени?
– Ну, если тебе так уж хочется, покроши немного, – снисходительно разрешает повар, уверенный в том, что теперь его творение уже ничем не испортишь. – В ресторанах так и норовят что-нибудь добавить, то яйца пашот, то веточку тимьяна или мяты, то гренки. Но на мой вкус – это уже излишества. Настоящий сопа де ахо у нас вот здесь. – И он торжественно снимает кастрюлю с плиты.
– Виктор, можно я буду помогать тебе разливать суп?
– Нужно! – великодушно разрешает повар.
Мы вместе идём вдоль стола – Виктор несёт огромную горячую кастрюлю, а я старой помятой поварёшкой зачерпываю оттуда аппетитную огненную гущу и раскладываю по тарелкам. Последней накладываю себе, но в кастрюле ещё остаётся довольно супа для добавки всем желающим.
…Вот именно здесь и сейчас, в этот краткий миг Вечности, в игольной точке планеты, ртутным шариком повисшей в бескрайней Вселенной, раскладывая по тарелкам чесночный суп из общей кастрюли, запуская ложку в его пылающую гущу, сидя за длинным столом с такими разными людьми, ты вдруг отчётливо осознаёшь простую истину, что в глубине своего существа ты един со всеми. Ты неподвластен времени, освобождён от оков одиночества, от привычного отчуждения и границ. Ты свободен от своих страхов: от страха жизни, ибо понимаешь, что ты и любой другой человек – одно целое, и от страха смерти, ибо видишь, что бытие и небытие разделяет лишь тонкая, почти иллюзорная плёнка – один вдох, один удар сердца. Определённо прав был отец Хосе Мария, усаживая пилигримов за одним столом и за общим котлом чесночного супа…
…Кастилия жестока и беспощадна: печёт, испепеляет и выжигает дотла, поджаривает на раскалённой сковороде дороги, иссушает знойными ветрами или удушливым безветрием. Вокруг, насколько хватает взгляда, поля, поля, поля… Негде укрыться от зноя и палящего солнца, которое с инквизиторской жестокостью жжёт все живое на мили вокруг. Ни дерева, ни кустика – никакой тени, только редкие стога сена по окраинам полей. Ржаво-красная земля растрескалась, при каждом шаге из-под ног вздымается облачко розовой пыли. Смешиваясь с потом, она оставляет на лице боевую раскраску индейцев. Останавливаться нельзя – можно сгореть заживо. И мы идём…
Проходим в режиме марш-броска вымерший Ахес, мост над высохшим ручьём, лабиринты Атапуэрки, обнесённую колючей проволокой военную базу, скалистый гребень с Крестом, развилку у Орбанехи… Идём вдоль взлётной полосы аэропорта, мимо стен картезианского монастыря и входим, наконец, в черту города.
История Эль Сида
Почти пять веков Бургос был столицей Старой Кастилии, собрав у себя все её мрачные замки и крепостные ворота, башни и решётки, гербы и копья, распятия и гробницы. Здесь, среди остроконечных шпилей и шершавых камней, в тёмных лабиринтах улиц, в тусклом сумраке старых дворцов, витает неистребимый временем дух рыцарства, граничащего с бунтарством, дворянства, не чуждого разбоя и интриг, пылкой преданности и холодного коварства. Именно здесь и мог родиться испанский национальный герой Эль Сид Кампеадор (Победитель) – воитель и авантюрист, заступник веры и хранитель чести, сотканный из сонма противоречий и щедро наделённый людской молвой всеми мыслимыми добродетелями. Подобно тому, как реальный рыцарь Роланд и эпический герой «Песни о Роланде» – это два отдельных персонажа, так же и Сид-Победитель из «Песни о моём Сиде» весьма далек от своего прототипа – кастильца Родриго Диас де Бивара.
Родриго родился примерно в 1050 году (точная дата неизвестна) в десяти километрах от нынешнего Бургоса в семье мелкого дворянина. Однако этот факт оспаривается: отдельные документы свидетельствуют о знатном происхождении будущего героя Испании. Предок его был одним из двух кастильских судей – должность в высшей степени уважаемая и почётная, доступная только титулованным фамилиям. Отец Родриго, инфант, по приказу короля охранял границы Наварры и Кастилии. Молодой Родриго Диас сразу же стал вхож в королевский двор, что для мелкого дворянина исключалось. Относительная образованность – Родриго мог писать и читать, что по тем временам считалось редкостью даже для знати, – сразу же поставила его на ступеньку выше по сравнению с другими – безграмотными придворными. Это обстоятельство также умалчивается в стремлении подчеркнуть народность героя. В последний год жизни короля Кастилии Фердинанда, в 1065 году, Родриго Диас де Бивар был произведён в рыцари. Развязавшаяся после смерти монарха междоусобная война среди его сыновей, оспаривающих территории, вынудила юного рыцаря выбрать себе сюзерена. Им стал король Санчо, унаследовавший Кастилию и сумевший победить двух братьев и захватить их земли. Юный рыцарь был его личным оруженосцем в начале своего пути к высокому званию «кампеадор». При осаде восставшей Саморы Родриго Диас выступал уже в качестве полководца наравне с самим королём Санчо. Но жизнь королей, так же как и простых смертных, подвластна лишь судьбе и Богу. При этой осаде король Санчо бы убит случайной стрелой, и ход истории резко поменялся: на трон объединённой державы взошёл его брат Альфонсо.
Удивительно другое: Родриго Диас де Бивар, правая рука Санчо, принимавший личное участие в пленении Альфонсо, сумел договориться с новым королём, более того, стал одним из его приближённых и главнокомандующим войском. Вряд ли такое было бы по плечу безграмотному мелкому дворянину, а вот хитроумному стратегу и опытному дипломату – да. Художественный образ Кампеадора обогатился сценой, в которой великий полководец вопрошает Альфонсо VI и призывает его поклясться в непричастности к смерти брата. Очень красиво, но нереалистично: как можно клясться в непричастности к смерти противника, против которого выступаешь войной, даже если это родной брат? Неважно – из чьих рук была выпущена смертоносная стрела, важно – кто стоял во главе войска и отдавал стрелкам приказ.
Междоусобные войны, охватившие Испанию в XI веке, не оставляли места глобальному патриотизму. Патриотизм касался лишь интересов собственного владения, отечество сужалось до границ крепостной стены, родина ограничивалась внутренним кругом семьи. Христиане и мавры вступали в альянсы и временные сговоры в упрямом стремлении достичь конкретную сиюминутную цель: поделить добычу, прихватить кусок земли, ослабить заклятого врага. Феодалы Кастилии вели войну с соседними замками с ничуть не меньшим рвением, чем с иноверцами. А иногда ещё ожесточённее, потому что здесь были примешаны личные мотивы и кровные обиды. В одной из таких междоусобиц произошла серьёзная стычка между Гарсией Ордоньесом, влиятельным графом Нахеры, и Родриго Диасом, стоившая последнему слишком дорого. Победа непобедимого Кампеадора обратилась кровной враждой с графом Ордоньесом, сумевшим настроить против него короля. Итог плачевен: в 1081 году Родриго Диас был подвергнут опале, отлучён от королевского двора и публично изгнан из Кастилии.
Хроники повествуют о том, с каким тяжёлым сердцем покидал рыцарь свой опустошённый замок в Бургосе, как слёзы стояли в его глазах, когда он прощался со своей женой Хименой и дочерями. Город провожал его пустынными безлюдными улицами: никто не осмеливался проявить хоть каплю сочувствия или жалости, боясь королевского гнева. Великий воитель предстал живым человеком, способным грустить и страдать, горько обиженным правителем, но не сломленным превратностями судьбы. Теперь ему предстояло завоевать для себя новое «место под солнцем». Сначала он предложил свои услуги каталонским графам, братьям Беренгерам, собираясь защитить их от мавров, но, получив жёсткий отказ, поступил на службу к исламским эмирам в Сарагосе, то есть стал воевать на противоположной стороне. Это было обычным делом в те далёкие времена: христианские рыцари, спасаясь от бедности и преследований королей, часто вынуждены были сражаться в стане противника. В 1082 году в битве при Альменаре Родриго разгромил войска Беренгеров, своих несостоявшихся союзников, став их кровным врагом до конца дней. Именно в это время он получил свое прозвище – Эль Сид (в переводе с арабского «господин»).
Вскоре Эль Сид Кампеадор ввязался в борьбу за Валенсию – лакомый кусок земли, одинаково привлекательный и для мавров, и для кастильцев, и для каталонцев. Одно время он воевал на стороне короля Альфонсо VI, восстановив на время благосклонность сюзерена, но длилось это недолго. Обжёгшись во второй раз, Родриго Диас решил отныне защищать только собственные интересы, не ища больше себе покровителей. Один за другим брал Эль Сид замки и города, требуя от арабских эмиров повиновения. К 1092 году вся Валенсия находилась под защитой Родриго, а два года спустя он получил титул «князь Валенсии», сделав земли мавров христианской территорией. Чтобы ещё более упрочить своё положение и укрепить союз с Арагоном и Наваррой, Родриго Диас выдал своих дочерей замуж за королевских грандов: Кристину – за графа Памплоны Ромиро Санчеса, Марию – за Рамона Беренгера III, племянника лютого врага Беренгера.
Жизнь Эль Сида Кампеадора оборвалась в 1099 году, когда ему было около пятидесяти. Вдова Химена не смогла удержать завоеваний мужа и под натиском мусульман-берберов вынуждена была покинуть Валенсию. Отступление прикрывала армия кастильского короля Альфонсо VI, посмертно и окончательно признавшего великие заслуги своего рыцаря. Даже мёртвое тело Компеадора, привязанное к седлу боевого коня, вселяло в мавров панический ужас, и они в страхе разбегались при виде всадника.
Сейчас останки Сида и его жены Химены покоятся в кафедральном соборе Бургоса. Но герой продолжает жить в сердце каждого кастильца, как идеал столь ценимых им качеств: храбрости, жизненной стойкости и силы духа. Индивидуализм, возведённый в ранг высшей добродетели, в полной мере присутствует и в характере, и во всей жизни Эль Сида, прощая и оправдывая его политическое непостоянство, тактическую хитрость и вынужденный принцип стоять прежде всего за себя.
Менестрель, имя которого не сохранилось в истории, спустя сорок лет после смерти Кампеадора сложил «Песнь о моём Сиде», ставшую поэтическим отражением кастильской истории. Отчасти эта поэма стала подражанием «Песни о Роланде», сочинённой франками чуть раньше. Яркий образец романсьеро – испанского средневекового эпоса – воспевает героя, вознося его до уровня недосягаемости, и вместе с тем наделяет его человеческими чертами, так что каждый испанец может узнать в нём брата или сына. Позже появились и другие авторы, на разные лады восхваляющие национальную гордость – бессмертного рыцаря. Пьесы и оперы, поэмы и переводы, фильмы и театральные постановки увековечили имя Эль Сида, давно перешагнувшее границы Старой Кастилии и современной Испании. В 2003 году был снят испанский мультфильм «Легенда о Сиде». Не хватает только комиксов и мюзикла.
Об уважении испанцев к своему национальному герою свидетельствует расположение его памятника в Бургосе, на одной из центральных площадей города. Мы с Виктором переходим мост Сан-Пабло через Арлансон и упираемся в белокаменный монумент… Ильи Муромца – именно так и выглядит кастилец Эль Сид, в шлеме и кольчуге, с длинным мечом наголо, в развевающемся плаще, верхом на гривастом коне. Он оказывается неожиданно похожим на былинных русских богатырей, что делает его близким и понятным моему славянскому сердцу. Я делюсь своими соображениями с Виктором, на что он глубокомысленно замечает:
– Вообще-то конь был единственным средством передвижения воина, а меч – самым распространённым холодным оружием и в Европе, и на Руси.
– А что ты думаешь по поводу характеров, привычек? Испанский рыцарь и русский богатырь – много ли у них общего?
– Честно говоря, не знаю. – Виктор чешет затылок так, как может это делать только русский мужик, пусть и проживший пару-тройку десятков лет вдали от родины. – Давай рассуждать логически. Мы знаем, что Илья Муромец спал на печи до тридцати трёх лет, зато потом уж мало когда высыпался. Эль Сид, я уверен, никогда не пренебрегал сиестой, то есть получается, в общей сложности спали они примерно одинаковое количество времени.
– И что из этого следует?
– А то: кто как спит, тот так и воюет! – убеждённо заключает мой спутник.
– А я думала: как кто работает, тот так и ест!
– И это тоже верно, – позёвывая, соглашается Виктор. – Но мы-то с тобой очень плотно пообедали, а вот спать – не спали, а нам ещё воевать и воевать!
Мы устраиваемся голова к голове на лавочке в тени дерева и погружаемся в сладкую полудрёму. Спустя минут сорок наступает лёгкое, как дуновение ветерка, пробуждение. Я чувствую себя свежей, отдохнувшей и готовой к любым приключениям.
Улицы Бургоса кружат вокруг центра городской Вселенной – кафедрального собора Богоматери. Его, как отдельный астрономический по масштабам объект, мы оставляем на завтра, а сегодня просто шляемся по провинциальной столице и задерживаем свой взгляд на всём, что того заслуживает. Бургос по местным меркам крупный город, почти мегаполис: в нём живут 180 тысяч человек, но в отличие от своих мегасородичей начисто лишён безликости и хаотичности, свойственной городам-гигантам. Старый город достаточно компактен для того, чтобы легко обойти его пешком.
Вторым потрясением после памятника Сиду становятся монументальные ворота Санта-Марии (Arco de Santa María) – одни из четырёх городских ворот, расположенных строго по сторонам света (трое других – Сан-Хуан, Сан-Эстебан и Сан-Мартин – значительно скромнее). Эти ворота – всё, что осталось от крепостной стены, окружавшей некогда столицу Кастилии. Раньше на месте ворот Девы Марии находилась простая каменная арка, через которую юный рыцарь Родриго Диас де Бивар сначала входил в Бургос, а затем, будучи прославленным, но опальным Кампеадором, покидал его. Увенчанные большими и малыми башенками, изрешечённые щёлочками бойниц, украшенные скульптурами отцов города и знатных особ ворота похожи на отдельный замок. В пантеоне фигур соседствуют граф Диего Родригес Порселос (основатель Бургоса), Эль Сид Кампеадор и император Карл I, в честь которого и были воздвигнуты ворота.
Дворцов в Бургосе видимо-невидимо. Сложно выговорить, не то что запомнить их названия! Это неудивительно, ведь долгое время здесь находился королевский двор и политический центр кастильской короны. Знатные испанцы стремились обзавестись фамильными резиденциями по соседству с королевскими покоями. Не всем дворцам уготована достойная участь. Одни блещут фасадами и хранят в своих залах музейные экспонаты и бесценные реликвии, к которым у испанцев трепетное отношение. Другие, утратив былое величие, поделены на квартиры и заселены многодетными кастильскими семьями. На первых этажах таких «дворцов» можно увидеть грубо сваренные решётки, охраняющие склады, и мраморные колонны, вздымающиеся из угольных куч или сложенных штабелями коробок. В некоторых экс-дворцах расположены сейчас банки и солидные офисы. Есть особый шик в том, чтобы принимать клиентов под ренессансными сводами, в окружении стрельчатых арок и средневековой геральдики.
Один из них – Дворец Коннетаблей (Palacio de los Condestables/Casa del Cordón) – мы осматриваем с особым пристрастием: всё, что связано с темой путешествий и географических открытий, представляет для меня жгучий интерес. А здесь католические короли Изабелла и Фердинанд принимали Христофора Колумба после завершения его второго похода в Америку. Этот дворец называют ещё Верёвочным благодаря декору портала: на гербах первых его владельцев – Фернандеса де Веласко и Менсии де Мендосы – присутствует сложный орнамент из верёвок. Сейчас Верёвочный дворец находится в собственности Сберегательного банка Бургоса, который содержит ещё и культурный центр, соседствующий с ним под одной крышей.
Площадь Свободы (Plaza de la Libertad), на которой расположен Дворец Коннетаблей, когда-то была главной рыночной площадью Бургоса и также носила прозвище Верёвочная. Сейчас городской рынок перенесён чуть в сторону. В двух шагах от эпицентра культурной и финансовой жизни Бургоса торгуют риберой[64], иберийской свининой, свежей зеленью и живыми улитками. Но только с утра. В сиесту закрыто всё, включая музеи и банки.
Чем ещё поражает меня Бургос? Невиданным количеством памятников всех эпох, от старинных монументов до современных скульптур, отражающих бытовые сценки из жизни горожан. Вот лишь некоторые, повстречавшиеся нам по пути: памятник гончару, регулировщику дорожного движения, точильщику ножей, торговке каштанами, памятник пожилой кастильской паре в национальных костюмах, девушке с зонтом, монаху и мальчику в плаще принца, танцующим детям, читающему газету старику… Это не считая исторических монументов, посвящённых великим людям Кастилии и персонажам испанского эпоса. Одних только памятников пилигримам полдюжины. Возле альберга – скульптура паломника с больной ногой. Он присел на камень и склонился над раной. На лице – страдание. Возле этого памятника любят фотографироваться его «товарищи по несчастью» – пилигримы с растёртыми пятками, вывихнутыми лодыжками и опухшими суставами. Другой железный паломник – прокажённый – сидит на лавке, весь в болячках и язвах. Эти его неровности кожи ужасно привлекают любопытных детей, которые расковыривают их в неосознанном стремлении познать мир, за что подвергаются брезгливым окрикам мамаш и нянь. Возможно, появление этого памятника связано с существованием Королевской больницы, созданной по распоряжению короля специально для больных богомольцев, и монастырского лепрозория Святого Лазаря. Но внимание к пилигримам выражается не только в скульптурах, больницах и странноприимных домах, но и в отношении самих бургосцев. Как приятно, когда на вопрос о местонахождении очередной достопримечательности мы получаем не только подробный ответ, но и пригоршню спелой шоколадной черешни, горячей от солнца и рук пожилой кастильянки.
Папамоскас – пожиратель мух
– Подъём! – громогласно командует Виктор, прервав мой героический сон, в котором я скачу на лошади с развевающейся гривой рядом с бесстрашным Эль Сидом.
– Зачем так рано? Мы же решили остаться на день, – недовольно ворчу я, натягивая одеяло на голову.
– Если хочешь спокойно посмотреть собор, вставай! – Мой друг решительно стягивает одеяло обратно с головы. – Через пару часов там будет не протолкнуться.
Приходится подчиниться. Авторитет Виктора для меня непререкаем. Ещё ни разу его советы и наставления не подводили в дороге, делая путешествие безумно интересным, необычным и при этом по-мужски рациональным и организованным. Да что говорить – с моим спутником я чувствую себя «как за каменной стеной», как бы банально это ни звучало. Я вдруг вспоминаю Агнету: смогла бы она довериться незнакомому мужчине? Наверное, теперь смогла бы. Интересно, что она делает сейчас? Уволилась ли с должности? Начала ли шить театральные шторы?
– Лен, ну что ты копаешься? – Виктор ставит передо мной чашку кофе, совсем как Агнета в Ронсесвальесе.
Мы наскоро завтракаем и спешим к бургосскому центру Вселенной – кафедральному собору Богородицы (Catedral de Santa María de Burgos).
…Нежное кастильское утро. Солнце только просыпается, окрашивая кремовой пастелью крыши домов и макушки башен. Крепость на холме озарена оранжевым светом – таким мягким и чистым, что даже не верится, что уже через час небо закипит от зноя. На утреннем бархате вырастают ажурные шпили собора. Они напоминают точёные золотые зубцы королевской короны. С другого ракурса – засушенные стебли чертополоха с каменными зазубринами. А вот теперь – мачты средневековой каравеллы, украшенные праздничными флажками. По мере приближения и кругового обхода громада собора разворачивается перед нами, являя всё новые образы и ассоциации. Наверное, можно часами ходить вокруг, представляя, что происходило возле этих стен раньше, какие события вершились под сенью готических башен и взмывших в небо шпилей.
Бургосский собор Богородицы – лакомый объект изучения для учёных, неисчерпаемый источник вдохновения для художников. Постичь его величие так же невозможно, как невозможно охватить взглядом весь его облик целиком. Поэтому приходится довольствоваться отдельными фрагментами, самодостаточными художественными образами и законченными историями. А для того, чтобы слой за слоем, шаг за шагом рассмотреть и изучить собор глубже, нужно приехать сюда раз сто, а лучше родиться и прожить пару-тройку жизней в Бургосе.
Первый камень в строительство собора Богоматери был заложен в 1221 году руками епископа Маурицио, прибывшего в Бургос вместе со своей воспитанницей Беатрис Швабской, ставшей впоследствии женой Фердинанда III. Королевская чета также принимала участие в возведении храма, осуществляя величайший надзор. Память об основателях собора закреплена в центральной его части: гробница епископа расположена на западных хорах среди ста трёх ореховых кресел; статуи короля и королевы в нарядных мантиях – у входа в клуатр.
Кружевная Южная роза над воротами Сарменталь струит тихий свет из почти заоблачной выси. Стрельчатые своды и звёзды куполов теряются где-то вдали, унося за собой в мир обетованный. Часовни и капеллы соперничают друг с другом в изяществе резьбы, роскоши материалов и богатстве убранства. Со временем глаз начинает привыкать к вычурному изобилию, усматривая в этом стремление подчеркнуть яркость духовных переживаний, раскрасить чёрно-белую обыденность «мрачного средневековья».
Одно из неожиданных открытий – знакомство с творениями Хиля де Силое[65] – мастера скульптурных надгробий и ретабло[66]. Дерево, мрамор и алебастр в его руках превращались в податливый пластичный материал, подчиняющийся воле художника. Если могилы в принципе могут быть красивыми, то это, безусловно, заслуга Хиля де Силое. Люди, погребённые в его саркофагах, кажутся спящими, а пропасть между жизнью и смертью сглаживается. Не случайно самой прекрасной могилой не только Испании, но и всей Европы считается выполненное им надгробие Хуана II и Изабеллы Португальской в монастыре Мирафлорес. В соборе Богородицы можно увидеть несколько шедевров Хиля де Силое: гробницу епископа Алонсо де Картахены, алтарь часовни Святой Анны, врата Коронерия и три ретабло капеллы Коннетабля.
А вот гробница Эль Сида Кампеадора и его жены Химены проста и лаконична: скромная каменная плита прикрывает многострадальные останки героя, обретшего окончательный покой лишь в 1919 году. Но местоположение – под куполом средокрестия – говорит о многом. Прочитав короткую надпись: «здесь лежит Эль Сид Кампеадор», мы с Виктором проникаемся мыслью о том, что истинному герою ни к чему пышные посмертные почести. Людская память и так окружила историю жизни Родриго Диаса де Бивара героическим ореолом, народной любовью и почитанием.
Знаменитый сундук Сида стоял когда-то прямо на полу, но потом его подняли и укрепили железными скобами на безопасной высоте, во избежание растаскивания на сувениры и порчи от многочисленных прикосновений рук почитателей. Сундук знаменит тем, что спас своего обладателя, когда тому пришлось туго. Наполнив сундук песком, находчивый Эль Сид заложил его доверчивым держателям ломбарда под видом полного золотом, а потом выкупил его, так и не открыв крышку. Очень важная деталь, которую настойчиво подчёркивают кастильцы: Эль Сид не обманывал, не воровал, а только на время ввёл в заблуждение. Никого при этом не обидел, никому не навредил. Что хранится в сундуке сейчас – песок или золото, – неизвестно, однако лёгкая хитринка, не во вред другим, присуща и многим современным кастильцам, уживаясь непостижимым образом с простодушием и прямотой. Вот и пойми после этого испанский характер!
– Смотри сюда. – Виктор обращает моё внимание на странную фигуру, повисшую над часами в главном нефе. – Это Папамоскас.
Чернявый человечек с эспаньолкой и демоническими бровями одет в коричневый камзол. Он нем и неподвижен, но как только минутная стрелка останавливается на двенадцати, широко распахивает рот и одновременно дёргает рукой за язык колокола. После боя курантов рот Папамоскаса закрывается на час.
– Что он делает? – спрашиваю недоуменно.
– Ловит мух! – смеётся Виктор. – Папамоскас в переводе с испанского означает «пожиратель мух». А раньше он ещё и кричал. Но крик был столь неблагозвучен, что приказом епископа крикуна заставили замолчать.
Бьёт девять – Папамоскас беззвучно, как рыба, ровно девять раз открывает рот и столько же раз ударяет в колокол. Посетители собора, задрав головы, зачарованно следят за его действиями. Некоторые распахивают рот вместе со странным, похожим на щелкунчика человечком.
Покидаем собор, когда солнце почти в зените. От мягкого утреннего света не осталось и следа – резкие светотени больно бьют по глазам, отвыкшим в полумраке храма от дневного контраста. Бургос Эль Сида живёт своей жизнью, в которой романтическое прошлое перемежается с реалиями настоящего. На длинных лавочках Пласа Майор сидят беспечные пенсионеры, крошат хлеб голубям, болтают и смеются над шутками заводилы – лысого коротышки с пегой щёточкой усов. Бульвар Эсполон полон детьми – нарядные девочки и мальчики в кружевных платьицах и светлых костюмчиках, с мячами и куклами, самые маленькие в затенённых колясках с пологом из кисеи – гуляют в сопровождении родителей, нянь и гувернанток. Дети в Испании обласканы и любимы, независимо от поведения и оценок в школе.
На улицах Бургоса много военных: на протяжении нескольких веков в городе расположен гарнизон. Мимо нас, вздымая тучи пыли, маршем проходит рота в хаки и сапогах – им, наверное, ужасно жарко! Две монахини – совсем молоденькая девочка с примесью мавританской крови и пожилая дуэнья в очках – молча несут стопы толстых фолиантов.
Современный Бургос ткёт ткани и прядёт пряжу, изготавливает целлофан и бумагу, печёт хлеб и делает кровяную колбасу «морсилья», поддерживает боевой дух армии и помогает мирным путешественникам, чтит законы и хранит традиции, растит детей и заботится о стариках. И над всем этим мирным течением жизни реет бессмертная тень Эль Сида Кампеадора – вечного героя, верхом на верном коне Бабьеке, с острым клинком Колады в руке, защитника христианской веры, непобедимого воина, хранителя чести и достоинства испанского народа.
…Сидя под раскидистым платаном на бульваре Эсполон, едим сладкий инжир. Через час отходит электричка Виктора. Как ни прискорбно терять такого замечательного спутника, но приходится с этим смириться. Я уже успела привыкнуть к его заботливому ворчанию, ироничной снисходительности к моим восторгам и испугам. Как само собой разумеющееся принимала роскошь общения на родном языке, рассказанные им истории и встречи, которые без него никогда бы не состоялись. Не помню, когда в последний раз я заглядывала в карту, задумывалась о направлении дороги, стоя у развилки, спрашивала прохожих, как найти приют. Виктор полностью освободил меня от необходимости решать организационно-бытовые вопросы, равно как и от трети содержимого моего рюкзака. Он охотно вжился в роль старшего брата и выполнил все свои обещания, данные в начале нашего совместного пути. Дорога с ним казалась лёгкой и быстрой, невзирая на жару или проливные дожди. И даже его храп, раздражавший меня поначалу, со временем стал привычным фоном походных ночей – коротких передышек между бесконечно длинными, яркими днями.
– Послезавтра приезжает племянник – займёмся документами, – сообщает Виктор, доедая с ладони розовую мякоть инжира. – Зимой можно будет приступать к ремонту.
– Ты уже решил, как назовёшь приют? – интересуюсь я.
– Пока нет. А что, есть предложения?
– Есть. Назови его «Случайная встреча».
– Хм-м-м. Тогда уж «Неслучайная встреча»! – улыбается Виктор, понимая, что я имею в виду. – В любом случае ты будешь первым пилигримом, которого я туда приглашу!
Он встаёт, моет руки в уличном фонтанчике, по-отечески обнимает меня и, взвалив на плечи рюкзак, решительно шагает в сторону вокзала. Категорически отказавшись от слёзных проводов на перроне, он оставляет меня одну посреди тенистого бульвара в растрёпанных чувствах, с номером телефона на клочке бумаги и походной фляжкой на память. Я машу рукой вслед его удаляющейся спине и, наполнив флягу водой, иду в противоположном направлении, к воротам Сан-Мартин, выводящим из Бургоса на тропу Камино Сантьяго.
Танец Смерти
…Долго ли, коротко ли – счёт времени потерян – шагаю я по нескончаемой дороге, петляющей среди полей и холмов. Тардахос, Хорнилос-дель-Камино, Хонтанас, Кастроериц… Кастильское пекло не спадает. Всё смешалось: жажда, пот, усталость, боль… Мелькание лиц, знакомых и незнакомых, спасительная фляга с водой на привале. Аскетичный распорядок дня: приют, душ, сон и снова дорога. Месса чернокожего священника, а вокруг изнемогающие от жары, охающие и тяжко вздыхающие паломники. Рыжая, мокрая от испарины дева в толстом вязаном свитере. Худеет? Болеет? Бродяга с забинтованной рукой, заснувший в тени единственного на мили вокруг дерева. Колонна подростков с синдромом Дауна, все в одинаковых панамках, – они-то что тут делают? Иногда я чувствую себя собакой, потерявшей след хозяина и пытающейся отыскать его вновь. Иногда – невольным наблюдателем, свидетелем человеческих страданий, телесных мук. Девушку, скрючившуюся в пыли от боли в животе, увозит деревенский трактор. Давешний весельчак, что позировал в Бургосе возле памятника пилигриму с больной ногой, разулся и шагает босиком – на ногах нет живого места от мозолей. Отважная женщина Луиза из Калифорнии – с ней мы познакомились в Сан-Хуан-де-Ортега за тарелкой чесночного супа – идёт медленно, но не останавливается. У неё онкология, месяц после химиотерапии, каждый шаг – это стон. И неизменный ответ: «I’m OK» на вопрос: «Всё ли в порядке?» Я вижу вокруг себя болезни и немощь, травмы и увечья, боль и даже смерть…
На обочине за поворотом толпятся люди. Сдержанный ропот голосов, женские всхлипы, тихие молитвы на разных языках. Вчера здесь умерла паломница. Пробираюсь ближе – горка булыжников, на плоском камне лежит ракушка, горит свеча. Я вчитываюсь в надпись на дощечке: Йоко Миокато, Фукусима, Япония, 12.02.1908 г. – 06.06.2011 г., потом вижу маленькую фотографию. Волосы шевелятся у меня на затылке: это та самая лысая бабушка-японка из большой семьи, с которой мы начинали путь вместе из Сен-Жан-Пье-де-Пора. Впечатление настолько сильное, что на мгновение мне кажется, будто это какая-то игра, нелепый спектакль и что сейчас выйдет из-за наших спин режиссёр и скажет: «Стоп! Снято». Но это не игра и не спектакль. Это жизнь. И это смерть…
Смерть всегда сопровождала пилигримов на пути Сантьяго, терпеливо выжидая момент, когда можно будет нанести удар. Она подстерегала их на опасных перевалах, в тёмных лесах, кишащих волками и дикими вепрями, в туманных галисийских болотах, на безлюдных дорогах, облюбованных разбойниками. Особенно она любила прохаживаться вокруг монастырских госпиталей, коих было видимо-невидимо, особенно на кастильском отрезке пути. Все болезни приписывались проискам дьявола либо считались Божьей карой. Функции госпиталей ограничивались молитвой, посильным облегчением физических страданий и изоляцией больных. А задача смерти – отсеивать тех, кто, по её мнению, не нуждался более в жизни, и уводить их в свое царство.
Смрад и гниение – верные признаки смерти – появлялись ещё при жизни. Гигиена в Средние века была синонимом колдовства и бесовщины. Католическая церковь не поощряла водных процедур, считая их дьявольским соблазном, и внушала своей пастве, что телесная грязь и зловоние богоугодны и способствуют очищению души. Достаточно привести несколько исторических фактов. Королева Изабелла Кастильская мылась за свою жизнь всего дважды: в день своего рождения и в день свадьбы. Папа Климент VII, так же как и король Филипп II, умерли в страшных мучениях от чесоточных клещей, съевших их буквально заживо. Даже вельможные особы страдали в те времена от блох и вшей, от клопов и чесотки, от элементарной антисанитарии, что уж говорить о простолюдинах. Презрение к гигиене стоило средневековой Европе очень дорого. Страшные эпидемии чумы и оспы выкашивали до половины населения крупных городов. Тиф, туберкулёз и сифилис не лечились, жизнь больного зависела исключительно от воли случая, крепости организма и силы молитвы. Проказа и эрготизм обрекали человека на мучительное медленное умирание «по частям». Таких людей считали уже мёртвыми и отпевали при жизни. О больных заботились ордена госпитальеров: орден Святого Лазаря ухаживал за прокажёнными (отсюда появилось слово «лазарет»), братья-алексиане помогали чумным и опекали психических больных, считая их одержимыми дьяволом, орден Святого Антония облегчал муки страдающим эрготизмом[67].
Вдоль Камино можно видеть многочисленные следы борьбы жизни и смерти, метки средневековой медицины, а точнее её отсутствия, в виде сохранившихся стен бывших лепрозориев, руин монастырских госпиталей и «чумных» крестов в местах массовых захоронений. Смерть в Средние века стала настолько привычной и обыденной, что не вызывала благоговейного трепета и страха. Стены церквей украшали перекрещённые человеческие кости, скелеты органично вплетались в сюжеты картин и гравюр, тема «пляски смерти» прочно обосновалась в литературе и драматургии, черепа стали модными предметами интерьера, а в специальных монастырских хранилищах, называемых костницами, собирали кости и черепа умерших, дабы напомнить живущим о близости неминуемого конца…
Танец смерти – не только религиозная аллегория, но и художественное отображение одной из жесточайших эпидемий Средневековья – огневицы святого Антония или огненной чумы. Так называли отравление спорыньёй, или, по-научному, эрготизм. Болезнь сопровождалась конвульсивными движениями, напоминающими жуткий танец. Пик эпидемии пришёлся на конец XI века, и папа Урбан в 1095 году приказал основать орден святого Антония, в задачи которого входила борьба со страшным недугом. К XV веку по Европе насчитывалось 370 госпиталей Сан-Антонио, развалины одного из них я видела на днях недалеко от Бургоса. Собственно, всё лечение заключалось в молитве и отпиливании поражённых гангреной конечностей. После смерти пациента всё его имущество переходило к ордену. В 1670 году французский врач Луи Тулье раскрыл причины болезни, а в 1791 году орден Сан-Антонио был упразднён.
Галлюциногенную составляющую заболевания часто связывают со средневековым мракобесием: Крестовые походы, охоту на ведьм, жестокости инквизиции легко объяснить токсическим влиянием спорыньи на мозг. Между прочим, святой Антоний не случайно стал покровителем больных огневицей. Ещё при жизни без всякой спорыньи его часто посещали видения, которые кто-то сочтет типичной галлюцинацией. Ему являлся демон с угрозами и разными непристойными предложениями, и каждый раз Антоний противостоял ему силой веры и слова Христова. Искушения святого Антония запечатлены в загадочных картинах Иеронима Босха, посвятившего ему бо́льшую часть своего творчества. Глядя на творения художника, которые его современники называли не иначе как «адские видения», легко допускаешь, что и он не избежал эрготизма, питаясь ржаным хлебом со спорыньёй.
В Испании XIV века пляску смерти возле кладбищенской церкви танцуют уже не только больные эрготизмом люди, но и обычные здоровые смертные, сопровождая танец песней «Мы все умрём». Тень смерти повсюду. Она объединяет и уравнивает всех: богатых и бедных, старых и молодых, знаменитых и безвестных. Ни одна другая эпоха не отличалась таким навязчивым культивированием образа смерти и настойчивым внушением мысли, что она всегда рядом. Несмотря на это, а может, благодаря этому люди достаточно спокойно относились к её близкому присутствию.
Гораздо больше смерти их ужасала перспектива попасть в ад и понести суровое наказание за свои прегрешения. Поэтому в 1095 году церковью было узаконено полное отпущение грехов для пилигримов, а в случае их смерти во время паломничества отпускались даже смертные грехи. Вряд ли такая индульгенция могла бы стать веским аргументом для сегодняшних пилигримов, идущих по Пути Сантьяго. Но соседство смерти ощутимо и сейчас. По обочинам дороги Святого Иакова встречается много крестов и могил, как древних, так и совсем свежих. Кому-то суждено умереть в пути, и эту тонкую грань между жизнью и смертью видишь воочию почти каждый день, на прокалённой солнцем дороге, в тенистых лесных зарослях, на свистящих горных перевалах. Но трудная дорога не пугает пожилых пилигримов, идущих наравне с молодыми: Педро из Сарагосы – 84 года, это его шестое паломничество за последние десять лет, Джиму из Шотландии – 87, семейной паре из Бельгии – за 90 каждому. Йоко Миокато из Фукусимы было 103 года…
В Кастроерице меня обгоняет инвалид-колясочник лет тридцати, с задорной улыбкой и мускулатурой древнегреческого атлета.
– Привет! Не знаешь, в этом альберге есть пандус? – спрашивает он.
– Сейчас узнаю. – Я поднимаюсь по трём ступенькам, непреодолимым для его коляски, и обращаюсь с тем же вопросом к госпитальеру.
Шустрый кастилец с маленькими жёлтыми глазками выбегает на улицу и ловко раскладывает откидной пандус.
– Добро пожаловать! – приветствует он атлета. – У меня есть специальная комната для тебя – там будет удобно!
– А для меня?
– И для тебя тоже есть место. – Желтоглазый госпитальер галантно подхватывает мой рюкзак, чтобы отнести в спальню.
У стойки, ставя в креденсиаль печать, мы знакомимся. Парня-колясочника зовут Эмилио, он итальянец. Как и полагается итальянцу, Эмилио сразу же приглашает меня на чашку кофе – я не могу отказать. Его имя звучит как музыка. Его глаза бездонны как альпийские озёра. Он так обаятелен и жизнелюбив, что мне становится стыдно за накатывающую временами хандру. Эмилио родился и вырос в Тоскане, восемь лет прожил в Моранелло – на родине Энцо Феррари, три года назад перебрался в Модену. Бывший спортсмен-гонщик, оказавшись после травмы в инвалидной коляске, он начал жизнь сначала.
Путь Сантьяго Эмилио преодолевает на приспособлении, которое я приняла вначале за велосипед. Впрочем, его можно назвать велосипедом, только ручным: педали приводятся в движение мускульной силой рук, на руле – кнопочное управление. Конструкция-трансформер раскладывается в походный вариант с багажником и складывается в более привычный глазу тип коляски. Эмилио подробно объясняет мне устройство своего транспортного средства, будто это не инвалидная коляска, а обычный велосипед, ну, может быть, не совсем обычный.
– Многие думают, что я разбился в гонке. Нет. За восемь лет, что я работал пилотом-испытателем на заводе Феррари, у меня не было ни одной травмы, не считая синяков и царапин. Годы тренировок, десятки соревнований, тестовые обкатки спортивных автомобилей – ничего! – Он делает длинный глоток кофе.
– Мы с друзьями отправились в Альпы. И там я сорвался в пропасть. – Эмилио мрачнеет. – До сих пор не могу понять, как это вышло. Может быть, туман, скользкие камни… Или я был слишком самоуверен – ведь даже после серьёзных аварий оставался всегда целым и невредимым. А тут…
– Знаешь, я сразу поняла, что ты спортсмен: ты очень хорошо сложён, и характер у тебя бойцовский.
– Да уж, бойцовский, – улыбается спортсмен. – Только главное потрясение было не в том, что я получил травму, а в том, что меня предали два самых близких человека. Меня мог спасти, но не спас лучший друг. И меня бросила моя девушка, после того как узнала, что я не буду ходить.
– Не представляю, как такое можно пережить, – вырывается невольно, но я тут же прикусываю язык. Нелепый вывих судьбы и стоическое его преодоление рождают у меня сложные эмоции и глупое желание записать рецепт «как». Но рецепта нет – есть опыт.
– Полгода я не вылезал из больниц, потом началась долгая реабилитация. Но это скучно. Лучше я расскажу тебе другую историю. – Эмилио оживляется. – Когда я был в клинике, в соседней палате лежал альпинист, его звали Роберто. Он опытный скалолаз, но тоже сорвался в пропасть – подвело снаряжение. Упал, но с гораздо большей высоты, чем я, и к тому же пролежал в ущелье целые сутки, пока его искали. Он был в сознании, холод, боль, а самое страшное – чувство неизвестности. Роберто рассказывал, что за эти сутки пережил столько, что под конец уже не понимал: где сон, а где явь. Несколько раз он переходил из одного состояния в другое, не замечая – как. К нему подходил волк, понюхал и не тронул. Он разговаривал со своим отцом, с которым не виделся пять лет. Вокруг него ходили призраки погибших альпинистов… В больнице его собрали буквально по кусочкам, но вынесли жёсткий вердикт: неподвижность на всю жизнь. А он – представляешь? – полтора года назад стал шевелить руками, потом научился ими управлять. Теперь многое делает сам, а этой весной у него стали оживать ноги! Роберто объяснил мне, что выздоровление невозможно, если не преодолеешь внутри себя обиду на людей и на судьбу, которая якобы к тебе несправедлива и жестока, если не перестанешь себя жалеть. И что никогда нельзя сдаваться, что бы ни говорили тебе окружающие, даже врачи. Мы с ним дружим и поддерживаем связь до сих пор.
– Это Роберто предложил тебе отправиться Путём Сантьяго?
– Скажем так: если бы не он – я на это вряд ли решился бы.
– Эмилио, а сколько ты преодолеваешь за день?
– По-разному – 10, 15, 20 километров… Зависит от дороги, погоды и настроения.
– Прилично, – поражаюсь я, – сильно устаёшь?
– Не больше, чем ты, – улыбается Эмилио. – Ну всё, хватит обо мне. Расскажи теперь о себе.
Что я могу поведать Эмилио после того, как выслушала его рассказ? Что расклеилась после расставания с палочкой-выручалочкой Виктором? Что натёрла мозоль на мизинце? Что устала и соскучилась по дому? Что по осени часто впадаю в депрессию, потому что мало солнечного света, который я так люблю? А здесь, в пути, недовольна тем, что его слишком много?..
Вечером пошёл дождь. Всю ночь струи воды оглушительно гремят по жёлобу водостока, создавая эффект маленького камнепада в горах. Стены альберга тотчас сыреют, и даже колючие шерстяные одеяла не помогают согреться.
На рассвете я просыпаюсь от приглушённого, словно сквозь вату, треньканья бубенцов. Выглянув в окно, вижу козье стадо. Тонкие ножки мокрых животных по колено в красной глине, козы скользят на размокшей дороге и жалобно блеют. Пастух, надвинув на глаза остроконечный капюшон, напоминает смерть в её средневековом толковании, только вместо косы у него на плече длинная палка с крюком. Впереди стада вышагивает козёл, потрясая, словно бездомный старик, вымокшей до нитки жёлтой бородой. Во всём его козлином облике читается крайнее недоумение: зачем в такую погоду их гонят невесть куда? Но долг вожака и ответственность за вверенное ему стадо придаёт его походке сдержанное достоинство. Прогремев колокольчиками, козы скрываются в сером тумане, сырой губкой повисшем над раскисшей дорогой.
А пилигримы снова выходят на дорогу, чтобы вместе с козами месить грязь…
Рыцари дождливого образа
Зачем люди делают это? Нагруженные тяжёлыми рюкзаками, опаляемые зноем, обдуваемые ледяными ветрами и обливаемые дождями, разбивая ноги в кровь и превозмогая усталость, идут они километр за километром, ведомые жёлтыми стрелками и смутным томлением сердца. Что зовёт их в дорогу? Какая сила заставляет добровольно обрекать себя на трудности и лишения? Чем манит людей эта таинственная тропа? Что ищут они на ней? Что находят? И находят ли?..
Трудно понять. Ещё труднее объяснить словами. Легче прочувствовать, пройдя самому.
Однако, став единожды пилигримом, понимаешь: назад дороги нет. Ты можешь исходить вдоль и поперёк все паломнические маршруты мира, но… с пути уже не сойдёшь. Кто-то из мудрецов сказал: «Не ты идёшь по Пути, а Путь ведёт тебя». Это так. Пройдя Камино Сантьяго, ты никогда уже не будешь прежним. Жизнь твоя приобретёт совершенно иное измерение. И дело тут не в пройденных километрах и преодолённых высотах, а в необратимом движении души, неустанно стремящейся к Свету…
Примерно через десять километров после Кастроерица я прохожу заброшенный скит Сан-Николас и старый мост через реку Писуэрга, разделяющую провинции Бургос и Паленсия. Дождь ослаб, но всё ещё моросит, хмуро и неприветливо. Я промокла, на моих ботинках толстая «платформа» из раскисшей глины. Когда наступаю на твёрдое – булыжник или асфальт, – начинаю скользить, как на коньках, рискуя упасть. Приходится в который раз очищать подошву от грязи. По правую руку от меня – недостроенный канал Кастилии с бесполезными шлюзами, являющий собою образчик долгостроя XVIII века. До Фромисты осталось совсем ничего – там я и собираюсь заночевать.
Весь день думаю над рассказом Эмилио, так и сяк примеряя пережитое им на себя. А я смогла бы? Смогла бы, как он, улыбаться? Осмелилась бы отправиться в путешествие, не умея ходить? Нашла бы в себе силы простить предательство? Отважилась бы искать и находить в жизни новый смысл? Сумела бы говорить об этом открыто? А главное – смогла бы так же, как он, верить?.. Может, затем и даются нам такие встречи, чтобы примерить на себя чужие судьбы, прожить хотя бы мысленно их повороты и удары, испытать ощущения других людей. И тогда наши собственные ситуации не кажутся больше тупиковыми и безвыходными. Примеры стойкости и жизнелюбия, увиденные в Пути, заставляют по-новому осмыслить жизнь, поправляют «сбитые прицелы», дают силы преодолевать не только физические трудности и преграды, но и другие, более изощрённые вызовы судьбы.
…Вечереет. Растворённая в воздухе дождевая мгла незаметно передвигает утро к ночи. День был длинный, дорога – трудной. Сегодня я чувствую себя как никогда уставшей и опустошённой. Чавкающая под ногами грязь засыхает ржавыми разводами на брюках, превращает кроссовки в кандалы. Рюкзак удвоил свой вес. Промокшие ноги растёрты. Щёки пылают от напряжения и усталости. Или от температуры? Кажется, меня знобит. Этого ещё не хватало!
Собрав волю и силы в кулак, добираюсь до Фромисты, разыскиваю приют… и узнаю, что он полон и мест нет. Раздумывать особо не приходится: вряд ли здесь обнаружится ещё один Виктор, приберёгший для меня тёплое местечко. Мне ничего не остаётся, как топать дальше – в трёх километрах отсюда есть ещё один альберг.
Покидаю чужой город, холодный и равнодушный, не приютивший уставшего пилигрима, и проявляю ответное безразличие к его церквям – готической Сан-Педро и романской Сан-Мартин. Все храмы сливаются для меня в этот миг в один бесконечный иконостас, хоровод крестов и распятий. Лики святых смотрят укоризненно и отрешённо, от уходящих ввысь сводов кружится голова, бездонные купола утверждают недосягаемость небес… Звон колоколов – печальный и глухой – прощальным гонгом провожает так и не встреченного гостя. И я, одинокий путник, изгнанный и отверженный, бреду прочь. За спиной городская застава, на дороге – никого, поток пилигримов иссяк: все уже нашли себе ночлег. Все, кроме меня. Обида горьким комом подкатывает к горлу, на глаза наворачиваются слёзы. Голова гудит, зубы выбивают тревожную дробь. Кости ломит не только от груза, но и от жара. Я продолжаю пробуксовывать в своих скользких ботинках: на то, чтобы почистить их, уже нет сил. Ну и пусть! Пускай я вся в грязи и устала до чёртиков, так мне и надо! Чего попёрлась под дождь, вместо того чтобы найти себе заранее прибежище и наблюдать из окна за изменениями в природе.
«… Изменения в природе происходят год от года. Непогода нынче в моде, непогода, непогода…» – начинаю я нашёптывать любимую песенку, которую так приятно петь в тёплой комнате, за накрытым столом, среди друзей. «Не ангина, не простуда…», – с этим, пожалуй, сейчас можно поспорить, – «посерьёзнее беда», – да уж, беда, если не знаешь, где будешь сегодня спать и когда доберёшься до крыши. Только я собираюсь спеть: «… Кто-то ищет тебя среди дождя», – как оступаюсь и со всего маху падаю в лужу. Ногу пронзает острая боль. Я вскрикиваю и заливаюсь слезами. Но мой крик никто не слышит, а слёз никто не видит – я одна на этой дороге. Одна-одинёшенька… Так вышло…
Сижу в глинистой жиже и реву в три ручья, даже не пытаясь встать или выползти из лужи. Господи, ну почему ещё и это? За что? Почему я? Нет ответа…
Я вспоминаю вчерашний разговор с Эмилио и начинаю, как заклинание, твердить: «Я упала не в пропасть, я упала не в пропасть…» Стянув кое-как с плеч рюкзак, пробую встать – больно. С трудом переползаю на сухие камни, судорожно соображаю: что же теперь делать? Перво-наперво строго приказываю себе успокоиться и перестать выть. Достаю из рюкзака подаренную Виктором флягу, отпиваю несколько глотков, бережно глажу её по мятым бокам. Вспоминаю его рассказ. Думаю об Агнете: она тоже плакала под дождём у Ворот Прощения. Только слёзы были от другой боли, которую вытерпеть и вылечить гораздо труднее. Залезаю в потаённый кармашек, вытаскиваю изрядно потрёпанную записку Эррандо. Снова её перечитываю. Вспоминаю, что он тоже когда-то вывихнул ногу в Пути Сантьяго, и даже кисло улыбаюсь от такого совпадения. Улыбаться широко не получается – жарит температура. Но всё же это не огневица святого Антония, а значит – несмертельно. Немного успокоившись, вспомнив поочерёдно своих друзей, я снимаю ботинок и осматриваю ногу: сустав вспух, шевелить ногой ужасно больно. А если не шевелить – смогу ли я просто наступить на неё? Достаю из рюкзака эластичный бинт и туго, насколько хватает сил, перетягиваю опухший голеностоп. Пробую опереться – больно, но терпимо, особенно если посох приспособить как костыль. Напяливаю не шнуруя кроссовку, изучаю вымокшую карту. Судя по всему, метрах в пятистах отсюда тропа пилигримов пересекает автомагистраль – значит, транспорт рядом. Ещё не очень темно, можно добраться до трассы засветло. Взглянув на неподъёмный, выпачканный в глине рюкзак, сомневаюсь в успехе затеи. Но не оставаться же здесь, в конце концов?! Или остаться?.. Дождь, кажется, заканчивается. Можно развести костёр. Но у меня нет спичек. Да и какой костёр, если в голове и во всём теле бушует настоящий пожар. Пока в полубреду я размышляю над сценариями, жизнь преподносит мне свой вариант.
На дороге показывается тройка запоздалых путников. Трое мужчин, закутанных вместе с рюкзаками в дождевики, похожи на горбунов, но в моих глазах они сейчас прекрасные сказочные эльфы. Эльфы подходят ближе, слышится испанская речь. Они не сразу замечают меня: видимо, вывалявшись в грязи, я слилась с ландшафтом, да и сижу чуть в стороне, подпирая спиной большой камень. Моё жалкое «Буэн Камино!» для них полная неожиданность. Испанцы подходят ближе и пытаются заговорить, но я их не понимаю, а только твержу: «I have problem with my leg»[68], показывая на стянутую бинтом лодыжку. Мужчины быстро оценивают ситуацию, делают из скрещенных рук сиденье и жестами приглашают меня сесть. Я отрицательно мотаю головой, уверяя, что могу скакать на одной ножке с помощью посоха-костыля. Тогда третий эльф – самый молодой и горячий – без церемоний усаживает меня в кресло из сплетённых рук и вскидывает на плечо мой рюкзак. И вот я сижу, как принцесса на руках у прекрасных рыцарей, покачиваясь в такт их шагам, а ещё один несёт мой походный саквояж со шляпками, кружевными накидками, надушенными платками и бальными платьями. Скоро фиеста, и мне непременно надо там быть: королева Изабелла лично пригласила меня отпраздновать совершеннолетие её единственного сына. А потом ещё нужно успеть в Леон на коронацию Альфонсо… Время от времени мои доблестные рыцари ставят меня на грешную землю, чтобы отдышаться, ведь, помимо воздушной принцессы, они тащат на плечах и свои рюкзаки. Тогда я вновь превращаюсь в мокрую, выпачканную по уши горе-путешественницу с температурой и вывихнутой ногой. Никому не до бесед: все сильно устали и только пыхтят, таща на себе двойной груз. Моих спасителей зовут Хавьер, Тони и Давид. «Элена», – представляюсь я, но реверанс мешает сделать несуразное положение между небом и землёй. Поэтому придворный этикет откладывается на потом.
Карты не врут, географические – тоже, и действительно, вскоре тропа упирается в шоссе. Мои рыцари бережно опускают меня на здоровую ногу, и мы принимаемся автостопить. Безрезультатно. Машин мало, водители редких попуток не могут посадить всех четверых сразу, да ещё с рюкзаками. Приходится разделиться. Я благодарю своих спасителей, на разные лады повторяя «Мучас грасиас!», и уверяю, что дальше справлюсь сама. Хавьер – самый молодой и горячий – трогает мой лоб и что-то озабоченно говорит спутникам. «No problem», – успокаиваю их я.
Пока мы переговариваемся на языке жестов и интернациональных слов, возле нас с тихим шорохом останавливается графитовая «Ауди». Стекло бесшумно опускается – респектабельный мужчина в белой рубахе с распущенным галстуком интересуется, в чём дело и нужна ли помощь. Мои спутники объясняют ему ситуацию. Водитель выходит из салона, открывает багажник, берёт мой грязный рюкзак, не боясь запачкать ни безупречных брюк, ни рубашки, и кладёт его внутрь, туда же запихивает и заскорузлый посох. Отворяет передо мною дверцу. Я с сомнением показываю на разводы грязи и куски глины, налипшие на одежду и обувь, и теперь уже он говорит: «No problem». Я ещё раз прощаюсь со своими замечательными спасителями и сажусь в машину.
Поковырявшись в аптечке, мужчина достаёт упаковку таблеток и протягивает её мне вместе с бутылкой воды.
– Это против высокий температура, – сообщает он на моём родном языке.
– О, вы знаете русский! – радуюсь я.
– Немного. Учу у русский учитель в мой город живёт, она замуж за испанец.
– Как вас зовут?
– Меня зовут Ромиро. Тебя я знать Элена. Ты из России – твои друзья сказать.
– Спасибо, Ромиро! – Я запиваю таблетку водой и уютно устраиваюсь в мягком кожаном чреве дорогого автомобиля. Нога ноет, голова болит, но сердце преисполнено благодарностью ко всем этим людям, так нежданно-своевременно оказавшимся на моём пути. И глубоким спокойствием, что теперь уж точно всё будет хорошо.
– Элена, если хочешь поспать – делай так. Я еду до Сахагун. Где хочешь остановить, скажи, я буду разбуживать тебя.
– Большое спасибо, Ромиро. Если ты знаешь в Сахагуне альберг для пилигримов, отвези меня туда, пожалуйста, – прошу я.
– Пожалуйста, хорошо. Но сначала надо показать врачу твоя нога. Мой друг в Сахагун – доктор, я могу звонить и просить на осмотр.
– Даже не знаю, мне очень неловко, – лепечу смущённо, – я и так насвинячила здесь, – на полу автомобиля я вижу засохшую глину.
– Свинятина? Ты хотеть есть? Мы можем посетить кафе.
– Да нет, Ромиро, – улыбаюсь я. – Так говорят, когда много грязи. Я испачкала твой автомобиль.
– Элена, это мелочь. Я тоже пройти Камино и знать, что есть помощь в пути. Очень важно. Я пробовать транслировать русский язык одно правило пилигрима: «Шаг назад для помощи другому стоит больше, чем сто шагов вперёд без помощи людям вокруг»[69].
– Я думала, что так не бывает, что так происходит только в книжках.
– Нет. Жизнь тоже есть место сказка чудес.
Под эту «сказку чудес» я и засыпаю. Тихо мурлычет мотор, тёмно-фиолетовый вечер за стеклом не кажется уже ни опасным, ни безысходным. Таблетка начинает действовать, жар спадает, раненая нога покоится на удобном сиденье. Я растворяюсь в доверии к человечеству и его отдельным представителям…