Хождение по Млечному Пути — страница 6 из 7

Затерянные в тумане

…Бледный анемичный рассвет никак не пробьётся сквозь вязкую толщу перламутровых туч, закупоривших небо. Клубы тумана рваными шапками оседают на мокрых крышах, прячутся в дремотных расселинах, стелются тонким дымчатым полотном над руслом Валкарсе. Петля автомагистрали теряется где-то в туманных высях – трудно представить, как движутся по ней сейчас автомобили, пленённые непроницаемой мглой. Проще думать, что дороги там нет: слишком страшна и опасна разверзнутая под нею бездна. В этой точке Пути Сантьяго пешая тропа пилигримов и скоростные артерии цивилизации решительно расходятся в разные стороны. Дорога паломников, вырвавшись за пределы города, карабкается круто вверх по скользким камням, вьётся рыжей размокшей лентой меж густых зарослей папоротников. За каждым её изгибом – призрачные перевалы, силуэты укутанных влажным мхом деревьев, сочащиеся родниками камни… За каждым поворотом – неизвестность. За каждой тропинкой – тайна…

Это Галисия. Древняя земля кельтов, облюбовавших северо-запад Пиренейского полуострова три тысячелетия назад, да так и оставшихся здесь, среди туманов, сумрачных болот, угрюмых лесов и вересковых пустошей – точь-в-точь как в далёкой Ирландии. Да и характер галисийцев схож с ирландским: вольнолюбивый и непокорный, упрямый, но рассудительный, с генетической тягой к перемене мест. Считается, что к эмиграции ирландца, равно как и галисийца, толкает бедность и скудость земли, но это только полпричины, а другая половина кроется глубже – в душе, охваченной необъяснимой тоской по дальним берегам. Неприкаянность сердца может накрепко привязать галисийца к его родной пустоши с белым круглым домиком у ручья, а может погнать далеко-далёко на край света и дальше – за океан. Поэтому нет ничего удивительного в том, что в каждой третьей галисийской семье кто-то из родственников обретает новую родину вдали от родных холмов.

Так за разговорами о галисийском характере неторопливо идём мы с Карлосом по разбухшей дороге, среди тумана и облаков. Время течёт незаметно. Густая мгла по-прежнему окутывает леса и горы, лишь изредка образуя косматую прореху, в которой виден осколок мира: кусок ромашковой поляны, страшное когтистое дерево или кромка обрыва. Мгновение – и туман снова латает дырку штопкой молочной взвеси. Неожиданно замечаем, что дорога вместо того, чтобы карабкаться вверх, упорно спускается в дол. Только сейчас соображаем, что давно уже не видели ни жёлтых стрелок, ни пилигримов. Меня охватывает тревога: похоже, мы сбились с дороги. Непроницаемая завеса отделяет нас от солнца, и трудно понять, сколько времени мы в пути. Впрочем, голод подсказывает, что уже немало.

– Карлос, мы заблудились, – шёпотом объявляю я, хотя это и так понятно.

– Здесь часто теряются люди, – зловеще сообщает Карлос. – Горы Галисии – особенное место, – продолжает он голосом недоброго сказочника, – считается, что здесь находится портал в параллельный мир.

– Ну хватит уже! – трусливо протестую я.

– Не мечись! – строго приказывает профессор. – Что толку паниковать? – Покопавшись в рюкзаке, он выуживает компас.

Не представляю, что бы я делала, очутись здесь одна. Пока мой спутник гипнотизирует стрелку прибора, в воздухе разливается тихий, но настойчивый звук, похожий на звон колокольчиков. Поначалу мне кажется, что это звенит в ушах от напряжения.

– Карлос, ты ничего не слышишь?

– Слышу, – говорит он, отрываясь от компаса и прислушиваясь к звенящей ноте.

Между тем звук нарастает, растекаясь мелодичными переливами в редеющей мгле.

Из-за поворота появляется рогатая голова… Корова, а следом за ней человек в низко надвинутом капюшоне выходят нам навстречу. На шее животного вместо привычного бубенца болтается нечто, издающее характерный тонкий и протяжный звон, который я приняла за магическую музыку параллельного мира. Ноги погонщика обуты в грубые деревянные сабо невероятных размеров, прямо поверх обычной обуви. Завидев нас, человек останавливается. Корова тоже.

– Мы сбились с пути, – обращается к нему Карлос. – Как нам вернуться на Камино Сантьяго?

Старик молчит, уставившись в одну точку, жуёт бескровными губами. Долго смотрит вверх, где должно быть небо, потом под ноги, потом куда-то вдаль, за кромку тумана, снова на нас и, наконец, исчерпав все запасы нашего терпения, начинает сипло говорить. Выясняется, что уже поздно и скоро совсем стемнеет, а потому старик зовёт нас переночевать у него дома, в километре отсюда. Наутро он обещает проводить нас на пилигримскую тропу. По его словам, объяснить, как найти дорогу сейчас, мало того что сложно, но ещё и не гарантирует нашего на неё возвращения.

– Что значит – не гарантирует? Почему? – цепенею я.

– Во-первых, можем засветло не успеть, и скорее всего не успеем. Во-вторых, здесь недалеко начинается болото – тебе охота в болото ночью? А в-третьих, возле болот бродит Святое Братство, – буднично поясняет профессор.

– Что ещё за братство? – спрашиваю я, чувствуя, как холодеет всё внутри.

– Ну, если ты ещё не совсем напугана, могу перевести тебе его рассказ. Только прежде хорошенько подумай, – предупреждает Карлос.

Любопытство побеждает страх, и я соглашаюсь.

Второй рассказ Карлоса (со слов пастуха):

…Я хорошо знаю эти места, ещё мальчишкой облазил все горы и долины, были мы с друзьями и на болоте, хотя взрослые всегда ругали нас за это. Когда мне было девять лет, мой дед рассказал предание, которое пересказывают из поколения в поколение все галисийцы с тех самых пор, как заселили эти земли. Если уж так случилось и ночь застала тебя в дороге неподалёку от болота или в старом дубовом лесу, что на южном склоне горы, нужно быть особенно осторожным, потому что ночью там можно встретить Святое Братство. Издалека кажется, что в темноте засветились десятки светлячков или навстречу идёт процессия с зажжёнными свечами, но это не так. Души из нижнего мира, обречённые на вечные скитания, бредут по лесным тропам, пустошам и болотам в поисках жертвы. Они страстно желают освободиться от бесконечных мытарств, а для этого нужно вручить горящий огарок свечи в руки зазевавшегося путника. Если удастся, то призрак обретёт свободу, а новая жертва пополнит ряды Святого Братства и будет скитаться между сном и явью, жизнью и смертью до тех пор, пока не освободится от заклятия, передав злополучный огонь кому-то ещё.

Мне очень хотелось проверить, так ли это. И в детстве, превозмогая страх, вопреки запретам родителей, мы с друзьями отправлялись к ночному болоту, но ничего не происходило. Три или четыре раза мы и вправду видели загадочные огоньки, блуждающие в тумане, но, испугавшись, убегали назад в деревню.

Прошли годы, я повзрослел, похоронил деда, стал отцом семейства и давно позабыл ребячьи игры, страхи и запреты. И вот спустя много лет я повстречал тех, кого так боялся и с кем так искал встречи в детстве.

Я был пастухом и однажды перегонял деревенское стадо на зимнее пастбище по другую сторону гор. Перегон обычно занимал два-три дня. В тот день потерялась корова моего брата, где-то по дороге отбилась от стада. Не возьму в толк, как это случилось, ведь со мною были три мои верные собаки и мальчик-подпасок. Остановившись на ночлег, я по привычке пересчитал головы – тогда и обнаружил пропажу. Было ещё не очень темно, и, оставив стадо на попечение помощника, я решил поискать корову. Наши животные всегда носят на шее ботало[92]. Их слышно издалека, и каждое имеет свой звук, поэтому я различаю каждую корову на слух. И вот мне показалось, что я уловил звон ботала пропавшей коровы и пошёл на звук. Я отошёл совсем недалеко, как вдруг внезапно потемнело. Наступила ночь, и шум ветра слился с отзвуками далёкого ботала. Ноги стали проваливаться в густой мох, под сапогами зачавкала болотная жижа. Я понял, что попал на болото – то самое, куда бегал ещё мальчишкой. Страха не было – была лишь усталость и стыд перед братом за потерянную корову. В воздухе зазвенели сотни ботал на разные голоса, веки стали тяжёлыми, мне ужасно захотелось спать – хоть прямо тут выбирай сухую кочку и ложись. Я боролся со сном и всё звал и звал корову. Отчаявшись найти её, я повернул было назад, но словно заворожённый застыл на месте. Сотни мерцающих язычков пламени в туманном ореоле плыли ко мне по воздуху. Тихая звенящая музыка лилась над болотом. Я пошёл навстречу призрачному видению и вскоре, сам того не желая, протянул руку к одному из огоньков. Как только он оказался в моей ладони, меня окончательно сморил сон – я еле успел прислониться спиной к стволу дерева.

…И увидел я странный сон. Будто иду в окружении теней. Длинные невесомые одежды скрывают фигуры, лица спрятаны под капюшонами. Полупрозрачные пальцы держат свечи, с них капает воск и проваливается вниз сквозь ладони и рукава. Я смотрю на свои руки и вижу то же самое. Вокруг шелестит невнятный шёпот: «Наш брат… пошли…»

Мне неприятен этот сон, я не хочу бродить в компании призраков. Я пытаюсь проснуться, открыть глаза, но не могу разлепить веки. Увидев протянутую ко мне руку, повинуясь порыву, я вложил в неё огарок свечи. И тотчас проснулся. «Ну и кошмар! Приснится же такое…» – подумал я и тут же вспомнил, что корова так и не найдена и теперь придётся краснеть перед братом. Сокрушённо вздохнул, поднёс к глазам свои руки – на правой ладони увидел тёмный, с монету, след, похожий на родимое пятно. Но у меня никогда не было здесь родинки! Пятно жгло и покалывало – я вспомнил, что в этой руке держал во сне свечу. Провёл другой рукой по волосам: в пыльном колтуне застряли сухие листья, мелкие веточки. Протёр глаза, нащупал на лице… бороду. Испугался и понял, что здесь не обошлось без потусторонней силы. Нужно скорей уносить ноги отсюда!

Я был слаб, еле поднялся и, шатаясь, пошёл к месту, где оставил стадо. Там никого. И даже признаков недавнего постоя не осталось: ни угольков от костра, ни коровьих лепёшек, ни примятой травы – чисто, будто здесь никого и не было. Наверное, подпасок, не дождавшись меня, сам отогнал стадо. Сил моих не хватило бы, чтобы дойти до зимнего пастбища, и я решил вернуться в деревню. Когда я подошёл к дому, дети с визгом бросились врассыпную, мать заголосила, а жена лишилась чувств. Вышедший навстречу отец, сгорбленный, белый как лунь, сказал, что меня уже похоронили. «Сколько меня не было?» – спросил я и услышал в ответ: «Восемнадцать дней». Я сразу всё понял. Где я был. И с кем. Потом, лёжа в постели, в окружении родных, под присмотром знахарки, я без устали благодарил Провидение, что смог оттуда вернуться…

В подтверждение своего рассказа галисиец протягивает правую ладонь, на которой даже в сумерках различимо тёмное пятно.

Корова коротко мычит и ускоряет шаг. Среди клочьев тумана проступают силуэты странных круглых домов на курьих ножках. Ботало умолкает. Со двора слышится пугливое блеяние овцы, тяжкий вздох быка, лошадиный храп. Собака, почуяв чужаков, настороженно ворчит, но невидимое присутствие хозяина успокаивает её. Пригнувшись под низкой притолокой, мы входим в дом.

Галисийское Чудо

Как только переступаем порог жилища, мистический страх, сопровождавший меня во время блуждания среди тумана, рассеивается. Скидываем у порога рюкзаки, грязные ботинки и проходим в тёплую комнату с покатыми стенами. В очаге потрескивает огонь. Знакомимся. Старика зовут Лугус. Две милые женщины хлопочут по дому. Одна из них – та, что младше – провожает меня в душ. Вот так сюрприз! Я-то полагала, что в таких домах моются исключительно в корыте, набирая воду в старом колодце и грея в печи. Старшая хозяйка показывает, куда сложить мокрую грязную одежду – к утру она всё постирает и высушит.

Старинные галисийские жилища пальосас[93], сохранившиеся кое-где и по сей день, – свидетельство кельтских корней галисийцев. Раньше эти круглые каменные дома с соломенными крышами состояли из одной-единственной комнаты, к которой примыкали кухня и загон для скота. Дом Лугуса, сохранив внешние очертания кельтской хижины, внутри разделён на несколько комнат, вполне комфортабелен и отлично приспособлен для современной жизни. Привычные метки цивилизации – плазменный телевизор и ноутбук – не вяжутся с услышанным недавно рассказом пастуха, перемещая его в разряд детских сказок-страшилок или стариковских небылиц. Лугус уходит доить корову, а мы с Карлосом приводим себя в порядок. Через полчаса все собираемся за столом возле очага. Кроме хозяина и двух хозяек, за стол усаживается древняя старуха, поддерживаемая под локоть шустрым пареньком лет пятнадцати – точной копией Лугуса. Старуха долго устраивается в плетёном кресле, поворачиваясь грузным телом, скрипя суставами и тяжело вздыхая. Наконец, отыскав удобное положение, умиротворённо замирает и царственно кивает домочадцам, терпеливо ожидавшим сигнала к началу трапезы. Все оживляются – начинается ужин.

Лугус представляет нам четыре поколения родственников: мать, жену, дочь и внука. Нас же он называет потерявшимися, но вовремя найденными им пилигримами. Дочь Лугуса подкладывает в тарелки гостей лучшие куски и не даёт пустовать стаканам. Мне же не терпится услышать подтверждение или опровержение истории о Святом Братстве из уст других членов семьи, и я ширяю локтем в бок Карлоса.

– Та старая история про исчезновение Лугуса. Правда ли, что его не было восемнадцать дней? – обращается он к женщинам.

– Да, – кивает жена Лугуса, – все думали, что он заблудился в болотах и погиб. Десять мужчин из нашей деревни пытались разыскать его, но тщетно.

– Мама тогда сказала, что его забрало с собой Святое Братство, – иронично вставляет дочь и, посмотрев виновато на отца, добавляет: – Папа утверждает, что так оно и было.

Лугус снова демонстрирует родимое пятно на ладони, и все единодушно сходятся в одном: раньше, до этого злополучного происшествия, его не было. В остальном мнения родни и друзей расходятся. Дочка-медик убеждена, что это редкая форма летаргической болезни и отец пролежал в коме восемнадцать дней, а потом вышел из неё неизвестным науке способом. А сон – плод его подсознания, ожившие детские страхи. Жена Лугуса считает, что муж плутал всё это время по болотам, питаясь корешками и ягодами, иначе как объяснить, что он не умер с голоду и вернулся живым? Может, кого-то он там и встретил – призраки здесь нередкие гости, – но чтобы уйти от Святых Братьев – такого ещё не бывало. Старший брат, из-за пропавшей коровы которого и случилась вся эта история, считает, что его братец просто слегка тронулся умом на почве страха и вины. И лишь два человека за столом верят Лугусу беспрекословно: старуха-мать и внук. Внук беззаветно доверяет любимой бабушке, а мать Лугуса – «ведает», то есть знает точно.

– Ты ведь, наверное, учишься в школе, пользуешься Интернетом – как ты можешь всерьёз верить в эту сказку? – допытываюсь я у парня, совсем не похожего на малограмотного подпаска.

– Но ведь ты же видишь, как может в старом доме работать новый водопровод? Ты же не удивляешься этому? – парирует дитя двадцать первого века.

– При чём тут водопровод?

– В общем, ни при чём, – соглашается внук. – Просто в нашем мире очень часто заставляют выбирать «или-или», вместо того чтобы понять, что может быть «и-и». Есть познанное, объяснённое, а есть ещё не изученное, необъяснимое – и оттого отторгаемое как невозможное.

Что тут возразишь?

Древняя старуха бесстрастно наблюдает за разговором, не проронив ни слова. У меня возникает ощущение, что она читает мысли, не нуждаясь в переводе. И даже вслух не нужно проговаривать вопросы и ответы – для неё нет тайн. Но, когда ужин подходит к концу и все начинают двигать стульями, она произносит одну-единственную фразу: «Он вернулся оттуда потому, что я очень старалась» – и, величественно шаркая тапками, удаляется в дальнюю комнату под руку с внуком.

– Она ведьма, – шепчет на ухо Карлос.

– Ты это серьёзно, профессор? – не без ехидства спрашиваю я.

– Во время инквизиции все ведьмы Испании, точнее все, кого обвиняли в колдовстве, прятались в Галисии. – Карлос невозмутим. – И теперь число людей, обладающих паранормальными способностями, здесь больше, чем где-либо в Испании.

– И как это сообразуется с католической верой, с набожностью испанцев?

– А примерно так, как говорил за ужином мудрый мальчик: «и-и», а не «или-или», – улыбается мой друг и желает мне крепкого сна.

Наутро получаем на руки по стопке выстиранной одежды, на кухне – по чашке кофе и куску тортильи[94]. Лугус, как и обещал, провожает нас к тропе пилигримов. Мы в последний раз рассматриваем тёмное пятно на его ладони, благодарим за ночлег и выходим на вновь обретённый путь.

Нас снова окутывает влажная дымка, бисером оседает на одежде и волосах. Тропа взбирается вверх, облака плывут то над нами, то под нами, изредка светлея под натиском солнца. На этот раз мы не забываем следить за путеводными жёлтыми стрелками и радостным «Буэн Камино!» приветствуем каждого встречного пилигрима.

Вскоре дорога растворяется в акварельном городке на вершине гряды. О-Себрейро размыт в неброской палитре серого: пепельный, графитовый, бледно-лиловый, белесо-седой, серый с прозеленью, грязно-бурый… Кто сказал, что серость невыразительна? Такая, как здесь, способна передать оттенки тоньше и точнее, чем бескомпромиссная яркость прямолинейных цветов. К тому же акварели О-Себрейро – прекрасная иллюстрация и наглядное пособие к умению видеть жизнь в полутонах.

На продуваемой ветрами пасмурной вершине находятся сакральные ворота в Галисию и вросшая в землю церковь Санта-Мария де Реаль. В ней хранится галисийский Грааль в память о чуде, происшедшем здесь в 1300 году. Чудо официально засвидетельствовано в анналах католической церкви буллой двух пап: Иннокентия VIII в 1487 году и Александра VII в 1496 году. Что же произошло здесь семь веков назад?

…Ненастным зимним днём, когда ледяные ветра и мокрый снег не прекращались три дня и три ночи, когда непогода заперла по домам всех жителей окрестных деревень, лишь один крестьянин по имени Хуан Сантин из Барксамайора взобрался на гору О-Себрейро, чтобы посетить воскресную мессу в монастырской часовне. Священник не горел желанием проводить службу для единственного прихожанина, посчитав его появление в такую пору досадной помехой, а его «подвиг» – признаком неотёсанного фанатизма, однако положение обязывало, и он начал ритуал. Когда месса подходила к кульминации – освящению Даров и Святому причастию, – хлеб превратился в Плоть, а вино – в Кровь Христову. «Неотёсанный фанат» получил высшее вознаграждение за свою преданность, а священник – урок истинной веры. Говорят, когда это случилось, деревянная статуя Богородицы склонила голову в почтении перед искренностью и глубиной веры простолюдина. С тех пор её называют Девой Святого Чуда (Virgen del Santo Milagro).

Крадучись, словно боясь спугнуть хрупкие свидетельства чуда, на цыпочках входим в древнюю церковь. Идём к деревянной Деве с ребёнком на коленях. Голова Богородицы так и осталась склонённой. Опущенные глаза, крутые дуги бровей над тяжёлыми веками – всё в Её облике выражает неизбывную печаль Матери, знающей наперёд о неминуемой гибели Сына. Вытянутая в струну спина, твёрдая осанка, руки, бережно поддерживающие дитя, – скорее трон для Царя, чем мягкие объятия Матери. А Царь восседает на троне, обречённо свесив с материнских колен босые ступни. Воздетые вверх два перста и яблоко в левой руке – аллюзия на скипетр и державу. Власть над душами людей – вот Его предназначение, осознанное Им так рано и принятое так смиренно. Власть, которую Он не стяжал, но обрёл. Отсюда недетская мудрость во взгляде, устремлённом поверх голов в видимое только Ему будущее.

В южном нефе на всеобщее обозрение выставлен галисийский Грааль – та самая чаша, в которой произошло превращение вина в Кровь Христову, – тяжёлый кубок с крышкой. Там же патена[95] – блюдо для Даров, а также хрустальные ковчеги, подаренные Изабеллой Кастильской и Фердинандом Арагонским во время их паломничества по Пути Сантьяго. Кстати, после того как весть о чуде дошла до королей и те увидели «последствия» своими глазами, постепенно исчезли вещественные доказательства – пятна крови на корпорале[96] и чудесная гостия[97]. Теперь лишь засекреченные церковные документы и устные свидетельства, превращённые в легенду, сохраняют реликвиям О-Себрейро статус «чудесных».

Каменная крестильная чаша, ровесница самой церкви, соседствует с современной картиной, изображающей шествующего по дороге пилигрима с рюкзаком и палками для трекинга. Картина продаётся. Вошедший следом за нами монах в дождевике поверх сутаны поясняет, что этот светский сюжет нарисован одним из братьев здешнего бенедиктинского монастыря в свободное от послушания время. Почему бы нет? Я вспоминаю слова внука Лугуса, его «и-и» вместо «или-или».

Подслеповато щурясь, падре собственноручно проставляет печати в наши креденсиали. Мы прощаемся с Граалем и продолжаем путь дальше.

На перевале Альто де Сан Руж среди туманной мороси встречаем ещё одного заблудшего пилигрима. Он тяжело опирается на посох, придерживает железную шляпу от ветра и напряжённо всматривается в даль.

– Все правильно, дружище, тебе туда! – подбадривает Карлос пятиметрового странника, растерянно замершего на треснутой каменной глыбе.

Начинается спуск. Линьярес, Хоспитал де Кондеса, Фонфрия, Бидуэдо… В каждой, даже самой захудалой, галисийской деревушке обязательно есть церковь, где исправно, в любую погоду проходят службы. Такое впечатление, что церкви стоят даже там, где уже не живут люди. В деревне в три двора обязательно присутствует хотя бы часовенка, а ключ от неё (если нет настоятеля) лежит в условленном месте «под камнем». И в каждой же деревушке есть своя местная ведунья, доверие к которой ничуть не меньше, чем к приходскому священнику. Нередко бывает так, что ведунья посещает мессы, а падре не чурается обратиться к ней за помощью. Чем дальше от больших городов, тем тоньше грань между религией и язычеством, верой и суеверием, тем слабее их противостояние.

…Размытая дорога становится похожей на рыжий кисель – ноги по щиколотку в грязи. По словам Карлоса, это самая сырая и холодная часть Пути. Навстречу по узкой, скользкой от глины булыжной мостовой движется продрогшая отара, возглавляемая простуженным бараном. Вожак коротко блеет сиплым тенором, ему на разные лады вторят пугливые овцы. Вымокшие животные трусятся, сбиваясь в плотный мохнатый ком. Над ними вьётся сизый пар, распространяя запах мокрых шерстяных носков. Мы прижимаемся к стене, чтобы пропустить озябшее стадо. За овцами следует пастух в дождевике до пят и деревянных башмаках, надетых поверх сапог.

– Смотри, как у Лугуса, – показываю я на обувь пастуха.

– Да, здесь часто носят такое в распутицу. Это суекос[98], – поясняет Карлос.

– А у нас в распутицу в деревнях носят резиновые сапоги или калоши, – с гордостью сообщаю я.

– Тоже неплохо. Только резину изобрели сравнительно недавно, а возраст суекос – несколько веков. Заметь, это не обувь.

– А что же?

– Ну, скорее приспособление, типа гусениц на тракторе. И делают их не сапожники, а столяры. Раньше даже профессия такая была – «сукуейро», мастер по изготовлению суекос. Кстати, современные сабо на деревянной подошве – их родственники.

У нас суекос нет, и мы продолжаем месить рыжую гущу мокрыми, облепленными глиной и овечьим горохом кроссовками. По мере спуска вниз дождь постепенно стихает, остаётся только холод, заставляющий мои зубы дробно стучать, а меня – жаться поближе к Карлосу, наподобие тех овец из промокшего гурта.

И вот награда – перед нами Трикастелла! Одновременно с долгожданным указателем в подтаявших облаках появляется ванильное солнце.

Дом Тишины

Трикастелла гордится сразу несколькими историческими фактами, закрепляющими за городом право войти в путеводитель Camino Santiago и стать обязательным пунктом паломнического маршрута. Согласно Кодексу Каликстинос (Calixtino)[99], здесь заканчивается одиннадцатый, предпоследний этап пилигримского Пути.

22 марта 1520 года во время паломничества в Трикастелле ночевал император Священной Римской империи Карл V. Другой испанский король Филипп II останавливался здесь в 1555 году по дороге в Англию на свадьбу с английской королевой Марией Тюдор.

С городом связана любопытная история. В Средние века паломники получали здесь по порции известняка, который должны были отнести на обжиг в Кастанеду. Затем обожжённые кирпичи доставлялись в Сантьяго-де-Компостела. Так средневековые пилигримы вносили свою лепту в строительство собора Святого Иакова.

У входа в город, как списанный часовой, не желающий покидать своего поста, стоит древний дуб. Его неохватный морщинистый ствол изуродован желваками наростов, канатами вросших ветвей, будто невидимые руки времени отжали и выкрутили его, как жгут выстиранного белья. Часть дерева, сожжённая молнией, откололась и засохла, но оставшаяся – продолжает жить. Могучая крона каждый день сражается с беспощадными ветрами и годами. Вот у кого поучиться стойкости и жизнелюбию!

Под дубом-героем о чём-то оживлённо спорит группа пилигримов. Подходим ближе, и выясняется, что единственный муниципальный альберг переполнен. Одни предлагают идти дальше, другие – остановиться в Доме Тишины неподалёку от Трикастеллы, где привечают запоздавших путников. Весть о гостеприимном доме «с чудинкой» из уст в уста передаётся среди пилигримов, создавая новейшую мифологию Пути.

– Я знаю это место, тут недалеко, – вмешивается Карлос. – Дом необычный, с историей, с корнями, как вот у этого дерева. – Он показывает на дуб. – Нынешних хозяев я тоже знаю.

Авторитетное заявление профессора решает исход спора в пользу Дома Тишины. Все шестеро отправляемся туда. Путь занимает не более четверти часа, но ландшафт меняется до неузнаваемости. Подворье со всех сторон стиснуто лесом, заросшими папоротником оврагами. Клочковатый, давно не кошенный луг ощетинился подлеском. Вокруг – ни души, ни звука, если не считать монотонный вой ветра, разметавшего по лиловому небу обрывки туч.

Возраст дома более четырёх веков, но кладка до сих пор цела – плоские камни цвета дорожной жижи местами укреплены свежим раствором. Традиционная чешуйчатая крыша из чёрного сланца. На первом этаже общий зал с камином, на втором – восемь отдельных комнат, соединённых балконом. Во дворе множество сараев, среди которых знакомый по другим галисийским селениям теремок на высоких каменных столбах.

– Это хорреос[100], – объясняет Карлос, – специальное хранилище для кукурузы и зерна.

– А зачем их ставят на камни? И почему на них кресты? – Поначалу я приняла их за культовые сооружения.

– Каменные столбы под ними – чтобы уберечь припасы от грызунов, а кресты – для защиты от других, бестелесных вредителей, – поясняет профессор. – Помимо кукурузы и зерна, в хорреос хранят хлеб между выпечками, головы сыра, фрукты и даже… – Карлос умолкает, выдерживая театральную паузу, – личные сбережения и фамильные сокровища, которые галисийцы доверяют не банкам, а попечению небесных хранителей.

Я останавливаюсь возле приоткрытой двери традиционного сарая и с любопытством заглядываю внутрь: телега на деревянных колёсах, вилы, грабли, мотыги, каменные ступы и прочая сельская утварь, составляющая гордость рачительного хозяина, представлена в несметном количестве. Одних только мётел столько, что ими можно обеспечить всех ведьм Галисии.

Судьба подворья могла бы быть весьма печальной. Заброшенный дом разваливался на глазах, пока его не купила одна галисийская семья, обнаружив дальнее родство с бывшими хозяевами. Запустению и упадку способствовала и молва, приписывающая ему связь с нечистой силой. Впрочем, изучив склад мышления галисийцев, легко допустить, что любой дом на отшибе, покинутый людьми, рано или поздно заселяется ведьмами. Хорошо, если поселится мейга (meiga) – добрая ведунья, от дружбы с которой зависит благополучие галисийских деревень, но вот если заброшенное место облюбует бруха (bruja) – злая ведьма, то не поздоровится никому в округе. Как же они их различают? Очень просто: мейгас летает на метле ручкой вперёд, а бруха – наоборот, вперёд щетиной! Ну и конечно, по их деяниям.

На пороге Дома Тишины нас встречает хозяйка – сеньора Пилар. У неё иссиня-чёрные глаза на бледном лице и тугой вороной узел на затылке. В остальном она – обычная современная женщина со смартфоном и маникюром. Хозяйка провожает нас в комнаты наверху, снабдив каждого увесистым ключом с медной биркой, и объявляет, что ужин будет готов к девяти.

Этот блаженный час я отогреваюсь в горячей ванне. На полке обнаруживаю тёмную бутыль без этикетки, из которой пахнет мёдом и мятой, и не раздумывая плескаю в воду. Уставшее, промёрзшее тело благодарно растворяется в неге и тепле, глаза закрываются, горячие клубы аромата создают волшебный туман, убаюкивающий и уносящий в мир грёз. Только ради одного этого мгновения стоило бы прийти в уединённый дом с запутанной историей и неуловимым флёром колдовства.

Вскоре все собираются в столовой у камина. По умиротворённым лицам других гостей я понимаю, что все они сейчас испытывают примерно то же, что и я. Даже Карлос – адепт осознанного аскетизма – выглядит сейчас благодушным, разморённым телесной радостью сибаритом. Хозяйка, распустив тугой узел волос в каскад вороного шёлка, раскладывает по тарелкам жаркое, источающее тревожные ароматы незнакомых пряностей. Пучки диких трав, сушёные стебли и коренья, снизки сморщенных грибов и бусы рубиновых ягод придают алхимический смысл тому, что происходит на запертой для посторонних кухне. Возможно, там, за тяжёлой дубовой дверью, хранятся и другие ингредиенты волшебства. Но никто не возражает против терпкого привкуса галисийской экзотики.

Сеньора Пилар рассказывает нам о ритуале «кеймада»[101], который собирается провести. Смысл его заключается в приготовлении и распитии напитка, известного в Галисии как противоведьмовое зелье. Ритуал олицетворяет сожжение колдовских чар и защиту от злобных брухас, в то время как добрые мейгас, напротив, берут под покровительство и защиту тех, кто освободился от страха перед неведомым. Заинтригованные гости переглядываются и в конце концов соглашаются отведать зелье.

Пилар с непроницаемым лицом выключает лампы и возжигает свечи. Ставит на середину стола большую глиняную чашу с закопчёнными стенками. Вливает в неё полулитровую бутыль прозрачной жидкости. «Орухо[102] – виноградная водка», – шепчет Карлос на ухо. Затем хозяйка срезает острым ножом тонкой спиралью кожуру с лимона, кидает в миску, добавляет туда же горсть кофейных зёрен, пригоршню сахара и щепоть какого-то тёмного порошка. Размешивает и поджигает лучиной. Жидкость в чаше вспыхивает синим пламенем. Задув свечи, Пилар начинает отрешённо читать заговор. Её глаза прикрыты, тело раскачивается в ритме заклинания. Сцена, доложу я вам, жутковатая: в окно глядит полная луна нереального лимонного цвета, невесть откуда взявшаяся после нескончаемых дождей, по стенам прыгают испуганные тени, синие язычки пламени танцуют дикий танец, отражаясь в глазах заворожённых пилигримов. Карлос переводит фрагмент заклинания: «… Этим ковшом я поднимаю пламя огня, похожего на пламя ада. И ускачут ведьмы верхом на метле купаться на каменистом пляже… И когда этот напиток польётся по нашему телу, мы освободимся от душевной боли и от всякого колдовства…»

Закончив читать, Пилар берёт ковш на длинной ручке и разливает пылающую жидкость по глиняным чашкам. Можно пить. Задув пляшущие синие язычки, я храбро глотаю зелье. Напиток обжигает, но не огнём, а крепостью – что-то среднее между кофейно-лимонным ликёром и коньяком. Все участники ритуала испивают свои чаши до дна. Хозяйка включает свет, восторженные гости дружно аплодируют. Теперь, когда огненная жидкость разливается по нашим телам, добираясь до самых укромных уголков, – нам ничего не страшно! Ужин возвращается в русло оживлённой дружеской посиделки.

– Элена, я должен тебе кое-что сказать, – шепчет Карлос.

– Неужели ты тоже думаешь, что Пилар – мейга?

– Возможно, – улыбается профессор. – Но я о другом. Мне придётся завтра покинуть тебя, возникли неотложные дела в Малаге.

– Что, снова надо кого-то подменить в университете?

– Да нет, личные проблемы. Не хочу вдаваться в детали. – Он пристально смотрит на меня.

– Надеюсь, ничего серьёзного?

– Не бери в голову. – Карлос машет рукой и опускает её мне на плечо. – Теперь, когда мы прошли с тобой самые заколдованные места Галисии, когда испили вместе кеймаду, мне не страшно оставлять тебя одну. А тебе, Элена?

– Мне тоже не страшно! – храбро улыбаюсь я. – Только всё равно как-то неожиданно…

– И для меня… неожиданно. – Карлос умолкает, глядя на огонь в камине. – Многое неожиданно… – Его глаза блестят. – Но ты же знаешь, как я люблю неожиданности. По сути, вся наша жизнь соткана из них.

– Это точно. Особенно в пути, – соглашаюсь я.

– Да… особенно… – Профессор задумчиво качает головой. – Ну а чтобы неожиданности не были неприятными, слушай меня внимательно. – Он берёт мои руки в свои. – Дорога после Трикастеллы раздваивается: одна идёт через монастырь Самос – она длиннее, другая – через Калвор. Выбирай любую, но я бы посоветовал через монастырь: там есть на что посмотреть. В Портомарине сходи в церковь Сан-Николас. Не вздумай купаться в Миньо – это опасно. В Мелиде ночуй вот в этом альберге. – Карлос протягивает визитку. – Там госпитальером служит мой друг Алонсо, я ему уже позвонил. В Арсуа обязательно попробуй местного сыра. По дороге в Педрузо – эвкалиптовые леса, так что будь внимательна к указателям. Отдохни перед Сантьяго на Монте де Гозо. Что ещё? После Саррии пилигримов будет очень много – заботься о ночлеге заранее, не тяни до темноты. Если что – звони, мой номер у тебя есть. И береги себя.

– Спасибо, Карлос! – Я целую профессора в колючую щёку. – Всё запомнила, всё сделаю, как ты сказал.

– Да, вот ещё что. – Он достаёт из кармана и протягивает мне свой компас. – Это чтобы ты не потерялась!

– Лучше бы мне ботало на шею! Так есть шанс, что меня кто-нибудь найдёт, – мрачно усмехаюсь я, принимая в руки тёплый металлический корпус с нервной стрелкой и потрёпанным ремешком.

– Завтра я встану очень рано – ты ещё будешь спать… Так что давай прощаться. – Карлос неуклюже обнимает меня прямо за столом.

Насытившиеся хлебом и зрелищем кеймады, утомлённые дорогой и избытком впечатлений, пилигримы начинают зевать и разбредаться по комнатам. Мы с Карлосом тоже встаём из-за стола и, поблагодарив Пилар, поднимаемся на второй этаж. Возле моей двери ещё раз крепко обнимаемся и под скрипичный аккомпанемент сверчка клятвенно обещаем друг другу не теряться.

– Теперь, когда у меня есть магический компас, это исключено! – заверяю я друга.

И мы расходимся по укутанным дрёмой, пропитанным тайной тёмным комнатам Дома Тишины…

Школа странника

Дорога к монастырю Самос мягко крадётся по влажным горным лесам – то мрачным, то брызжущим светом. Словно сказочная галерея друидов в переплетении бархатных ветвей, среди плюща и хмеля, и только далеко впереди маячит неяркий зеленоватый просвет. Вокруг заросли сочного папоротника и ежевики. Цепкие живые корни змеятся по камням.

Я иду одна, упиваясь волшебным единением с природой, благостным одиночеством, не нарушаемым ни добрым назиданием, ни надоедливой опекой. Я хорошо помню своё состояние после прощания с Виктором в Бургосе – чувство потерянного ребёнка, оказавшегося вдруг без поддержки взрослых. Пусто, тоскливо и страшно… Сегодня, на второй день после расставания с Карлосом, я ощущаю совсем другое – долгожданный покой, радость от возможности побыть наедине с собой.

Едва заметная тропа сворачивает влево и вниз от основного маршрута. Не раздумывая иду по ней. Мне приходится низко наклоняться под трухлявым стволом павшего бука, перешагивать через ветви и брёвна, перелезать через скользкий камень в ржавом кружеве лишайника. Но все препятствия вознаграждаются сторицей открывшейся передо мной картиной: тихий пятачок песка у горного ручья – прибежище лесных эльфов и мудрых мейгас. В прозрачной, ледяной даже на вид воде колышутся пятнистые гладкие спины крупных рыбин: речная форель не видит опасности в склонённой над ними фигуре. Над ручьём поникла гибкая ива, ополаскивая и без того шелковистые кудри в хрустальной воде. Ею любуется старый кособокий дуб, вспоминая молодость и кряхтя натруженным стволом, подпоясанным тёплым кушаком плюща. Мне кажется, я слышу и рассыпчатый смех ивы, и скрипучее ворчанье дуба, и беззвучные мысли рыбин, и шелест крыльев эльфов-мотыльков…

…Помню, лет десять назад, очарованная недавно открытой для себя Индией и восточной философией в целом, я страстно мечтала, чтобы у меня появился настоящий Учитель (слово «гуру» отдавало фальшью). Мой инструктор по йоге сказал тогда: «Зачем тебе один-единственный Учитель, если вокруг столько разных учителей?» Со временем я поняла, что учителем может стать любой встречный. Люди, собственно, потому и встречаются, и приходят в нашу жизнь, чтобы чему-то научить. Иногда это мимолётная встреча, меняющая судьбу, иногда – долгий отрезок жизни, переплавляющий руду ценностей, шихту принципов в горниле отношений. Любые обстоятельства, большие и малые события, приятные и не очень ситуации, неожиданные повороты и сюрпризы могут стать бесценным опытом, если подойти к ним с позиции учащегося. Умная книга, глубокий фильм, живая природа, искусство и красота окружающего мира – всё это тоже наши учителя. Кто-то из древних сказал: «Когда ученик готов – тогда и приходит Учитель». Не раньше и не позже.

Чем же определяется готовность ученика? Блеском глаз? Умением слышать? Одержимостью? Отрешённостью? Решимостью освободиться от всего ненужного, отжившего, с тем чтобы впустить в себя новую порцию откровений? Точнее всего готовность к ученичеству может определить сам человек, заглянув глубоко в себя: остались ли в нём вопросы без ответов или только категоричные суждения? Если по всем предметам он без сомнения отвечает: «Я знаю», – окружи его хоть сотней мудрецов, они будут бессильны передать ему и тысячной доли своих знаний.

Обыкновенно, отучившись в школе, получив диплом, большинство людей считают свою программу ученичества выполненной. Для них начинается новая эра – эра учительства. Тут и собственные дети подрастают – педагогическое раздолье! «Уж сейчас-то я вложу в твою голову всё самое нужное и важное!» – думает такой родитель-учитель. И часто ошибается. Во-первых, потому, что «вложить» решительно невозможно: можно увлечь только собственным примером. Во-вторых, хорошо бы дождаться вопросов, чтобы понять: чему и как учить. И наконец, самое главное: важнейшей добродетелью учителя является его глубокое уважение к ученику. А много ли вокруг родителей, по-настоящему уважающих своих детей, видящих в них отдельные, самостоятельные Личности, а не живой пластилин, принадлежащий им по праву кровного родства? Особенно сложно, если дети не похожи на них…

И последнее. Учитель и ученик живут параллельно в каждом человеке. Заканчивается ученик – заканчивается и учитель. Переставая учиться, мы тотчас теряем право и способность учить других. Этот бесконечный круговорот знаний и опыта отражает цикличность роста, спираль развития души, ступени личной эволюции человека. Так что, прежде чем самонадеянно заявлять: «Я знаю», – задумайтесь: а действительно ли это так? Чему вы можете научиться? Чем поделиться с другими?..

Напитавшись сокровенными знаниями от лесного ручья, деревьев и рыб, получив опыт жизни «из сердца в сердце», как говорят туареги, выбираюсь обратно на основную дорогу и через час вхожу в монастырские пределы Самоса.

Всё селение – пара-тройка улиц, расположенных вокруг монастыря. Самос не раз разрушали и грабили, полвека назад он выгорел почти дотла, но в который раз был восстановлен. Этот «феникс, восстающий из пепла», всегда был оплотом передовой мысли, как бы дико ни звучало это применительно к религиозному образованию. Сегодня здесь действует бенедиктинский мужской монастырь, известный в католическом мире как крупный монашеский университет. В его библиотеке хранится более двадцати тысяч книг по теологии, философии и истории.

В своё время здесь жил и трудился монах-просветитель по имени Бенито Херонимо – преподаватель монастырского колледжа, автор научных трудов, а также родоначальник художественного жанра «эссе». По сути, он был первым среди монахов-католиков, кто отличался тягой к естественным наукам, широтой взглядов и ставил общечеловеческие ценности выше интересов католической церкви. В частности, в эпоху еврейских гонений, в разгар инквизиции, когда калёным железом выжигался не только иудаизм, но и любые проявления сочувствия к иноверцам, Бенито в своём эссе «Письмо еврею из Байоны» открыто называет предрассудком убеждение о том, что различия в вере должны приводить к взаимной ненависти людей. Как вам такая смелость? Только личное заступничество короля, объявившего себя покровителем просвещённого монаха, спасло Бенито Херонимо от рук инквизиции. Перу Бенито принадлежат многотомные работы со сложными труднопереводимыми названиями: «Универсальный критический театр, или Речи о материях разного рода, разоблачающие всеобщие заблуждения», «Учёные и любознательные письма, опровергающие или объявляющие сомнительными многие распространённые мнения». Монах всю свою жизнь положил на борьбу с суевериями, которые в Галисии до сих пор соседствуют с крестом и распятием.

…Сария, Барбаделло, Ферейрос… Живые изгороди, мягкие малахитовые стволы, ленты каменных заборов, украшенных зелёной замшей мха… Где-то между строгой колокольней церкви Санта-Марина в Сарии и многоэтажным кладбищем под Барбаделло находится верстовой столб с юбилейной отметкой: «100 км до Сантьяго». Чуть поодаль – старое черешневое дерево. С дороги его не видно, меня приводит к нему незнакомая птица с клювом-пинцетом, задорным хохолком и ультрамариновым оперением. Крона черешни сплошь усыпана глянцевыми шоколадными ягодами размером с ранетку. Мы обе – я и «синяя птица» – уплетаем спелые тёмные ягоды, падающие в ладонь при первом лёгком прикосновении. Задев крылом сук, птица роняет невесомое пёрышко прямо мне в руки. Прячу перо в карман и, запив черешню глотком воды, иду дальше. Птица остаётся сторожить дерево.

Сегодня Галисия радует путников дивной, редкой для этих мест погодой: ни облачка, ни дождинки, ни клочка тумана. Вокруг, насколько хватает взгляда, бескрайние изумрудные холмы, умытые росой луга, тёмный бархат леса и медная зелень камней, размытые в бирюзу горизонты, – все краски, что дают этому уголку земли его поэтическое имя – Зелёная Испания. И пусть я – случайный гость этих краёв – не вправе делать заключения, основанные на субъективных, сиюминутных ощущениях, но всё же рискну предположить: Галисия – это место исключений из правил, земля контрастов и противоречий. Испания, но не вполне Испания. Фьорды, но не Норвегия. Туманы, но не Англия. Кельтская, но не Ирландия. Красивая, но бедная. Верующая, но суеверная. Меланхоличная, но жизнелюбивая. Ведьма, но добрая. Сказка, но быль. Край земли, но центр мира. По крайней мере, для меня, здесь и сейчас…

Пульпо и гайта

Гигантская, поднятая высоко над рекой Миньо эстакада на бетонных ходулях режет глаз своей инородностью. Уродливый диссонанс с природой. Продукт «созидательной» деятельности человека. По эстакаде ползут пилигримы-букашки. Внизу, у самой воды, торчит остов старого полуразрушенного моста, без заграждений и перил, опасный для пешеходов и обречённый на горькую участь – ежегодное весеннее затопление. Ещё десяток-другой лет – и от него ничего не останется. Печальные руины старого города, как и мост, доживают последние годы.

На другом берегу – Портомарин, город-новострой с дюжиной старинных зданий, по кирпичику перенесённых с низины. В их числе: церковь-крепость Сан-Николас, храм мальтийских госпитальеров Сан-Педро, часовня и сорок шесть ступеней магической лестницы. Всё остальное – не старше пятидесяти лет… Чистенький и гладкий городок вызывает у меня грустную ассоциацию: нарядный пряничный домик в розочках и ангелочках поверх расколотой кладбищенской плиты.

Древний Портомарин, затопленный и забытый, принесённый в жертву экономическим интересам, захлёбывающийся в паводке с каждым приходом весны, навсегда ушёл на дно истории, унеся с собой непроницаемую тайну своей жизни…

Сверяясь с жёлтыми стрелками, бреду в поисках ночлега. Сегодня мне не хочется сидеть в шумной компании, пить вино и напрягаться в попытке уловить чужую мысль на чужом языке. Скуку и безразличие вызывают у меня исторические и культурные подробности в потрёпанном путеводителе… Ещё одна церковь, ещё один памятник, ещё один штамп в креденсиаль и ещё одна ночь среди таких же, как ты, странников – неугомонных мытарей, искателей своей дороги… Кажется, это тот самый «кризис Пути», о котором предупреждал меня Карлос. Когда ты уже почти у цели, а на главные вопросы: «Кто я? Куда иду? Зачем?» – ответа так и нет…

Это вечное, неистребимое желание мятежного парусника убежать от спокойной глади к яростным штормовым волнам, навстречу буре, в которой грезится покой… Внезапный разворот жизненного курса на сто восемьдесят градусов: от чёткой определённости к зыбкой недосказанности, от обустроенной стабильности к рискованной новизне. Что это? Каприз? Пресыщенность? Скука? Блажь? Неужели я одна такая? Да нет же. По этой дороге идут-плывут и другие такие же парусники, бригантины, утлые барки и прочие оснащённые парусом суда: Эррандо, Агнета, Виктор, Карлос… десятки других людей, встреченных в пути. В их глазах я видела отражение тех же мыслей… А люди, читающие эти строки?.. Даже если один из сотни отзовётся сердцем и, прикрыв глаза, увидит и почувствует то, что вижу и чувствую теперь я, – значит, всё не зря. Значит, «я не одинока во Вселенной». И я обязательно найду ответы на свои вопросы. Главное – нужно жить и идти. Жить в Пути. Идти по жизни. Искать свою дорогу. Возвращаться на неё, если сбился. Верить в неё. И верить в себя…

…Гонзар, Вентас де Нарон, Лигонде, Палас-де-Рей, Лобрейро… За несколько километров до Мелиде я нагоняю процессию женщин с детьми. Возраст женщин – от двадцати до семидесяти, детей – от года до двадцати. Самая общительная из паломниц, заметив мой интерес, здоровается первой. Элизе пятьдесят, она из Канады, с нею шестеро детей, старшей дочери – двадцать восемь, младшему сыну – четыре года. Здесь же трое её внуков, двое из которых старше последних детей. С ними семидесятилетняя мать и две сестры, тоже с детьми. Запутавшись в семейной арифметике, просто считаю их по головам. Итого девятнадцать человек. Все одинаково голубоглазы и улыбчивы, с кленовыми листиками на белых бейсболках.

– Это наша мама, Кларисса, – представляет Элиза седовласую женщину в бейсболке и джинсах. И снова принимается сыпать цифрами. – У мамы девять детей: нас трое сестёр и шестеро братьев. Все в разных странах: мы с сёстрами в Канаде живём, один брат – в Калифорнии, другой – в Австралии, трое – во Франции, а младший работает сейчас в Намибии, он врач. Дважды в год мы встречаемся всей семьей – на Рождество и мамин день рождения.

Я даже не пытаюсь сосчитать, сколько человек собирается одновременно за праздничным столом в доме Клариссы, если всем детям удаётся привезти свои семьи в полном составе.

– Не трудно ли вам идти наравне с молодыми? – спрашиваю я Клариссу.

– Трудно, – признаётся она. – Но так интересно!

– Как вы решились взять с собой всех детей? Ведь путь не простой, – обращаюсь я к женщинам.

– Мы привыкли всегда быть вместе! – отвечает сестра Элизы. – А то, что идти нелегко – так пусть с детства учатся преодолевать трудности.

– На примере мам и бабушек, – смеётся другая.

Я желаю большой семье лёгкой дороги и отрываюсь вперёд.

Чем ближе к конечной точке маршрута, тем гуще толпа пилигримов и больше новых знакомств. Не успеваю я оторваться от многодетной канадской семьи, как меня нагоняет пожилой чернокожий паломник. Каждый его шаг сопровождается громким и надсадным хрипом-клёкотом, лицо заливают ручьи пота. Тело то и дело сотрясают раскаты кашля, после чего он трубно высмаркивается и, вытерев ладонь о штанину, продолжает путь.

– Вы в порядке? – спрашиваю я по-английски, когда пилигрим останавливается попить воды.

– Всё в порядке! – отвечает он по-русски и обнажает в улыбке белые, крупные, как у лошади, зубы.

– Как вы себя чувствуете? Вам нужна помощь? – переспрашиваю я вновь.

– Спасибо! Я чувствую себя хорошо, – медленно, по слогам произносит мужчина и энергично кивает.

Ничего не понимаю. Пилигриму нездоровится, но он зачем-то пытается отвечать по-русски. Выучил, что ли, несколько фраз в пути? Почему не говорит по-английски?

– Do you speak English? Where are you from? – интересуюсь я так, на всякий случай.

– Из Саратова, – отвечает чернокожий паломник и останавливается. – Да вы не волнуйтесь, у меня, правда, всё хорошо.

Я не волнуюсь, только в голове, пустой, как хоррео весной, начинает тревожно гудеть ветер.

– Так вы живёте в России?

– Да. Я живу в России. В Саратове. И зовут меня Жан. Будем знакомы. – Пилигрим протягивает мне чёрную с белой ладонью руку.

Назвав в ответ своё имя, я подстраиваюсь под ритм ходьбы Жана. Не каждый день встречаешь чернокожего саратовца с французским именем, идущего по испанскому Пути Сантьяго.

– Жан, что же вы так страшно пыхтите, когда идёте?

– Это система такая. Слышали когда-нибудь про диафрагмальное дыхание? Раньше я много курил, а сейчас вот бросаю.

– Получается?

– Получается! Правда, кашель замучил. Но так и должно быть: лёгкие очищаются.

– Жан, а где вы так здорово научились говорить по-русски? И каким ветром вас занесло в Саратов? Откуда вы родом? Кто вы?

– Начну с конца. Я – житель планеты Земля, уроженец Алжира, муж русской женщины из Саратова. Учился во Франции, потом работал в Москве, там и научился говорить по-русски. Там же познакомился со своей будущей женой. С тех пор и живу в России.

– А почему вы здесь?

– Лечусь! – лаконично поясняет Жан и снова начинает громко пыхтеть, обливаясь потом. Скорость его движения при этом увеличивается вдвое.

– Как вы это делаете? – интересуюсь я.

Пока чернокожий саратовец Жан обучает меня основам диафрагмального дыхания, незаметно начинается Мелиде. Спохватившись, я достаю из кармана визитку с адресом приюта Алонсо и отправляюсь на его поиски. С Жаном мы прощаемся, разбивая друг другу (или друг о друга?) стереотипы: я – о том, что саратовец не может быть чернокожим, он – что женщина не может дышать диафрагмой.

* * *

Мелиде – типичный городок Галисии с непременным набором достопримечательностей: церковь, старинные кресты «крусейро», здание мэрии с флагом и башенные часы на главной площади, многоэтажные кладбища и хорреос по окраинам… Если бы не указатель и карта, вряд ли я смогла бы отличить его от десятков других. Но не вздумайте сказать об этом местным жителям: они до глубины души будут возмущены и обижены вашим дремучим невежеством, ибо считают свой город неповторимым и уникальным. И они, безусловно, правы.

Госпитальер Алонсо – худощавый галисиец с грустными глазами Пьеро, быстро и удобно разместивший меня в альберге, – торжественно вручает заранее подготовленный список рекомендуемых к посещению мест в Мелиде. В длинном перечне значатся: часовня Сан-Антонио, монастырь Святого Лазаря, этнографический музей и пара-тройка едальных заведений, где можно отведать знаменитое галисийское блюдо – пульпо[103]. Из всего списка я выбираю последний пункт.

Мой выбор энергично поддерживают другие пилигримы, и мы все вместе отправляемся в пульперию, по ходу собирая зазевавшихся у барочных ретабло и готических саркофагов паломников. К нам примыкают чернокожий саратовец Жан и англичанин Джон, не расстающийся с путеводителем даже в пульперии.

Поэзия вкушения морских даров отстоит от сермяжных забот о хлебе насущном, как мавританская роскошь от христианского аскетизма, – внедряясь в обиход, искушая, но не врастая и не смешиваясь полностью. Впрочем, галисийцы могут со мной поспорить: то, что мне кажется невиданной роскошью, для них всего лишь обычное блюдо, простое и незатейливое, доступное одинаково и бедняку, и богачу. Мне же, питающей слабость к морским гадам, и во внешнем виде, и в щекочущем аромате, и во вкусе этого блюда видится знак величайшей благосклонности небес по отношению к задвинутому в угол полуострова народу. Итак, это пульпо – счастье на деревянной дощечке. Как просто быть счастливой!

«Счастье» представляет собой порезанные кружочками щупальца осьминога, предварительно отбитые о морские камни и сваренные в медном котле. Сверху щупальца посыпают крупной, словно стеклянная крошка, морской солью и поливают соусом из оливкового масла, чеснока и истолчённого в кирпичный порошок перца. Главный секрет блюда – местные продукты, наисвежайшие и экологически чистые. К пульпо подаётся молодой отварной картофель и охлаждённое албариньо[104] – разумеется, лучшее вино в Испании.

Дегустация пульпо не была бы такой приятной, а погружение в Галисию таким полным, если бы не хмурый волынщик в углу террасы, мнущий заскорузлыми руками потрёпанные мехи чудно́го инструмента. Без протяжных мелодий гайты[105], так щемяще точно передающих беспричинную галисийскую тоску, трудно понять душу галисийца. Звук гайты похож на громкий плач или стон, слушать который невыносимо для одних и живительно для других.

Среди аборигенов ходит такая байка.

Однажды старый галисиец, много лет проживший вдали от родины, собрался умирать. Он лежал в больничной палате, безучастно глядя в потолок. Когда старику стало совсем худо, он позвал доктора и попросил его выполнить свою последнюю просьбу: услышать звук гайты. Что делать – врач согласился и начал поиски волынщика. Это было не так-то просто, но к вечеру, наконец, удалось найти единственного в округе музыканта и уговорить его выступить перед умирающим… На следующее утро врач столкнулся в дверях палаты со стариком-галисийцем. Тот одетый, с сумкой в руках, встретил его словами: «Вы знаете, доктор, я передумал умирать!» – и вышел прочь. Когда же изумлённый доктор зашёл в палату, все остальные пациенты лежали едва живые после оглушительного ночного концерта «гайтерос».

Меланхолия и жизнелюбие, тоска по дальним странам и зов предков, неистребимая романтика и прагматизм мышления, фатализм и упрямая вера – всё сливается в звуках гайты, так же, как и в крови оттеснённого на край земли народа…

Вектор Пути

После Мелиде начинается территория эвкалиптовых лесов. Их узкие, как у ивы, и жёсткие, как у лавра, листья живут в состоянии непрерывного листопада: старые – засыхают и опадают, новые – распускаются и душисто зеленеют. Тропа вьётся по лесной чаще среди мелко моросящего дождя и густого запаха эвкалипта, вызывающего смутные воспоминания далёкого детства – ингаляции в кабинете физиотерапии, из-за которых разрешалось пропускать уроки. Ухают ночные птицы, под ногами – хруст сухих листьев. Высокие худые деревья, скидывающие кроме листвы ещё и кору, выглядят ободранными, зато источают целебный аромат, способный излечить аллергика, астматика, сердечника, неврастеника, а также освободить курильщика от пагубной привычки. Уверена, в этом месте Жан перестанет, наконец, кашлять и окончательно поправится.

Погружённый в молочный кисель тумана лес таит в себе лишь одну опасность – заблудиться. Вот почему Карлос наказывал мне бдительно следить за указателями и пользоваться компасом. Я зорко вглядываюсь по сторонам, стараясь не пропустить ни одной стрелки – привычного дорожного знака, вектора правильного движения.

Вектор Пути Сантьяго, опутывающего капиллярами и артериями всю плоть Испании, для одних – это вектор католической веры, для других – вектор собственного духовного маршрута, не всегда идущего в фарватере официального религиозного курса. В итоге все приходят к цели: географически – к одной, общей для всех – Сантьяго-де-Компостела, внутренне – к своей личной, намеченной заранее или обретённой в пути. Каждый человек стремится к Богу, неважно каким именем он Его называет, осознаёт ли сам это стремление или нет. Только одни ищут дорогу к Нему самостоятельно, без посторонней помощи, увязая порой в болоте невежества, петляя в непроходимой чаще заблуждений, пробираясь сквозь дебри ошибок и иллюзий. Другие – пользуются надёжными и проверенными «путеводителями», где всё подробно расписано, предопределено и не надо думать и рисковать. Где та грань, что разделяет чёткое следование намеченным ради твоего же блага маякам и ориентирование по компасу, стрелка которого направлена на конечную цель – обретение Бога? Где та золотая середина между плутанием и поиском, советом и прямым указанием, подсказкой и требованием?

…Религиозный путь. Путь веры. Духовный путь. Путь к себе. Путь к Богу. Поиск себя. Поиск Бога в себе… Оттенки исканий, нюансы трактовки целей паломничества, грани самопознания у каждого пилигрима (да и каждого человека) – свои. И наверное, неправильно было бы пытаться их искусственно разделять и сравнивать по значимости.

Католическая принадлежность Пути Сантьяго обуславливает законное (и немалое) влияние католической церкви, претендующей на души и умы своей паствы. Ради этого папа Каликст II в XII веке даровал всем пилигримам, прошедшим Путь Сантьяго, полное отпущение грехов и составил им в помощь первый путеводитель – Кодекс Каликстинос. Ради этого на всём протяжении Камино и поныне существуют Ворота Прощения, пройдя которые паломник получает индульгенцию, не доходя до собора Святого Иакова. Ради этого реставрируются старые и строятся новые храмы, поражающие воображение смелостью идей, неожиданностью образов, оригинальностью архитектуры. Но всё это – лишь форма. А есть ещё суть, опирающаяся на страх или любовь, и в этом выборе – главное. Что ты изберёшь: Страх или Любовь?

Католическая вера долгие века опиралась на страх. Смакование физиологии мучений в аду с кипящим маслом, котлами кипятка, вездесущий образ потрясающей смерти с косой, аккуратно срезанные головы святых и еретиков одинаково пугали простых смертных. Мрачные сюжеты чистилищ и страшных судов украшают алтари и врата сотен церквей. В них отражена жуткая и неотвратимая сепарация людей: в одну сторону отправляются праведники, в другую – грешники. Первые – в окружении поющих ангелов, вторые – под конвоем ужасных рогатых тварей, бичующих хлыстами и колющих остриями пик. И страх оказаться в компании вторых намного сильнее желания попасть в общество первых.

Уродливые порождения основанной на страхе веры, позорные пятна католицизма: инквизиция, конкиста, Крестовые походы. Дабы убоялись. Впрочем, всё это делалось из благих побуждений: открыть глаза незрячим, наставить на путь истинный заблудших, спасти грешников. Потому решения и деяния церкви были твёрдыми и непоколебимыми.

Костры инквизиции с запахом горелой человечины и кровожадностью испуганной толпы – такая же неотъемлемая примета средневековой Европы, как и конкиста – колонизация Нового Света. «Цивилизаторская» миссия была присвоена Испанией в самый разгар деятельности святого трибунала. Видимо, простора для внутренних «чисток» было маловато, и фанатичные отряды «чистильщиков» двинулись осваивать пространства вслед за моряками и первооткрывателями. Открытие Колумбом в 1492 году Западных Индий (так назывались тогда заокеанские земли) трактовалось придворными богословами как «подарок Господа» католическим королям Изабелле и Фердинанду – за неустанные труды по искоренению ереси. У Испании появились богатые земли за океаном, у церкви – новое поприще для борьбы с «еретической скверной». Разбой, грабёж, порабощение, физическое истребление под эгидой христианизации стали обыденным делом для конкистадоров и сопровождающих их инквизиторов. С одобрения католической церкви произошли убийства Монтесумы, Каутемока и других вождей ацтеков, правителя инков Атауальпы, Хатуэя – предводителя кубинских индейцев, не говоря уже о массовых расправах над рядовыми краснокожими. Идолопоклонничество, отказ принять католическую веру, двуличие, выражающееся в одновременном почитании Христа и своих богов, отступничество и отречение – всё это было достаточным основанием подвергнуть любого аборигена процедуре аутодафе и кемадеро[106]. Привычный для цивилизованных испанцев и чудовищный для диких индейцев ритуал проводился в Новом Свете по всем канонам святого трибунала: обвинение, истязание, издевательства, жестокая расправа. Людей пригоняли к месту казни силой, заставляя смотреть на агонию погибающих в костре соплеменников. По замыслу инквизиторов, это должно было вызвать у индейцев страх и беспрекословное повиновение перед белыми людьми и их белым Богом.

Методы инквизиции вольно или невольно перенимались и использовались диктаторами всего мира. Схема традиционна: неосторожное слово, донос, шпионаж, налёт, застигнутая врасплох жертва, арест, допрос, пытки, сфабрикованные показания, видимость суда, приговор, казнь… В поле зрения попадали члены семьи и друзья осуждённого, ведь крамольные мысли «заразны». «Охота на ведьм» была и остаётся синонимом жестокой и беспощадной борьбы с инакомыслием. Разве крематории фашистских концлагерей и застенки гестапо не напоминают о кострах инквизиции и бесчеловечных пытках святого трибунала? Разве поиски «врагов народа» в СССР не похожи на разоблачения еретиков и вероотступников? Разве политическое инакомыслие не карается и сегодня в ряде стран тюремным заключением? Если даже абстрагироваться от изуверских методов и форм инквизиции, разве категоричность современных религий и непоколебимая уверенность каждой из них в собственной, абсолютной и единственно возможной правоте не является, по сути, причиной глубокого, взращённого на страхе антагонизма между ними? Не в мышлении ли инквизитора, прочно укоренившемся в коллективном подсознании, источник ненависти и нетерпимости в нынешнем обществе? А узость мировосприятия и настойчивая агрессивность «добрых намерений» – не они ли толкают и правителей, и обычных людей к силовым методам разрешения конфликтов, к бесчисленным и зачастую бесплодным доказательствам своей правоты, которая в итоге оставляет правдолюбцев в изоляции среди руин поверженных стран, порушенных судеб, покалеченных душ?

Быть может, стоит наконец задуматься над чем-то общим, объединяющим людей? Что стоит над всеми острыми углами, историческими обидами, противоречиями и «принципиальными» расхождениями? Что стоит выше этого? Что важнее правоты? Что сильнее страха?..

Светлые, мудрые люди, живущие в разные эпохи в разных странах, принадлежащие к разным конфессиям, давно нашли ответ на этот вопрос и на протяжении всей своей жизни шли и продолжают идти выбранной дорогой – дорогой любви.

Мать Тереза, католическая монахиня, основательница всемирной женской монашеской конгрегации «Сёстры – миссионерки любви», причисленная католической церковью к лику блаженных, говорила: «Христиане должны постараться быть хорошими христианами, мусульмане – хорошими мусульманами, индусы – хорошими индусами… Нам не нужны ружья и бомбы. Чтобы победить зло, нам нужны любовь и сострадание…»[107]

Её единомышленница Амма (Шри Мата Амританандамайя Деви), индуистка, создавшая мировую благотворительную сеть, одна из президентов Ассамблеи Мировых Религий, считает: «Какую бы религию человек ни исповедовал, если он осознал духовные принципы, то может достичь высшей цели – познания своей истинной природы. Если в банке мёд, то неважно, какого цвета банка. Без осознания духовных принципов религия сводится к слепой вере… Духовность – это цемент, скрепляющий здание общества. Исповедовать религию и жить без духовности – это всё равно что строить башню, наваливая камни и не скрепляя их цементом…»[108]

Суфийская традиция[109], зарождённая в недрах ислама, провозглашает истинность любого Пути к Богу, лишь бы он был искренним. По мнению суфиев, между религиями существуют лишь внешние различия, а в глубине своей главные нравственные идеи, выраженные в заповедях Библии, Торы и Корана, схожи между собой. Один из великих суфиев мусульманского Средневековья Ибн Араби так говорил о религии и вере: «Моё сердце принимает любые картины: и пастбище газелей, и монастырь монахов, и идолов, и храм, и Каабу… и скрижали Торы, и свитки Корана. Я исповедую религию любви, куда бы ни направлялись её караваны… и эта религия – моя религия и моя вера»[110].

Живые черты веры и милосердия, проявления любви и сострадания встречаются на всём протяжении Пути Сантьяго. Гостеприимные баски Эррандо и Тода, ставшие моей семьёй в Эускади. Сёрфингист Борис, научивший меня рисковать. Сильная женщина Агнета – моё зеркальное отражение и родственная душа. Русский госпитальер Виктор, открывший для меня Ла-Риоху и неиссякаемые ресурсы человеческого духа. Мэр-дворник Хавьер и бодегейро Хосе. Анатолий из Памплоны. Беременная датчанка Марта и несломленный итальянец Эмилио с их верой в чудо. Трое испанских рыцарей, носивших меня на руках, и отзывчивый Ромиро. Волонтёры Маркос и Хосе-Умберто. Профессор-пилигрим Карлос, мой друг и учитель, человек невероятной судьбы. Пастух Лугус, донья Пилар и чернокожий саратовец Жан. И множество других людей, которые помогали, подвозили, объясняли дорогу, угощали вином и хлебом, рассказывали истории, лечили и учили, улыбались и дарили тепло… Спасибо вам, добрые люди!

И сейчас, с каждым шагом приближаясь всё ближе и ближе к конечной точке Пути, я погружена в размышления, ещё недавно казавшиеся мне пространными и отвлечёнными, не имеющими ничего общего с моей реальной жизнью. Я ловлю себя на том, что вместо ироничных замечаний и язвительных комментариев в адрес того, что вижу, я употребляю слова восхищения и восторженные эпитеты. Отбросив сожаления и разочарования жизни, её шишки и шрамы, я рассуждаю, как законченный идеалист, как парящий в облаках мечтатель, как неисправимый романтик. Такой сделала меня дорога.

Ведь совсем неважно, где и когда ты живёшь, на каком языке говоришь и какую религию исповедуешь, чтобы понять простые истины: что главная ценность жизни – это настоящий момент, здесь и сейчас; что отдавать и делиться приятнее, чем брать и отнимать; что Бог есть, Он с нами и Он в каждом из нас; что доверие и любовь к людям и миру открывает все двери и сердца… Иногда для этого достаточно просто посмотреть в глаза того, кто рядом, и почувствовать его сердцем…

Небесный спектакль

…Рибадисо, Арсуа, Санта Ирэна, Педрузо… Кропотливые стежки шагов, петляющая строчка Пути по лоскутному полотну Испании рано или поздно приведут к заветному городу в тёмном кружеве веков. А пока дорога в каждом своём изгибе, в каждом потайном шве тропы, до последнего удара посоха-иголки с прилежанием искусной мастерицы продолжает трудиться до рассвета, до окончательного узелка, знаменующего собой завершённую, выполненную на совесть работу…

По пути ты пересекаешь не только города и пейзажи, километры и пространства, но и толщу веков, то ныряя вглубь прошлого, то заглядывая в туманные очертания будущего. Проходишь сквозь бесчисленные двери и ворота, переступаешь пороги и рубежи, одолеваешь перепутья истории и перекрестья собственного Пути… Ты проникаешь в призрачную щель между мирами, в узкий зазор между сном и явью, иллюзией и реальностью, обретая утраченную способность души. В то время как натруженные ноги твёрдо опираются на землю, взор устремлён вверх, к небу. Сохраняя прочную и незыблемую связь с материальным миром, придавленный к нему тяжёлым рюкзаком, болью и усталостью тела, ты получаешь в награду возможность летать, пусть только в снах или мечтах. Прямоходящий человек, торопливый проживатель быстротечной жизни вдруг понимает, почему он ходит на двух ногах, для чего наделён способностью чувствовать, а не только думать. Отчего в нём эта небесная тяга, неуспокоенность сердца, сообщающая непоседливым ногам импульс к перемещениям, а душе – неутолимую жажду странствий. Даже когда разум не знает точно: зачем? Даже когда все вокруг недоумевают: куда? Даже когда инстинкты противятся, а каждодневная рутина связывает по рукам и ногам, пугая неверием.

Награда за испытания тела и духа – магия случайных дорожных встреч, необъяснимых совпадений, тайнопись знаков и символов…

В Арсуа я делаю привал, чтобы передохнуть и купить сыра. Здесь он особенный – об этом упоминал Карлос. Зайдя в лавку, восторженно столбенею у витрины с натюрмортом из плотных, перевязанных бечевой брикетов, вощёных сахарных голов, гладких и ноздреватых брусков, дырчатых слезящихся срезов и сливочных конусов.

– Трудно выбрать, правда? – слышу знакомый голос с лёгким акцентом.

Оборачиваюсь – чернокожий саратовец Жан! Рукой он ласково придерживает… женскую грудь, точнее головку сыра, напоминающую по форме бюст примерно третьего размера.

– Сисечка, – произносит мечтательно пилигрим, поглаживая женственные формы сыра.

Так в переводе звучит название одного из сортов галисийского сыра – «тетилья» (tetilla).

– А я возьму вот этот! – На плетёной подставке стоит белый поварской колпак.

Сыр «себрейро» (cebreiro), в точности повторяющий головной убор повара, назван так по месту сбора жирного коровьего молока. Быть может, и бурёнка Лугуса поучаствовала в производстве этого «колпака»? На горных пастбищах Галисии и был когда-то придуман старинный рецепт. Мягкий молодой сыр с горьковатой кислинкой обычно подают с мармеладом из айвы или мёдом, поэтому к сыру я беру баночку золотистого айвового варенья. А Жан к своей «сисечке» – бутылку албариньо.

Разделив сырную трапезу на лавке под каштаном, снова выдвигаемся в путь. Вскоре, включив на полную мощь диафрагмальное дыхание, Жан оставляет меня далеко позади. Я же не тороплюсь – смакую последние километры дороги и всё чаще гляжу не под ноги, а на небо…

С утра над головой разворачивается сумасшедшая фиеста света и цвета. На небесном помосте дают грандиозный спектакль. Розовые лебяжьи перья облаков танцуют вокруг нежной сиреневой проталины, в центре которой дымится и вскипает сливочной пеной кучевая Вавилонская башня. На горизонте искристая сахарная вата сухо крошится о лиловые айсберги неподвижных туч. Минута – и неприступные глыбы тают под софитами солнечных стрел, распадаются молочной кисеёй, кружевом ванили. Ветер взбивает пуховые подушки и высокие заоблачные перины. Сиреневая воронка расползается вширь, наливается червонным золотом и вдруг разом тускнеет. По латунному морю величаво проплывают армады парусных кораблей, шествуют небесные караваны, бегут безбрежные отары тонкорунных овец…

Но вот на зелёные холмы Галисии медленно ложится вечер. Опускается пурпурно-фиолетовый занавес заката. Гаснут солнечные рампы. Пустеет поднебесный зал. Спектакль окончен…

…Спустя двое суток, сокращая, насколько возможно, дневные дистанции, изо всех сил отодвигая неотвратимый финал путешествия, я размениваю последний десяток километров. В Арсуа французская ветка Камино сливается с северной, идущей вдоль кромки Бискайского залива. И теперь полноводное русло Пути Сантьяго прирастает ещё одним людским ручейком. Пилигримы идут парами, семьями, группами и колоннами, как на праздничном шествии. Даже такие одиночки, как я, кажутся незримо увязанными в общую скользящую цепь людей. Кто-то из паломников поёт, кто-то молится. Некоторые плачут – то ли от счастья, то ли от грусти, – иные смеются. Одни тихо разговаривают, другие громко веселятся, третьи идут молча… Есть те, кто с трудом переставляют ноги, а есть бегущие вприпрыжку, будто неведомая сила наделила их вторым, третьим… десятым дыханием, и новыми ногами, и неукротимой энергией… Вот пёстрая цепочка вползает на перевал, после которого начинается заключительный спуск и последний пятикилометровый отрезок пути к собору Святого Иакова. А пока на его острые шпили, пронзающие нахлобученное свинцовое небо, можно полюбоваться издали.

Гора Ликования (Monte do Gozo) названа так потому, что с её вершины при ясной погоде видны купола собора. Здесь средневековых паломников, за плечами которых оставались немыслимые трудности и смертельные опасности, охватывало счастье и ликование, постичь которые современным пилигримам сложно: слишком велика разделяющая нас бездна. Но и сегодня повод порадоваться есть у каждого!

На горе Ликования построен настоящий город для путешественников, способный вместить одновременно до восьмисот человек. Ряды корпусов вытянулись вдоль аллеи, среди них, помимо привычных альбергов с общими спальнями, есть и комфортабельные гостиницы, и конференц-залы, и кафе, и библиотека. Развитая сеть инфраструктуры включает в себя всё, что может пригодиться паломнику после долгой, трудной дороги. Вместо некогда скромного приюта, защищавшего ликующих пилигримов от непогоды, теперь здесь огромный Центр конгрессов, в котором часто проходят представительные конференции и международные симпозиумы. Триумвират католической церкви, Министерства по туризму Испании и Совета Европы неусыпно заботится о коммерческой составляющей маршрута, признанного ЮНЕСКО частью Мирового культурного наследия.

А вот и вездесущие приметы цивилизации: у памятника в виде двух стальных запятых суетится съёмочная группа. Телевизионщики готовятся к работе: оператор устанавливает камеру, звукорежиссёр проверяет микрофоны, ассистентка отгоняет попавших в кадр людей. Репортёр с отвислыми щеками обращается с вопросом к собеседнику – тот поворачивается лицом к камере и оказывается… Карлосом!

– Карлос! Карлос! – кричу я, размахивая руками, как ветряная мельница.

Профессор резко оборачивается, прервав ответ на полуслове. Репортёр бросает на меня полный ярости взгляд и раздражённо командует: «Стоп!» Не дожидаясь дальнейшего развития событий, я ретируюсь, успев сказать другу, где остановилась.

Через пару часов мы сидим как ни в чём не бывало за столиком кафе и любуемся ночным небом. Чёрный креп небесного купола расшит сверкающими бусинами бриллиантовых звёзд. В углу полотна пришпилена серебряная брошь луны. Невесомая вуаль Млечного Пути стелется над нашими головами с востока на запад, теряясь в дальних далях…

– Прав ты был, Карлос, наша жизнь соткана из неожиданностей, – говорю я. – Вот уж никак не ожидала встретить тебя снова!

– Я тоже, – отвечает профессор-пилигрим. – Но ещё больше я не ожидал твоей реакции: ты так закричала, что я даже испугался!

– Так уж и испугался! – Мы оба смеёмся, вспоминая дневной эпизод.

– Элена, на самом деле я очень рад, что мы снова встретились. – Он накрывает ладонью мою руку. – И даже больше: я ждал этой встречи.

– Ты что же, специально меня караулил? – Я поднимаю глаза и читаю утвердительный ответ в мягком взгляде Карлоса. А ещё я читаю в нём безбрежную нежность и обожание – так смотреть может только… влюблённый мужчина.

В одно мгновение все дни, проведённые вместе, проносятся передо мной чередой. Я вдруг отчётливо понимаю, что профессор, мой мудрый проводник и попутчик, чувствует ко мне нечто большее, чем может испытывать учитель по отношению к ученику, друг – к другу, брат – к сестре. Вот откуда те трепетные знаки внимания, выходящие за пределы дружеской симпатии и общечеловеческой доброты, которые я упорно трактовала как проявления благородства и великодушия. Я испуганно отгоняю от себя эту внезапную мысль и перевожу разговор в другое русло.

– Карлос, ты говорил о проблемах в Малаге? У тебя всё разрешилось?

– Да, – спокойно отвечает Карлос, глядя мне прямо в глаза, и задаёт встречный вопрос: – Элена, почему ты так боишься услышать, что ты мне нравишься? Что я влюблён в тебя? Тебя это ни к чему не обяжет.

– С чего ты взял, что я боюсь? Ты мне тоже очень нравишься. Просто я не уверена… Дело в том, что…

– Не надо ничего говорить! – властно перебивает меня Карлос. – Всё, что я прошу, – это выслушать меня. Сможешь?

– Да.

Третий рассказ Карлоса:

…Ты, наверное, не помнишь, но первый раз мы встретились в Логроньо. Вы были с подругой. Вечером за столом ты пела песню на своём родном языке – я не понял ни слова. Но именно в тот вечер мне захотелось подойти к тебе, узнать, кто ты и откуда. В Наваретте мы остановились в одном альберге, но я так и не смог найти подходящий предлог познакомиться. В Нахере возле тебя появился мужчина. Вы так весело болтали, что я подумал, будто вы давно знакомы, и наблюдал со стороны. Я знал, что он госпитальер, поэтому ждал, когда ты отправишься в путь. Но он пошёл вместе с тобой, и я решил оставить эту сумасбродную затею. После Редесильи я оторвался вперёд, твёрдо уверенный в том, что больше никогда тебя не встречу…

Но дней через десять я увидел тебя вновь. Это было в Сахагуне. Какое-то наваждение, – подумал я, – но ужасно обрадовался: ты была одна. Неся за завтраком чашку кофе, ты так сильно хромала, что я понял: тебе придётся задержаться, чтобы вылечить ногу. Сев за стол, ты посмотрела в мою сторону. Быть может, в тот момент ты была одинока или у тебя болела нога, но твой взгляд был таким печальным, что я не мог дольше скрываться и подошёл к тебе знакомиться. Мы стали общаться. С тех пор я мог беспрепятственно рассматривать тебя, видеть твои глаза, слушать твой голос, отвечать на вопросы, быть полезным, интересным, а иногда даже незаменимым! Знаешь, с тех пор как я похоронил жену, мне никогда не приходила в голову идея быть для кого-то незаменимым, а тут я почувствовал непреодолимое желание помогать тебе, заботиться, защищать. Ты была такой хрупкой и беззащитной, но в то же время такой стойкой и храброй…

Когда твоя нога поджила, мы вместе пошли дальше. По дороге ты задавала много вопросов, была любопытна и всегда старалась докопаться до сути. Помню, как ты пытала меня по поводу генеалогического древа, как расспрашивала семью Лугуса о Святом Братстве, как заставляла по многу раз повторять сложные названия на испанском языке, пытаясь их запомнить, но страшно перевирала. Я согласился на экзамен в Леоне только ради тебя: я знал, что тебе будет интересно, и хотел дать тебе возможность встретиться с соотечественницами. Для этой цели я специально купил костюм, чтобы удивить тебя. У меня получилось. Делать тебе сюрпризы стало моим любимым занятием. Удивлять тебя легко и приятно. Это доставляет мне большую радость. Жаль только, что не смогу прочесть тебе свои стихи: в переводе они потеряют половину смысла…

Мне нравится твоя естественность, ты всегда оставалась сама собой: когда было смешно – смеялась, хотелось плакать – плакала, было непонятно – по десять раз переспрашивала, холодно – прижималась ко мне, не опасаясь быть превратно понятой. При этом ты одна из тех немногих женщин, кто между комфортом и приключением выберет приключение. Для меня это так редко и так ценно…

Когда я объявил о том, что уезжаю в Малагу, я ревностно наблюдал за твоей реакцией. Мне страшно хотелось, чтобы ты начала меня отговаривать, просить остаться с тобой. Но ты не стала этого делать. Вместо этого ты выслушала прилежно все мои наставления и сухо поблагодарила. Меня это разозлило, твоя холодность – неужели ты ничего не замечала всё это время? Или замечала и притворялась? Но на тебя это так не похоже. Там, в Трикастелле, в Доме Тишины, у твоей двери мне стоило немалых усилий удержаться и не поцеловать тебя. Не втолкнуть в тёмную комнату за твоей спиной… Пришлось напомнить себе о том, что ты – не моя… Твоя естественность заключается ещё и в способности открыто говорить обо всём, что тебя волнует. Ты рассказывала мне о своих близких, я тебе – о своих. За нашими спинами стояли тени наших жён и мужей, детей и внуков… неважно, бывших, настоящих или будущих… Ты мягко, но непреклонно напоминала нам обоим об этом…

…Что сказать, моя поездка в Малагу была постыдным бегством от тебя. И от себя… Никаких неотложных дел не было. А была растерянность и непонимание. Злость на самого себя за трусость. И я решил поступить так: в последний раз попытаться встретиться с тобой. Если повезёт и встреча состоится – рассказать обо всём. Если нет – просто забыть. Тут как раз предложили поучаствовать в съёмке документального фильма о Камино. Я схватился за предложение обеими руками: это давало возможность быть там, где ты. Во время съёмки мы и увиделись. Мне показалось, ты очень обрадовалась встрече. У меня же сердце заколотилось так, что пришлось делать перерыв. После съёмки я сразу отправился к тебе, чтобы рассказать об этом…

Элена, я хочу, чтобы ты знала: всё, что ты сейчас услышала, ни к чему – слышишь? – абсолютно ни к чему тебя не обязывает. Твои личные дела, обязательства, чувства к другим людям никак не влияют на моё к тебе отношение. Что бы ты ни сказала в ответ, о чём бы ни промолчала, ничто не может изменить сути происходящего со мной. И я говорю это не с прискорбием, а с великой радостью. Потому что дни, проведённые с тобой, стали самыми светлыми и счастливыми в моей жизни за последние несколько лет. Я понял, что я – живой. Что я хочу жить. Что я могу мечтать. Могу и хочу любить. И я благодарен тебе за это…

Объятие Святого Иакова

…Зябкое утро. Бледный рассвет, сменивший бессонницу. Тихий спуск с горы в сонную долину. Медленно, шаг за шагом, рука в руке… Молчание, исполненное глубокого смысла, красноречивее любых слов…

Скрипучий деревянный мост над железной дорогой. Указатель с обыденной надписью «Santiago». Строгая арка с барельефами великих пилигримов прошлого. Уродливые и безликие нагромождения городских окраин, минуя которые испытываешь облегчение от долгожданной встречи со старым городом…

Узкие улицы, карабкающиеся к площади Эль-Обрадейро (El Obradoiro). Истоптанная тысячами ног мостовая. Петляющие арочные галереи, прихотливые изгибы балконов, ступенчатые перепады крыш. Дома, спящие в тумане своих воспоминаний. Дремотный перезвон колоколов. Бредущие вереницей паломники…

Вскоре начинает накрапывать дождь. Дождинки оставляют в пыли ртутные шарики следов. Через минуту они сливаются в пятна, в дрожащие лужицы, серебристые змейки ручейков. К собору Святого Иакова выходим под меланхоличный аккомпанемент струй, ударяющих в жестяные желоба, слепые окна, потемневший гранит.

Величественная, будто выросшая из-под земли громада собора привычно-молчаливо принимает на себя хлёсткие удары дождя. Мрачные камни расцвечены мшистой ржавчиной. Вздыбленные ввысь, увенчанные крестами башни блестят от влаги. Сонмы каменных святых – в нишах и арках, возле колонн и ворот – сложив молитвенно руки, истекают дождевыми слезами. Западный фасад в барочном экстазе устремлён к статуе святого Иакова, взирающего с недосягаемой высоты на толпы мокнущих у ворот пилигримов. Гербы и тайные символы, узоры и геральдические знаки вековечной вышивкой заполняют каменную ткань стен. Чугунное кружево оторачивает лестницы и балконы, растворяясь в перламутровой пелене дождя. Всё это монументальное великолепие согрето изнутри дыханием тысяч паломников, звучит гулкими ударами колоколов и людских сердец…

Наверное, в этот момент пилигриму полагается почувствовать восторг и благоговение, испытать религиозный катарсис, просветление, но я ощущаю лишь грусть и дикую усталость… Грусть оттого, что всё закончилось. Усталость от пережитого, преодолённого и обретённого, но ещё не осмысленного до конца. И огромную благодарность судьбе за то, что мне случилось пройти этот долгий путь, прожить эту маленькую жизнь, удивительное приключение, исполненное величайшего смысла, постигать который предстоит всю оставшуюся жизнь…

Чтобы привести себя в порядок и немного отдохнуть, заселяемся в пансион на площади Сервантеса в двух шагах от собора. Вхожу в комнату с узкими окнами, открываю настежь створки – занавески трепещут, увлекаемые влажным дыханием Галисии. Горячий душ и короткий живительный сон без сновидений. Сиеста по-галисийски под размеренный стук дождя. Спасение не от зноя, а от сырости и тоски…

Когда я открываю глаза, в распахнутых окнах отражается слепящий осколок оранжевого заката – дождя как не бывало! Вместе с ним ушли и грусть, и усталость. Запоздавшее ликование настигло меня чуть позже специально предназначенной для этого горы.

Теперь предстоит исполнить важный заключительный ритуал, неизменный из века в век: получить компостелу, посетить торжественную мессу и «обнять святого Иакова».

Идём с Карлосом на Руа де Вилар, где расположен офис пилигримов. За длинной стойкой – волонтёры, говорящие на разных языках. Пожилой сеньор, водрузив на нос очки в роговой оправе, тщательно изучает мой потрёпанный в дороге креденсиаль, улыбается и выписывает компостелу – специальную грамоту на латыни, свидетельствующую о завершении Пути Сантьяго и отпущении грехов. Я принимаю заверенную алтарной печатью бумагу и чувствую себя абсолютно свободной и безгрешной!

Между тем звон колоколов созывает пилигримов на торжественную вечернюю мессу в их честь. Запрокинув голову, я снова рассматриваю башни-близнецы, упёршиеся в небесный купол островерхими пинаклями[111]. Определённо, после дождя они подросли ещё на десяток метров. Парадная лестница, совершив несколько размашистых бросков влево-вправо, упирается в глухие ворота, за которыми ждёт сюрприз: вместо ожидаемого барочного изобилия – сдержанный романский интерьер, тёмный и мрачный, как и в большинстве испанских церквей.

Портик Славы (Portico de la Gloria) населён сонмом каменных фигур, среди которых Адам и Ева, Иисус Христос и апостолы. Святой Иаков восседает на почётном месте у ног Учителя. Кроме узнаваемых библейских персонажей в «прихожей» собора толпятся цари и пророки, ангелы и старцы с музыкальными инструментами, символические животные, страдающие грешники и блаженные праведники. Позади центральной колонны, увитой густыми лианами, – неприметная фигура со свитком в руках и едва различимая надпись – «архитектор». Считается, что это автопортрет мастера Матео[112] – гениального создателя этого портика. Раньше пилигримы прикладывали пальцы к колонне, но за восемь веков коллективной дактилоскопии в камне остался довольно глубокий след. Сейчас колонна огорожена, однако это не защищает её от тайных прикосновений особо ретивых пилигримов.

В мягко освещённых боковых капеллах проводятся камерные молебны, обряды и исповеди на разных языках. Приглушённое бормотание священников время от времени прерывается одиночным ударом колокола и хоровым «Amen». Я медленно иду к главному алтарю, возведённому над чудесными мощами. Там, среди пышной резьбы, мрамора и позолоты, восседает апостол Иаков с паломническим посохом в руке. В остальном он мало похож на пилигрима: облачённый в золотые одежды, инкрустированные драгоценными камнями, с сияющим блюдечком нимба вокруг чела – скорее богатый король, чем бродячий странник.

Я пристраиваюсь в хвост очереди и вскоре, поднявшись по лестнице, оказываюсь по другую сторону от алтаря. Из-за плеч апостола я вижу людское море, многоголосо шумящее под сводами собора. Кладу руки на плащ святого Иакова, прикасаюсь щекой к истончённой раковине и мысленно благодарю Бога и судьбу, всех людей, которых встретила в Пути, и тех, кто ждёт меня дома…

Далее лестница спускается вниз, в подземелье под алтарём, где находится серебряный саркофаг с мощами святого Иакова – бесценная реликвия, ради которой и совершается паломничество. Ей обязан своим существованием Звёздный Путь Сантьяго. И пусть скептики в очередной раз усомнятся в подлинности хранимых в крипте мощей, а ревностные католики снова обопрутся на буллу папы Льва XIII[113], пусть учёные и богословы будут ломать копья над деталями далёкой истории и подлинностью древних артефактов – так ли это важно? Так ли существенно, где и как происходит встреча человека с Богом? И с самим собой…

В это краткое мгновение, наедине с духом Сантьяго, я остро ощущаю быстротечное торжество момента и одновременно непостижимую вечность жизни, состоящую из бесценных минут – таких как эта. Замыкается круг. Завершается виток. Переворачивается лист моей истории. И я смело и бесстрашно делаю этот шаг – переход от себя прошлой к себе будущей через неуловимый миг настоящего…

Эпилог