…Современный человек в чудесах не нуждается. Вера в чудо – пережиток прошлого, нелепый атавизм средневековья – не вызывает отклика в его душе, задвинутой в угол торжествующим материализмом и строгим мнением социума. Человек, твёрдо усвоивший привычку всё подвергать сомнению, требует убедительных доказательств. Сегодня он занят куда более важными делами: карьерой, имиджем, погоней за деньгами, славой, признанием… да мало ли за чем ещё.
Нет спроса – нет предложения. В мире остаётся всё меньше и меньше тайн. Волшебство прячется в труднодоступных местах, в глухих закоулках цивилизации, являя себя лишь тем, кто ищет встречи с ним. Вера в Бога всё чаще приобретает форму контракта: я – Богу, Бог – мне. При этом конкуренция, законы бизнеса распространяются и на религии, отстаивающие своё право на конечную и единственно допустимую истину, и на церкви, сражающиеся за души, умы и кошельки паствы, и на новоявленных учителей, берущих предоплату и обещающих стопроцентный эффект.
А сказка? Сказка безвозвратно канула в далёкое детство, когда деревья были большими, мечты – смелыми, а желания – исполнимыми…
Течёт время… Взрослеют дети. Пылятся забытые куклы, поломанные машинки. Грустят на полках старые книжки, уступив место электронным гаджетам… Тускнеют краски. Слабеют крылья… Всё реже и реже летаешь во сне, всё чаще и чаще смотришь под ноги… И вот уже не хочется ничего – только оставьте меня в покое! Только б не было больно, только б не ошибиться, не обмануться, не оступиться, не замечтаться… не впасть в ребячество…
И всё же… всё же сказка жива, она совсем рядом, она никуда не ушла, так же, как и наше детство. И каждый человек – неважно, сколько ему лет – способен в неё поверить и даже сотворить её сам, ведь «чудесам случаться позволяет желание верить, что жизнь есть чудо…»[114]
…Представьте себя маленькими детьми, погрузитесь на время в светлый, цветной мир детства с его безграничной верой в волшебство, неподдельной искренностью и безотчётным доверием к миру. Прочтите бесхитростные строки «Наивной баллады» Федерико Гарсия Лорки о Сантьяго, окунитесь в атмосферу сказки, и как знать – может, она случится и в вашей жизни…
Нынче ночью прошёл Сантьяго
по светлым дорожкам неба.
Это дети, смеясь, рассказали
тоненьким струйкам речки.
Далеко ли небесный странник
держит путь по бескрайним тропинкам?
Он едет заре навстречу
на коне, что белее снега.
Дети-крошки, резвитесь на воле,
раскидайте свой смех по ветру!
Мой сосед рассказал про Сантьяго
и про двести рыцарей храбрых
в одежде из яркого света
с гирляндами звёзд зелёных;
а конь-то хорош у Сантьяго,
это же месяц двурогий!
Мой сосед рассказал мне также,
что слышал он сонной ночью
серебряный шелест крыльев,
в волнах тишины потонувший.
Почему же река замолкла?
Это ангелы-рыцари скачут.
Дети-крошки, резвитесь на воле,
раскидайте свой смех по ветру!
В эту ночь луна убывает.
Слушайте! Что там, в небе?
Почему так сверчки распелись
и залаяли вдруг собаки?
– Слушай, бабушка, где ж дорожка?
Слушай, бабушка, я не вижу!
– Посмотри, ты увидишь: лентой
вьётся струйка блестящей пыли,
серебристое пятнышко в небе
покатилось. Ты видишь? – Вижу.
– Слушай, бабушка, где ж Сантьяго?
– Вон он скачет со свитой своею,
вон плюмаж на высоком шлеме,
жемчуга на кольчуге тонкой,
а солнце на грудь его село,
а луна поклонилась в ноги.
Всю-то ночь над долиной веют
из тумана сплетённые сказки.
Дети-крошки, резвитесь на воле,
раскидайте свой смех по ветру!
Та старушка, что в хижине бедной
живёт на краю деревни,
со своим кривым веретенцем,
с парочкой чёрных кошек,
В сумерках тёплых, сидя
со своим чулком у порога,
дрожащим голосом, тихо,
под шелест листвы потемневшей,
Рассказывает соседкам
и ребятишкам сопливым
о том, что в давние годы
как-то случилось с нею.
Однажды, такой же ночью,
как эта, безветренной, тихой,
она увидала Сантьяго —
шёл он по землям неба.
– Как, бабушка, был одет он? —
спросили два голоса разом.
– Он в бархатной был тунике
и с посохом изумрудным.
И лишь на порог вступил он,
проснулись мои голубки
и крылья свои развернули,
а пёс мой лизал ему ноги.
Был так ласков небесный странник,
словно луна зимою,
и наполнился дом и сад мой
запахом трав душистых.
– Что же, бабушка, он сказал вам? —
спросили два голоса разом.
– Проходя, он мне улыбнулся
и звезду в моём сердце оставил.
– А куда ты её положила? —
спросил проказник-мальчишка.
– Да, наверно, она потухла,
это ж сказка! – сказали другие.
– Дети, дети, она не погасла,
я в душе ту звезду сохранила.
– А в душе – это звёзды какие?
– Да такие же, как на небе.
– Дальше, бабушка! Что же дальше?
Этот странник – куда ушёл он?
– Он ушёл далеко, за горы,
и голубок увёл, и собаку.
Но мой сад он наполнил жасмином
и цветущими розами, дети.
И созрел на зелёных ветках
виноград, а наутро в амбаре
я нашла зерно золотое.
Очень добрый был этот странник!
– Повезло тебе, бабушка, в жизни! —
заключили два голоса разом.
Задремали усталые дети,
на поля тишина опустилась.
Дети-крошки, пройдёт ли Сантьяго
в ваших снах по туманным тропинкам?
Ночь июльская, ясная ночка!
Скачет, скачет Сантьяго по небу!
А тоску, что я в сердце прятал,
я развею по белой дорожке,
чтобы дети её потопили
в светлых водах реки прозрачной,
чтоб сквозь звёздную ночь далёко
чистый ветер её развеял[115].
Эпилог после эпилога
…Людям свойственно связывать самые яркие эпизоды жизни, самые сокровенные мысли и чувства с далёкими странами, дальними дорогами. Нам часто кажется, что настоящая жизнь где-то там, где нас нет. Иногда в роли этого «прекрасного далёко» выступают конкретные географические объекты, иногда – сказочные города из книг и кинофильмов, иногда – выдуманные нами же иллюзорные миры. Но почти всегда мы возвращаемся. Чтобы понять, что мир не всегда измеряется километрами, а жизнь – прожитыми годами. Чтобы убедиться в том, что «хорошо там, где мы есть», и позволить себе быть теми, кто мы есть. Чтобы снова ощутить ценность, неповторимость и величие каждого мгновения жизни. И наверное, смысл каждого путешествия – в познании себя. Каждого странствия – в возвращении домой. А каждого прощания – в новой встрече.
– Можно ещё вопрос?! – выкрикивает девушка в красном шарфе. – В своей книге вы описываете разных, непохожих друг на друга людей. Что их объединяет помимо пройденного маршрута? Кого из них можно назвать настоящим пилигримом?
– Да, люди по-разному воспринимают Путь Сантьяго, по-разному видят его, чувствуют. Одному важно попробовать национальные блюда и вина, посетить культурные объекты, указанные в путеводителе. Другому – проверить свою выносливость, силу воли, доказать себе, на что ты способен. Чем труднее – тем лучше. Чем больше испытаний – тем слаще вкус победы. Кто-то ставит в пути личные рекорды: по количеству пройденных за день километров, по скорости преодоления дистанции, по минимизации затрат, по числу новых друзей, расписавшихся на рюкзаке… Всё имеет право быть… Но в любом случае такое путешествие – это прыжок в неизвестность, шаг в пустоту. Ты точно не знаешь – что будет в конце пути, каким будешь ты. В этом его суть… Отмахать сотни километров, не будучи уверенным, кто погребён под алтарём. Бросить вызов судьбе, не рассчитывая на скорую и лёгкую победу. Пуститься в приключение без гарантии его благополучного, предсказуемого завершения. Вот что такое пилигрим.
– Предприняли бы вы этот поход, если бы в конце его не получили грамоту? Если бы не осталось ничего, кроме воспоминаний?
– Воспоминания – это главное, что остаётся с тобой. Сама по себе грамота ничего не значит. И понятное дело, никакого отпущения грехов она не гарантирует! Главное – как ты распорядишься обретённым в пути опытом, как используешь свои воспоминания, что вынесешь из общения с людьми, что изменишь в себе, в своей жизни. Что будешь делать после?
– Вы собираетесь путешествовать дальше? Писать об этом книги? Куда поедете в следующий раз?
– Да, конечно… – Я смотрю на электронное табло и вижу, что отчаянно опаздываю. – Извините, я вынуждена завершить нашу встречу. Всем большое спасибо! – И пулей выскакиваю из зала.
…Карлос ждёт меня в машине, нетерпеливо поглядывая на часы. Багаж упакован ещё с утра. Я снимаю туфли, переобуваюсь в кроссовки. «Ну что, едем?» – спрашиваю профессора-пилигрима. Друг кивает, автомобиль срывается с места, беря курс на аэропорт, к точке старта очередного путешествия, волшебного странствия по нескончаемой дороге, длиною в жизнь…
Рассказы
Борода
Проснулась Нина Петровна в холодном поту. Во сне явился Игорь, но без бороды. Вместо неё – беззащитная, бледная кожа в голубоватых пупырышках. Рот вялый, безвольный. На щеке порез. Она и не видала его никогда без бороды, не помнит ни одной фотографии с голым подбородком. Игорь нарочно убрал себя юного, безбородого из всех старых, крытых плюшем альбомов. Теперь и альбомов-то таких никто не держит, всё больше доверяют жёстким дискам. Но и на них не найти тех снимков.
Кто знает, почему так важна для него была эта мужская метка – растительность от скул до кадыка. Нина долго не могла приноровиться к его колючим поцелуям, царапающим ласкам. Впрочем, это ерунда в сравнении с необъяснимыми исчезновениями и всегда внезапными пришествиями Игоря. Он мог пропасть на день, месяц или полгода, а потом явиться как ни в чём не бывало – шумный, прокуренный, с букетом цветов и дождём в бороде. Или снегом. Или горьким запахом дыма… С историей, оправдывающей его отсутствие, которую Нина всякий раз безоговорочно принимала. Причину она искала в себе. И всегда находила.
Когда лет десять назад Игорь перестал отвечать на звонки, она сразу всё поняла. Нина и раньше не питала иллюзий относительно их общего будущего. Его попросту не было и быть не могло – оба об этом знали. Только Нина гнала от себя это горькое знание, а Игорь нет. Нина нужна была Игорю, чтобы переждать тяжёлые времена. Когда после развода с женой у него один за другим умерли родители, Нина сидела с ним вечерами на кухне съёмной квартиры и слушала, слушала, не замечая ни часов, ни его слёз. Они застревали в бороде солёными каплями и таяли, оставляя после себя белые волоски. Нина тогда верила, что, приняв его боль на себя, станет ближе. Что близость неминуемо породит ответное чувство. Ей казалось, что её любви хватит с лихвой на двоих. А после, когда уйдут все беды… Но беды не уходили. Спустя год Игоря обманул партнёр по бизнесу, пошла череда судов. Он чуть было не очутился за решёткой, но Бог миловал. И снова Нина была рядом: жалела, утешала, выслушивала жалобы на подлость друга, вероломство бывшей жены и несправедливость мира, делилась собой и всем, что у неё было. Она всегда была мудрой и понимающей – быть может, поэтому Игорь не стеснялся при ней заглядываться на других женщин и даже делился с ней тайнами интимного свойства, которые Нина глотала сквозь боль. Но слушала и терпела, потому что любила. Любила и ждала. Чёрная полоса закончилась, и Игорь исчез. На этот раз навсегда.
Во сне Нину Петровну смутила не только безбородость Игоря, но и его глаза – мутные и пустые, какие бывают у покойника, прежде чем их навеки закроет дрожащая от горя рука ближнего. Это-то и напугало её больше всего. Она так и не смогла заснуть, до утра пролежала под душным одеялом, глядя в потолок и перебирая потускневшие картинки далёкого прошлого, пока над ухом не прозвенел будильник.
Вслед за будильником проснулся телефон.
– Нина Петровна, что там у нас с корректурой? – Голос редактора был вежливо напорист. – Первую часть можно уже забрать?
– Две части готовы, – отозвалась Нина, – третью сделаю через пару дней.
– Прекрасно! Тогда отправляю к вам курьера.
– Не надо, я сама занесу.
В свободное от библиотечных обязанностей время Нина Петровна подрабатывала корректором в редакции журнала «Огни». Заказы носили авральный характер, но работать разрешали на дому и платили исправно. Раньше её библиотекарского заработка хватало на скромные нужды, но теперь ей приходилось помогать другим. Нина Петровна не принадлежала себе. На её попечении находилась парализованная на одну сторону мать, разведённая дочка с двумя внуками и бывший муж – тихий, интеллигентный человек, которого она так и не сумела бросить, хотя давно жила в отдельной квартире. Раз в неделю она навещала его, чтобы прогнать в стиралке ветхое бельишко, наварить кастрюлю супу и вымыть полы. Нина Петровна терпеть не могла грязи и еды всухомятку. К тому же у бывшего супруга была язва двенадцатиперстной кишки, ненормируемый график и лунные приступы тоски. Она покупала ему лекарства и проверяла счета, которые тот по забывчивости, а иной раз из принципа не оплачивал. И помногу говорила с ним, как когда-то с Игорем. Только здесь она ни на что не рассчитывала и ничего не ждала. Просто жалела.
Нина Петровна нехотя вылезла из-под одеяла, нащупала босыми ногами тапочки и побрела на кухню. Серый рассвет заползал сквозь плотные занавески, и не было в нём ни радости, ни праздника.
– Нинка! Эй, Нинка! Ну-ка иди сюда! – донёсся из соседней комнаты недовольный голос матери. – Подушку подбей-ка, сползла вся. – Старуха обиженно поджала губы.
Нина Петровна поправила подушку и пошла ставить чайник. В дверях её настиг новый оклик:
– Нинка, слышишь? Ты мне больше кашу эту безвкусную не вари! Сама небось сыр с колбасой трескаешь?! – сердилась мать.
– Нет, мам, – оправдывалась из кухни Нина, – я тоже кашу есть буду. Ты же знаешь, это полезно для пищеварения. Хочешь, медку побольше добавлю?
– Пользуешься тем, что не могу встать! – продолжала кипеть мать. – Не нужен мне твой медок! И каша твоя не нужна! – Больная старуха с негодованием отвернулась к стенке и принялась здоровой рукой обводить блёклые узоры на ковре.
Нина Петровна молча собрала поднос – тарелка овсянки с мёдом и кубиком сливочного масла, чашка чая, тонкая зерновая галета, ломтик сыра в знак перемирия – и отнесла в комнату матери. Быстро позавтракала сама, собрала в папку листы с корректурой и вышла в синие сумерки.
Страшный сон не давал покоя, безбородый Игорь никак не шёл из головы. Это было тем более странно, что мысли о нём давно уж перестали её тревожить. Отгоревав положенный срок, Нина Петровна закружилась в водовороте новых дел и забот. Её назначили заведующей отделом исторической литературы. Снарядили на конференцию в Москву. Был даже тайный роман с доцентом кафедры философии – с мужем они к тому времени развелись. А потом завертелось: свадьба дочери, болезнь матери, внучка, следом внук… Не до себя было.
К вечеру сделалось совсем невыносимо, и Нина позвонила Аллочке.
– Незавершённый гештальт, – заключила та, выслушав сбивчивый пересказ сна, – странно, я была уверена, что мы с тобой всё проработали. Крепко же тебя зацепило, Нин. Ладно, что-нибудь придумаем.
Алла была психологом, клиническим психиатром, но в первую очередь близкой подругой Нины. Третья из их неразлучной троицы – Ирина, бывшая танцовщица и стриптизёрша, жила в пригороде. После трагической гибели единственного сына она резко переменила жизнь, целиком посвятив себя попечению бездомных, одиноких людей. Матушка Ирина, как её теперь называли, служила в приюте при храме Богородицы, и подруги нередко наведывались к ней в гости. Было что-то притягательно-умиротворяющее, душевно-целительное в этих поездках, в патриархальном укладе жизни богадельни, в разговорах с матушкой, которая умудрялась оставаться верной подругой, снисходительной к их мирским слабостям. Нина устроила в приюте библиотеку – оказалось, среди бездомных немало книголюбов. Алла же помогала матушке по-своему: тестировала психическое состояние вновь прибывших постояльцев, разбирала конфликты, одновременно собирая материал для диссертации с длинным, путаным названием, которое и сама-то не любила произносить вслух.
Подгоренский приют располагался в дальнем углу одичавшего сада, недалеко от старой часовни с немым, без языка колоколом. Двухэтажный дом, принадлежавший некогда купцу Калашникову, давал кров дюжине-другой постояльцев. Первый, каменный этаж занимала столовая с кухней и мужское отделение. На втором, деревянном – располагалась женская половина и библиотека, переоборудованная из старого чулана. Чтобы пустить в комнату хоть немного света, в стене прорубили окно. Сквозь узкую, затянутую в пластик бойницу проглядывал кусок леса и топкая дорожка, ведущая к заболоченному ручью. По берегам ручья росла осока в человеческий рост и медвежья трава, из стеблей которой умельцы делали дудки на продажу. Каждый постоялец оплачивал проживание в приюте трудовой повинностью сообразно своему возрасту и здоровью. Бабы вязали носки, шили лоскутные одеяла, кухарничали и управлялись с огородом. Мужики кто покрепче кололи дрова, копали землю, ворочали лежачих. Слабосильные – мастерили, кто что мог, для нужд прихода и приюта.
– Коммуна! – шутила матушка Ирина, обходя владения. – Коммунизм в отдельно взятом доме: от каждого по способностям, каждому по потребностям, – и тихо радовалась опрятности жильцов, комнат и грядок.
На другой день Алла с Ниной договорились ехать в Подгорное, не дожидаясь субботы. Алла собиралась поговорить с вновь прибывшим, страдающим амнезией постояльцем. Нина приготовила стопку книг для приютской библиотеки. Ей хотелось поделиться с Ириной своим злосчастным сном. Как-то, в бытность танцовщицей, впервые увидев их вместе с Игорем, она шепнула ей на ухо: «Не рассчитывай на него, Нин. Такие, как он, не потерпят рядом с собой свидетелей их слабости. Тем более свидетельниц…» Может быть, всё дело в этом? Но Нина была готова забыть – и его слёзы, и жалобы, и неисполненные обещания… Всё, лишь бы только остаться рядом. Не получилось.
Той весной, когда неотвратимость расставания стала осязаемой, как терпкий южный ветер, в день своего рождения Нина подарила Игорю брелок. Так, пустяковая безделушка – медный жёлудь с сетчатой шапочкой. Получился как бы обмен: он вручил ей поникший букет тюльпанов, она ему – этот жёлудь. Будто невзначай Игорь объявил, что живёт теперь с медсестрой из больницы, где лежал на обследовании, и напомнил, что никаких обещаний он Нине никогда не давал, а посему и не нарушал. Убедившись, что смысл сказанного понят правильно и никто не кинулся ни в слёзы, ни в упрёки, он прицепил брелок к связке ключей, поцеловал подругу в щёку и ушёл.
Некоторое время Нина ещё стояла под дождём, теребя в руках бледные цветы, пока не обнаружила под ногами усеянную лепестками лужу и не ощутила смертельного холода в промокших ногах. После этого начался длительный период выздоровления. Воспаление лёгких стало спасением. Что творилось за пределами лёгких – не передать словами. Но когда спустя шесть лет Игорь вдруг поздравил её по телефону с днём рождения, Нина Петровна не ощутила ни боли, ни тоски. Только подумала некстати: живёт ли он с той медсестрой или нашёл кого помоложе? А ещё подумала: интересно, её жёлудь-брелок всё ещё висит на связке его ключей? Это был последний раз, когда она слышала его голос.
Прибыв в Подгорное, подруги застали матушку Ирину у постели лежачего – сухого, похожего на сверчка деда Осипа. Старик появился в приюте год назад и почти сразу же слёг. Был он слаб даже для того, чтобы самостоятельно побриться. Да и брить было особо нечего – так, три волосины наперекосины, но небритый Осип начинал хандрить и хворать.
Матушка Ирина макала трофейный помазок в пену и ласково намыливала торчащий из-под одеяла подбородок. Потом осторожно водила бритвой сверху вниз по пергаментной коже. Осип смотрел на неё влюблёнными глазами и тянул шею, облегчая в меру сил процедуру. Над кроватью висели портреты бородатых классиков. Дед Осип отличался редким для своего возраста зрением и беззаветной любовью к чтению. Книги были мостиком, соединяющим его с жизнью. И он жил.
Увидев подруг, матушка Ирина улыбнулась и показала глазами на дверь библиотеки.
Вскоре вся троица сидела за крошечным, придвинутым к окну столиком с видом на заросший ручей. Им не требовалось никаких вступительных слов, чтобы возобновить прерванную беседу. Казалось, просто открыли книгу на завёрнутой уголком странице и продолжили с того места, где остановились в прошлый раз. Душисто пах чай, сливаясь с ароматом луга и сладковатым запахом старых книг.
– Верите, со вчерашнего дня места себе не нахожу, – вздохнула Нина. – Уж и думать забыла, а тут вот он. Без бороды. Почему? Чего приснился? Жив ли? Здоров? И спросить-то не у кого.
– Опять ты за своё! – возмутилась Алла. – Ну сколько можно? Что с ним, жив ли, почему без бороды… Зачем тебе это знать? – Она обернулась к Ирине, ища в её глазах поддержку.
– Тревожно как-то. – Нина сжала в руке ворот вязаной кофты.
– Тревожно ей! – фыркнула подруга. – А ты не тревожься попусту. Лучше о своём будущем подумай. И с прошлым разберись. Завтра чтоб ко мне пришла. Без отговорок.
– Знаете, девочки, а я сейчас ни вперёд, ни назад не заглядываю, – вступила матушка Ирина. – Вот смотрю я на своих постояльцев. Что у них есть? Ничего. Ни семьи, ни дома. А вот живут себе, улыбаются. Взять хоть деда Осипа. Не ходит ведь, а радуется всему, как ребёнок. Сейчас, слава Богу, новенький у нас появился – буквально на руках его носит, и в сад, и в храм. И сюда приносит, чтобы тот сам себе книгу выбрал.
– Это с ним мне надо сегодня поговорить? – деловито уточнила психологиня.
– С ним. Силён мужик, безотказен, работящ, но ничего не помнит. Даже как звать его. А документов при нём нет. Может быть, ты сумеешь память его оживить?
– Попробую, – пообещала Аллочка. – Давно он здесь?
– Две недели. Лес взялся сажать. Без продыху трудится. А вон, кстати, и он сам. – Матушка Ирина показала в окно на крепкого старика с лопатой в руках и спутанной, по пояс седой бородой.
– Тогда не буду терять времени. – Алла решительно встала и направилась к выходу.
Вскоре её изящная фигурка появилась внизу возле старика, казавшегося рядом с ней великаном. Воткнув лопату – да так, что та на полклинка ушла в землю, – он двинулся вслед за женщиной, стараясь попасть в такт её мелких шагов. Вот они устроились на лавке в тени выгоревшего дуба, вот заговорили. Старик сдёрнул с головы бумажный картуз, обнажив седые, собранные в пучок пряди.
– Что же получается? – отвернулась от окна Нина. – Всё так и осталось во мне? А как же сеансы? Выходит, головой отпустила, а сердцем нет? – Она растерянно смотрела на Ирину.
– Так ведь ничего никуда не девается, – мягко ответила та, накрыв своими ладонями руки подруги. – Снаружи ли, внутри ли – всё остаётся. Вот и мой Ванечка – он тоже со мною. И я даже не задаюсь вопросом, где именно: в сердце ли, в голове или рядом, за плечом моим его душа порхает… – Матушка светло улыбнулась. – Аллочка – она ведь с человеческой логикой разбирается, а есть ещё и Божественная, нам недоступная. Не буду повторять тебе прописных истин – ты и так всё знаешь. Просто помолись. Хочешь – прямо сейчас.
– Хочу, – согласилась Нина.
– Ступай. – Матушка осенила подругу крупным крестом и отвернулась к маленькой иконке в углу каморки.
Нина вышла во двор, оглянулась на лавку, где Алла пыталась пробудить память нового постояльца, и медленно побрела в храм.
Пекло как летом. Густой запах свежего сена напомнил ей о стриженом газоне, на котором они с Игорем устроили однажды пикник. Газон был таким колючим, что пронзал насквозь тонкий клетчатый плед. Этот плед запомнился отчего-то больше всего: острые ости сквозь мягкую ткань, неровные серо-голубые ромбы, исколотые ноги и насмешливые глаза Игоря. Обеденный перерыв был короток, день удушливо жарок. А потом рванул ливень, и они побежали к ближайшему дереву, укрывшись этим пледом. Струи дождя молотили по вымокшему вмиг покрывалу, корзинка с едой превратилась в несъедобное месиво. Под пледом было мокро и темно. Нина слышала глухие удары сердца – то ли своего, то ли Игоря. А может, это был их общий сердечный ритм, рождённый только что под пледом. Игорь наклонился к её уху и спросил, обжигая дыханием: «Ты где?» «Я с тобой», – без раздумий ответила она. Он рассмеялся и подхватил её на руки. Ей тогда казалось: вот оно! Он зацеловал её, защекотал бородой, задушил в тесных объятиях… да и отвёз после всего обратно в библиотеку – голодную и счастливую, пообещав перезвонить вечером…
Дверь храма была припёрта изнутри камнем, оставляя узкую щель для воздуха. Внутри пахло ладаном. Тихо, почти безлюдно. Только треск свечей да еле заметное дрожание огненных точек в гулком пролёте от земли к небу. Нина долго скиталась между иконами, не в силах унять стук сердца, такой же оглушительный, как тогда под мокрым пледом. Прикладывалась и крестилась, но так и не находила себе места. Её взор упал на старый, неприметный образ в углу с суровым почерневшим ликом. Кто это? – не узнать. Имя не прочесть. Чёрный взгляд, белая борода. Остатки тусклой позолоты на нимбе. Оклад с трещиной, а в ней – сухая травинка застряла. Нина затеплила свечку. Затихла…
Прочла «Отче наш» и две другие молитвы, что помнила наизусть. Осмелела и дальше пошла своими словами: «Господи, помоги мне, грешной! Пошли мне Своё вразумленье, наставь на путь истинный. Помоги, Господи, очисти мой разум, освободи сердце. Дай мне с душевным спокойствием принять любую правду. Если он жив, пошли ему, Господи, здравия, спаси и сохрани. Если нет – упокой душу его! Прими, Господи, мои молитвы и научи подчиниться воле Твоей святой…»
Долго ещё просила Нина Петровна, стоя пред тёмным неизвестным ликом. Стояла, боясь пошевелиться – так невыразимо сладостно сделалось на душе. Отпали мучившие вопросы, унялись тревоги. Только тёплая волна прошлась по сердцу, сжала мягко – да и отпустила с Богом. Свечка оплавилась и сгорбилась. Восковая слеза скатилась по ней в промасленный подсвечник…
Хлопнула дверь – должно быть, кто-то задел ногой камень – и сквозняк иссяк. Душная тишина охватила Нину. Женщина оглянулась и увидела в дальнем углу храма стоящего на коленях беспамятного постояльца, с кем только что беседовала Алла. Старик молился неистово и неумело, не замечая никого вокруг. Да никого и не было, не считая пары служек и застывшей перед иконой Нины. Старик крестился и плакал.
И Нина тоже заплакала. Сначала тихо, давясь подступившими к горлу сухими рыданиями, а потом в голос, не таясь. Многолетняя тоска прорвалась наружу сквозь окаменевшие пласты воспоминаний. Слёзы залили как дождём вязаную кофту. Нина смотрела сквозь них на безымянную икону перед собой – ей казалось, чёрный лик плачет вместе с ней.
Кто-то тронул её за плечо – Нина вздрогнула. Аллочка в красивой кисейной шали со свечой в руке скорбно глядела на заплаканное лицо подруги. Старика в дальнем углу храма не было.
– Наревелась? – спросила Алла, поправляя сбившуюся косынку Нины. – Ну и хватит. А нам пора. – Она водрузила в центр подсвечника толстую свечу и взяла подругу под локоток. – Ирина сказала её не ждать.
Женщины вышли из храма, сели в машину и тронулись в путь.
Обратная дорога показалась вдвое короче. Тело Нины Петровны, выплакав годовую, а может, и пятилетнюю порцию слёз, сделалось лёгким и податливым. Она мимоходом поддерживала разговор, а мысли её были уже дома. И в этих мыслях не было больше места тревожному сну и безбородому Игорю.
– Представляешь, я даже не сразу его раскусила, – сокрушалась подруга.
– Кого? – не поняла Нина.
– Ну того постояльца. Поставила бы психогенную амнезию, если бы не тест Бейкера. Не могу только понять: зачем он притворяется? Надеюсь, ничего криминального. – Алла лихо обогнала автобус. – В общем, рассказала Ирине всё, что думаю по поводу её новенького.
– А она?
– А что она? У неё тут половина с провалами в памяти, каждого третьего можно в розыск объявлять, – усмехнулась подруга. – Жалеет их матушка Ирина – вот и не подаёт.
– Ты бы подала?
– При чём тут я? Все стационары подают в таких случаях. Без вариантов, – нахмурилась Алла. – Амнезия штука коварная. А держать всех в клинике бессрочно – сама понимаешь.
– Порядки везде свои, – бесцветно произнесла Нина.
– Между прочим, старик этот вовсе и не старик, – продолжала подруга. – Ты руки его видела?
– Когда бы? – пожала плечами Нина.
– Так вот, у стариков руки другие. А этот… Держу пари – он моему Толику ровесник.
– Но седой же.
– Ха! Седой. Да у Толика в отряде есть тридцатилетний пилот – весь белый. Возраст здесь ни при чём. А силища! Деда Осипа туда-сюда таскает – разве старик на такое способен?
– Старики разные бывают.
– Правда твоя, – прыснула Алла.
– Он в храме молился, – произнесла невпопад Нина, – плакал…
– Это ничего не доказывает и не опровергает, – отчеканила подруга. – Но хватит про этого симулянта. Лучше скажи: сама-то как? Не зря поехали?
– Конечно не зря. Спасибо тебе!
– Спасибо скажешь, когда гештальт завершим.
Нина Петровна промолчала, но про себя решила, что лучше, чем сейчас, ей уже не будет.
Дома её ждала сердитая мама и третья часть корректуры. Покормив больную тефтелями с тыквенным пюре, Нина Петровна села за чужую рукопись. Позвонила дочь, попросила завтра после работы посидеть с детьми. Потом бывший муж пожаловался по телефону на путаницу в начислении домовых расходов. Алла назначила встречу для окончательного завершения гештальта – она была уверена, что после слёзной молитвы это удастся. Всё встало на свои места. Нина Петровна впервые за много лет заснула легко и без тяжёлых дум. И снов никаких не было. По крайней мере, ни безбородый Игорь, ни свежевыбритый дед Осип, ни бородатый симулянт из приюта больше не досаждали ей своим навязчивым присутствием.
Весть матушки Ирины о внезапной кончине беспамятного постояльца застала подруг врасплох. Безымянного старика похоронили на монастырском кладбище под простым сосновым крестом, на котором значилась лишь дата смерти – иных сведений об усопшем не было. Матушка Ирина настаивала на приезде Нины Петровны, намекая на какие-то вещественные доказательства, могущие пролить свет на личность почившего. Доказательства находились у деда Осипа и предназначались для вручения из рук в руки адресату. Адресатом была Нина.
…Это была шкатулка. Обыкновенная деревянная коробка в форме сундука, только без замка. Шкатулка доверху была наполнена отборными желудями, так и не высаженными семенами будущей дубравы. До последнего дня седобородый старик без памяти был одержим идеей дубового леса. Ежедневно высаживал десятки желудей, упрямо отвергая идею готовых саженцев. Об этом поведала матушка Ирина. Дед Осип плакал. Аллочка молчала. Перебирая тугие глянцевые плоды, Нина Петровна наткнулась на медный жёлудь с сетчатой шапочкой. К нему была приложена записка: «Ты где? Я с тобой. Навсегда. Прости».
Альбина
– Вам кого? – хмуро спросила открывшая дверь заспанная женщина в мятом халате.
– Аль, ты что – меня не узнаёшь?! – растерялась Ирина.
Хозяйка сощурилась, пытаясь угадать в стоявшей напротив незнакомке знакомые черты.
– А должна? – Она заслонилась рукой от яркого солнца и шатко отступила назад. – Нет, не узнаю.
Дом со следами былой роскоши за спиной Альбины поблёк и обветшал так же, как и его хозяйка. В приоткрытую дверь виднелись разбросанные по полу туфли, пустые коробки, какие-то тряпки. Густой аромат кофе, духов и дорогих сигарет витал над руинами красивой жизни. Аля пила. Давно и крепко. Ничего не помогало. Врачи бессильно разводили руками. Не останавливало даже соседство взрослого сына. Да и чем можно остановить сознательно пьющую женщину?
– Я Ира, – терпеливо произнесла гостья, – Ирина Климова, в девичестве Бондаренко – неужели не помнишь? Журнал «Бомонд». Я у тебя интервью брала.
Аля вздрогнула, взгляд её сфокусировался на переносице визитёрши, но она так и не вспомнила.
– Интервью, говоришь? – хрипло хохотнула хозяйка, запахивая ворот.
– И даже не одно. В рубрику «История успеха», – зачем-то уточнила Ирина.
Аля нахмурилась и, покачнувшись, опёрлась о косяк.
– Ну и что тебе от меня нужно? – Она раскинула руки, заслоняя собой проход.
Полы шёлкового халата встрепенулись и опали, как крылья экзотической бабочки.
Когда-то, лет пятнадцать назад, блистательная Альбина Гурьева была для Ирины эталоном успеха и красоты. Хозяйка модного арт-кафе, эффектная нордическая блондинка, светская львица, без которой не обходилось ни одно культурное событие. Плюс к тому жена удачливого бизнесмена и мать вундеркинда. Столкнувшись по деловой линии, женщины как-то неожиданно сблизились. Ходили вместе на светские рауты и премьеры, пили кофе и посещали класс йоги. Но подругами не стали. Подруг у Альбины не было принципиально. А вот друзей… Среди её поклонников значились известный в городе адвокат, главный режиссёр драмтеатра, профессор-физик, популярный диджей, тренер сборной по ушу – это только беглый список. Однажды Аля в приступе откровенности призналась, что ещё до свадьбы они договорились с Гурьевым о полной свободе в отношениях. Оба считали брак независимым и равноправным партнёрством, а супружескую верность – пережитком прошлого. Потому Альбина никогда не стеснялась афишировать свои бурные романы и мелкие интрижки.
От одного из бывших её любовников – тренера по ушу – Ирина и узнала случайно о разводе Гурьевых и болезни Альбины. Климову поразило холодное безразличие, с которым тот объявил диагноз: алкоголизм в третьей стадии. А у Иры что-то ёкнуло внутри, словно Аля была ей родной сестрой или близкой подругой. Потом всё забылось, и череда дел закружила, вытеснив из головы всё лишнее, второстепенное.
Как-то, расчищая от завалов антресоль, Ирина наткнулась на кипу старых журналов «Бомонд». Пыльную стопу венчал новогодний номер семилетней давности с портретом Али на обложке. Как она? Что с ней? Ира принялась наводить справки, осторожно выспрашивая общих знакомых. Те лишь пожимали плечами – никто толком ничего не знал. Кое-как удалось выяснить, что живёт Альбина всё там же: на улице Мира, в том самом доме, что построил для неё Гурьев. Этот особняк, сверкающий среди серых хижин, был когда-то излюбленным местом встреч городской богемы. Теперь у богемы были другие адреса и покровители. Альбина не работает, арт-кафе закрыла, живёт на ренту от сдачи недвижимости и, в общем-то, не бедствует. С нею вместе в особняке обитает и сын Гурьевых – Виктор, превратившийся из вундеркинда в обыкновенного оболтуса.
Полтора года Аля путешествовала по Индии, жила в уединённых ашрамах всемирно известных гуру. Но ей наскучили тропики, и она вернулась домой так до конца и не просветлённой. Дома помимо бардака и запустения Аля обнаружила худющего Витьку в окружении сомнительных друзей и подруг. В отсутствие родителей сын бросил институт, продал подаренную на совершеннолетие квартиру и вернулся в отчий дом в невинной уверенности, что предки как-нибудь всё разрулят и утрясут. Но утрясать было некому: Гурьев к тому времени снова женился и уехал жить в Италию, а Аля и сама нуждалась в помощи. Словом, жизнь покатилась под откос. Но некому было остановить крушение. Ни титулованный адвокат, ни главный режиссёр, ни тренер по ушу – никто не мог или не хотел ввязываться в чужую жизнь бывшей пассии. Да и не было на свете сил, способных удержать импульсивную, своевольную Альбину. Время от времени экс-супруг приезжал на родину, оплачивал дорогостоящую процедуру кодирования, восстанавливал сына в институт и с чувством выполненного долга уезжал обратно. И всё повторялось по кругу…
…Аля по-прежнему стояла в дверях, заслоняя собою вход в дом. Нашарив в кармане пачку сигарет, она вытащила длинную ментоловую соломинку и, чиркнув зажигалкой, закурила.
– Проваливай! – проговорила устало, обдав Иру облаком мятного дыма.
– Может быть, хоть чаем угостишь? – осмелела гостья.
– Что-о-о?! – Соломинка чуть не выпала изо рта.
– Давай чайку попьём. – Порывшись в сумке, Ирина протянула Альбине жестяную коробку печенья.
– Ну, знаешь ли… – От такого поворота Аля опешила, жадно затянулась сигаретой, но не прогнала и не оттолкнула. – Ладно уж, странная женщина, – спустя минуту разрешила она, – только учти, у меня бардак, домработница приходит по четвергам, и потом я не уверена, что найду заварку. Да, и вот ещё: не вздумай мне морали читать!
Перечислив условия, Аля опустила наконец руку-шлагбаум, и Ира шагнула вслед за ней в пыльный полумрак прихожей.
Отшвырнув носком ворох кружева, хозяйка повела гостью в столовую с видом на заросший крапивой сад. В оранжевой от заката комнате кружились тополиные пушинки. Разбросанные по полу журналы, баночки с кремом, флаконы духов напоминали прилежно разложенный студийный реквизит. Дубовый стол с монументальной столешницей был сплошь усеян крошками, обёртками конфет и шоколадными обломками. Немытые чашки – от фарфорового напёрстка до литровой кружки с кофейной гущей на дне – теснились на столе вперемешку с пузырьками лекарств. Стояли здесь и пустые стаканы всех форм и размеров, некоторые со следами губной помады. Из вазы торчал увядший букет роз.
– Завтра придёт Нина и всё уберёт, – небрежно бросила Аля, поймав взгляд гостьи.
Она сдвинула мусорную гору в сторону, расчистив кусок стола, достала с полки две разномастные чашки. Начала хлопать дверцами шкафа в поисках заварки, раздражаясь с каждой минутой всё больше и больше от присутствия за спиной навязчивой незнакомки, от своего опрометчивого гостеприимства и утренней головной боли.
– Я предупреждала: нет у меня заварки, – процедила Аля. – Зато есть кое-что получше. – Она грохнула о стол початую бутыль «Хеннесси». Вытащила из холодильника блюдце с подсохшими лимонными дольками и ломоть пармезана. – Будешь? – с вызовом спросила Ирину и, не дожидаясь ответа, плеснула в свой бокал. Грубо накромсала сыр, взломала коробку принесённого гостьей печенья.
– В этом доме самообслуживание, – объявила она и залпом выпила коньяк.
На мгновение прикрыла глаза и сделалась прежней Альбиной – красивой, хрупкой. Щёки её порозовели. Ресницы дрожали над тонкими скулами. Изящная аристократическая кисть замерла у ворота халата, сжав в горсть шёлковую ткань. Она медленно открыла глаза. Её взгляд скользнул по батарее стаканов и чашек, по натюрмортам на стенах, солнечному пейзажу за окном и остановился на лице гостьи.
– Климова… ты, что ли?! – смутилась она.
– Ну, наконец-то, – вздохнула с облегчением Ира. – Неужели я так изменилась? Признайся, ты притворялась всё это время?
– Хотелось бы ответить «да», но нет. – Аля подцепила прозрачную дольку лимона.
– Ты хочешь сказать…
– Да ничего я не хочу! – замахала руками Альбина. – Ни говорить, ни слушать. – Она сморщилась от острой кислоты и некоторое время сидела зажмурившись. – Ты, надеюсь, не по заданию редакции пришла? – насторожилась Аля и тут же потеряла интерес.
Налила себе новую порцию и без предисловий выпила.
– Что не пьёшь? – спросила мрачно. – Сказала ведь: самообслуживание. – Её пальцы, цепляющие ломтик сыра, дрожали. – Пришла-то чего?
Ирина молчала.
– Жалеть меня собралась, что ли? Или учить? – Гурьева презрительно скривила рот. – А может, хочешь посмотреть, чем закончилась моя «история успеха»? Полюбоваться, во что я превратилась?
– Все мы меняемся, – мягко заметила гостья.
– Все-то все, да все по-разному. – Шатаясь, Аля поднялась со стула и распахнула халат.
Тело её – матовое, золотистое от какого-то особенного загара, в дорогом кружевном белье – словно принадлежало другой женщине. Ира невольно залюбовалась.
– Теперь ты! – потребовала Альбина.
– Не буду. Мне хвастаться нечем.
Гурьева запахнула халат и торжествующе опустилась на стул. Бокал её вновь наполнился.
– Завидуй! Так и быть, разрешаю. – Аля томно потянулась. – Я и сама себе иногда завидую! Вот и бойфренд мой Феликс, гениальный фотограф – Витьке, кстати, ровесник – говорит: «Время не властно над истинными ценностями!» – это он про меня! Я, значит, для него истинная ценность – поняла? – Гурьева с вызовом посмотрела на Ирину и снова потянулась к бутылке.
Дверь с шумом распахнулась, в комнату просунулась взлохмаченная голова молодого, но уже потрёпанного жизнью человека.
– Мам, деньжат не подбросишь? – Увидев мать в компании незнакомой женщины, сын стушевался, но ненадолго. – Здрасьте.
– Я тебе два дня назад уже подбрасывала, – напомнила ему Альбина.
– Так то было два дня назад!
– Не хочет ни работать, ни учиться, шалопай. Всё бы на чужой шее висеть, – обратилась в пустоту захмелевшая женщина.
– Почему же на чужой? – возмутился Витька. – Мам, ну разве ты мне чужая? Что ты такое говоришь?
– Так, заканчивай комедию ломать! – прикрикнула на него Аля. – Перевод я тебе сделала на месяц, и больше не клянчи, слышишь? Хоть бы тётю Иру постеснялся!
– Тётю Иру, – хмыкнул парень и громко хлопнул дверью.
Стаканы отозвались нежным треньканьем.
– Вся беда в том, что денег завались, – заплетающимся языком призналась Альбина. – А толку? Всё просаживает в казино!..
Она уже порядком опьянела. На крыльях точёного носа выступили бисеринки пота. Помада осталась на кромке бокала. Её лицо, словно отделённое от безупречного тела, старилось на глазах, как портрет Дориана Грея…
Ирина поняла, что чая не будет. И разговора не получится. Её затея оказалась пустой. Ну, живёт себе человек – и живёт. Как хочет – так и живёт! Кто она такая – влезать в чужую судьбу?
С этими мыслями Ира встала из-за стола, не попав в фокус остекленевших глаз Альбины, пробралась на ощупь по мрачному коридору и тихо прикрыла за собой дверь.
…Прошло лето. На излёте октября Ирина снова вспомнила об Але. На глаза попалась заметка о женском алкоголизме – и в памяти всплыл остекленевший взгляд Альбины, её аристократическая кисть, сжимающая горлышко бутылки.
К походу в этот раз готовилась основательно. Первым делом встретилась с другом детства – заслуженным наркологом города Жаровым, чтобы узнать, как вести себя с больными в третьей стадии алкоголизма. Купила коробку элитного чая «Дарджилинг». Нашла книгу Сони Малевич «Исповедь алкоголички». Несмотря на ужасное название, история заканчивается хеппи-эндом: героиня побеждает страшный недуг и возвращается к нормальной жизни. Вооружившись книгой, чаем и решимостью во что бы то ни стало разговорить Алю, Ирина отправилась по знакомому адресу.
Зачем ей это было надо? Она и сама толком не могла объяснить. Её собственная жизнь – размеренная и благоустроенная – томила однообразием. Не было в ней ни взлётов, ни падений. Никогда Ирина не билась в страстях, никогда не рисковала, не становилась предметом сплетен и пересудов. Хотела ли она этого? Вряд ли. Но яркая, как комета, Альбина всегда манила Иру коснуться хотя бы шлейфа искрящейся событиями звёздной жизни.
Обратная сторона блеска, изнанка роскоши предстала перед Климовой в тот день, когда она впервые после долгого перерыва переступила порог дома Гурьевых. Шок? Да. Но и жалость. Та щемячья бабья жалость, что заставляет плакать над судьбами далёких, чужих соплеменниц. Аля не была для Ирины чужой. Но и близкой не была. Когда-то Альбину окружали многочисленные приятельницы, партнёрши, наперсницы и приживалки. Но ни одна из них не могла приблизиться к Гурьевой теснее, чем та позволяла. А ей позволила – подпустила на шаг ближе, чем всех остальных…
Дом был заперт. Сколько Ира ни звонила, сколько ни терзала кнопки домофона, особняк безмолвствовал. Зловеще щетинились крапивные кусты у забора. За стеклом окна, плотно занавешенного фиолетовой гардиной, билась в конвульсиях белая бабочка с обтрёпанными крыльями.
– Вы к кому? – раздался из-за спины строгий голос.
Ирина обернулась и увидела полнотелую старуху в вязаном пальто.
– К Гурьевой Альбине, – ответила послушно, хотя и так было понятно, в чей дом она стучит. Латунная табличка возле парадного входа матово светилась в обрывках осеннего света.
– Альбины нет, – объявила соседка, – позавчера на скорой увезли.
– Куда увезли, не знаете?
– В областную, куда же ещё. – Старуха смерила Климову уничижительным взглядом и натужно вздохнула. – В платную наркологию.
– Спасибо, – бросила на ходу Ира, услышав в спину: «С жиру бесится. Швабру бы ей в руки – некогда было бы болеть…»
Пока ехала на такси, навела справки, узнала номер палаты и только в коридоре поняла, что не знает, как и о чём говорить с Альбиной. Да и сможет ли та разговаривать?
Дежурный врач остановил Климову ещё на дальних подступах. Гурьева велела никого к ней не впускать, а слово пациента платного отделения – закон. Тем более что сейчас она под капельницей. Разумеется, одиночная палата со всеми удобствами. Разумеется, персональная медсестра и внимание лучших врачей. Да, все условия. Нет, ничего не нужно. Как фамилия? Климова? Спросит и сообщит.
Спустя полчаса улыбчивая медсестра с брекетами проводила посетительницу в палату Альбины.
Первое, что бросилось в глаза Ирины, когда она вошла – Алины руки. Они тихо лежали поверх простыни – бледные и безвольные. Сгибы локтей с голубоватыми прожилками были исколоты иглами. Аристократические кисти, развёрнутые слегка вверх, словно ловили дождевые капли. На запястье пульсировала венка, каждый раз выталкивая наружу тонкую паутинку браслета. Такая же венка пульсировала и на виске. Глаза Али были закрыты.
Ира тихонько опустилась на краешек стула – тот скрипнул и разбудил больную.
– Климова, это снова ты, – слабо улыбнулась она.
Вместо ответа Ирина потрясла возле уха коробкой с бенгальским чаем, шуршащим загадочно и многообещающе.
– «Дарджилинг», настоящий. Кипяток найдется? – она пошарила глазами по комнате.
– Не нужно. Я не хочу. – Аля опустила веки. – Ты с лечащим моим говорила?
– Нет.
– Ну и правильно. Я сама тебе всё расскажу. – Альбина привстала, опёрлась на локоть и пристально посмотрела на Ирину.
В пройме рубашки показалась худая ключица. Золотистого загара как не бывало.
– Только не здесь. – Она окинула тоскливым взглядом уютную комнату. – На воздух бы! Как там на улице?
– Не очень. С утра моросило. И холод собачий.
– Ты ведь отпросишь меня у Эдуарда Анатольевича? – проигнорировала сводку погоды Аля.
– Это и есть твой лечащий врач?
Она кивнула.
– А что, так не отпустит?
Аля отрицательно мотнула головой и затравленно посмотрела в окно.
– Ладно. Подожди, я скоро.
Ирина вышла из палаты, с трудом преодолевая потрясение. Она совершенно не узнавала Альбину. И дело не в том, что та была сегодня абсолютно трезва. Непривычно тиха, пугающе покорна. Из неё ушли те яркость, живость и блеск, восхищавшие когда-то Климову. Словно выключили цветность, наложили чёрно-белый фильтр на радугу.
Эдуард Анатольевич – выбритый до синевы южанин с пухлым пунцовым ртом – цветности не вернул. Напротив – ещё больше вычернил положение вещей. Оказывается, за последний год это уже шестая госпитализация Гурьевой. Бывший муж отказался оплачивать лечение, но у Альбины Сергеевны средства есть, а вот желания вылечиться…
– Вы ей кто? – спросил доктор.
– Не знаю, – пожав плечами, призналась Ира. – Но, кажется, она мне рада.
– Я потому и спрашиваю, что за последний год вы первая посетительница, которую она захотела видеть. Сказать по правде, к ней никто не ходит. Почти никто. Не считая ушлого папарацци, которого пришлось выставить с охраной, да пары женщин, которых Альбина Сергеевна не приняла. Сын навещал её как-то, но она распорядилась больше его не пускать. Что-то у них на почве отцов и детей стряслось, не знаю, что именно, – она человек скрытный. Вот так… – Нарколог утопил руки в карманах белого халата.
– Вы ничего не сказали про болезнь.
– Третья стадия, – потупил взгляд доктор. – Боюсь, что всё уже необратимо. Печень практически разрушена. Сердце изношено. Меня ещё удивляет сохранность интеллекта Альбины Сергеевны. Только фрагментарная амнезия. Но если так пойдёт и дальше…
– Но вы же её лечите?! – воскликнула Ирина.
– Разумеется, лечим. И будем лечить. Но этого недостаточно, – Эдуард Анатольевич потёр синий наждак подбородка. – Знаете, мне иногда кажется, что она всё прекрасно понимает и сознательно убивает себя. Да-да, это похоже на медленное самоубийство. А когда человек не хочет жить – его никто не может заставить.
– А психолог? Психиатр?
– Даже они.
По коридору к ним во весь дух мчалась молоденькая медсестра в распахнутом халате: «Эдуард Анатольевич! Эдуард Анатольевич! Там, в пятнадцатой! Женщине плохо!»
– Извините, мне нужно спешить. – Доктор тронул Ирину за рукав. – Вы погуляли бы с ней, если есть время. Ей будет полезно, – и побежал вслед за медсестрой в другой конец коридора.
Климова вернулась в палату, едва переставляя налившиеся свинцом ноги. Свинец был в плечах и в голове. Даже веки казались свинцовыми, было больно смотреть. Альбина ждала её одетая, сидя в кресле с толстым клетчатым пледом в руках.
– Ну что – пойдём?! – бодро улыбнулась ей Ира. – Отпросила я тебя у Эдуарда Анатольевича. Только зонтик нужно захватить. – Она долго копалась в сумке, растворяя свинец во всём теле. Извлекла тугой свёрток с чёрной кнопкой, стянула тесный чехол, выстрелила в потолок гибкими спицами, покрутила над головой пёстрый купол, сложила, встряхнула жёсткими фалдами, повесила на локоть. Забрала у Али плед, раскрыла настежь окно.
Женщины взялись под руки и побрели по длинному больничному коридору к лестнице, ведущей вниз.
В больничном парке было безлюдно. Последние жёлтые листья срывались с чёрных ветвей и долго кружили, словно примериваясь, прежде чем упасть на землю. Дождя не было, но утренняя морось вымочила все скамейки. Только одна, с отломанной доской, спрятавшись под сенью поредевшего дуба, была относительно суха. Ира накинула на неё плед, и женщины уселись, накрывшись с двух сторон мохнатыми клетчатыми краями. Говорить не хотелось.
Ира почувствовала боком, как мелко дрожит Альбина под толстым шерстяным покрывалом.
– Тебе холодно? Может, вернёмся?
– Нет, это не от холода, – усмехнулась Аля. – Про абстинентный синдром слышала когда-нибудь? Это он и есть.
Снова воцарилась тишина. В неявные прогалы серого ватного неба пытались пробиться солнечные лучи.
– Помнишь, я тебе про нового любовника говорила? – спросила вдруг Альбина.
– Тот, который Витьке твоему ровесник? Фотограф?
– Фотограф. – Альбина болезненно поморщилась. – Он, знаешь ли, фотосессию мне устроил, – сообщила бесцветно.
– Это ж замечательно! – оживилась Ира. – С твоими-то внешними данными, Аля, можно до старости сниматься!
– Фотосъёмка ню. «Пьяная вишня» называется. Здорово придумал – да? Креативный мальчик. Напоил, раздел догола и фотографировал… Я ничего не помню. Уже в сети увидела. – Альбину передёрнуло, она закрыла лицо руками и беззвучно зарыдала.
Ирина обхватила её за плечи, пытаясь своим телом унять судорогу.
– Теперь денег просит, чтобы из сети убрать.
– О Господи! – Ира сжимала беззащитное тело подруги, осквернённое, отравленное, бьющееся в бессильных конвульсиях.
– Я-то денег ему дам, – хрипела Аля, – но ты ведь понимаешь, что теперь это никуда не уберёшь! – Плечи её тряслись. – Феликс, любовь моя прощальная… – Больная вырвалась из цепких объятий подруги и подняла лицо.
Ирина увидела, что та не рыдает, а смеётся.
Поднялся ветер. Волосы Альбины разметало по пледу.
– Вот что, – деловито распорядилась она, отсмеявшись, – когда я сдохну, ты, Климова, обязательно должна описать эту историю. Пообещай!
– С ума сошла?! – не выдержала Ира.
– Пока ещё нет, – ответила Альбина задумчиво, – но не исключено. Эдуард Анатольевич считает…
– Аль, ну возьми же себя в руки! – взмолилась Ирина. – Ты рулила бизнесом, такой крутой была, столько у тебя связей – неужели какую-то болячку не одолеешь?! Феликс этот – да он просто негодяй и шантажист. Его под суд надо! Тот адвокат твой, или лучше сразу к силовикам…
– Что ты несёшь, Климова? Какие силовики? – Она обмякла и опустила голову. – Связи… нет никаких связей. Есть только деньги. Ты не представляешь, как ужасно понимать, что тебя больше нет, а есть только эквивалент, которым тебя измеряют. Все.
– Слушай, а хочешь – я прессу подключу? – предложила Ирина. – Я, правда, уже отошла от дел, но несколько знакомых остались.
– И что? Только разнесут эту грязь дальше.
Аля откинула спутанные ветром волосы и приблизила своё лицо к лицу Ирины.
– Ир, а ты чего ко мне пришла? Может, попросить что-то хочешь, а стесняешься? Так ты не стесняйся! Вон сынок мой Витенька не стесняется. Принёс вчера документы, нотариуса притащил. «Мамочка, – говорит, – мало ли что с тобой может случиться, отпиши мне, дорогая мама, половину дома. Дай мне, родненькая, PIN-коды твоих карт». Я ему за этим только и нужна. – Аля наклонилась и подняла с земли ржавый лист с безобразной болячкой. – Ирка, мне страшно. Я так устала… – Она снова затряслась всем телом. – Я никому не говорила об этом, но шансов у меня нет… Я умираю, Ирка…
И она умерла. Ровно через двадцать дней после той встречи. Альбина лежала в гробу в пене из кружев, как живая – тонкие скулы, длинные ресницы, красивая причёска с диадемой. Только нос, заострённый чуть больше обычного, да замершая на виске венка напоминали, что это не сон, а смерть. Аристократические кисти покоились одна на другой, прижимая к груди тяжёлый золотой крест.
Вокруг теснились люди. Много людей. На их лицах читались все оттенки скорби по безвременно усопшей. Цветы – корзинами, охапками – всё несли и несли. Всхлипывали женщины, вздыхали мужчины. Произносились речи. Вспоминались былые заслуги. Восхвалялись таланты и красота. Звучал Реквием в живом исполнении симфонического оркестра. У ног покойной неприкаянно томился единственный наследник, закрывшись от посторонних глаз чёрными стёклами очков. Гурьев, прилетевший из Милана в сопровождении жены и двух телохранителей, глубокомысленно молчал. Были здесь и тренер по ушу, и титулованный адвокат, и главный режиссёр, и диджей, и профессор… Возможно, и негодяй Феликс присутствовал на этом скорбном сборище, но Ирина не знала его в лицо. Эдуард Анатольевич часто моргал, сжимая в руках корзину жёлтых роз. Домработница Нина тёрла опухшие глаза, оплакивая щедрую хозяйку, бросившую её на произвол судьбы. Поодаль стояла и суетливо крестилась старуха в вязаном пальто.
Чёрный ноябрь торопил поскорее завершить похоронные формальности. Брызнул дождь, окропив слезами щёки Альбины. Лицо покойной прикрыли вуалью, а сверху полированной крышкой красного дерева. Гроб водрузили на катафалк. Расселись по машинам. И так получилось, что и в последний свой путь Альбина Гурьева отправилась снова одна. Почти одна – на лавке у гроба вместе с Ирой оказалась лишь старуха-соседка в вязаном пальто, не проронившая за всю дорогу до кладбища ни единого слова.
Когда первые комья земли застучали о крышку гроба, небо над могилой порвалось. Невесомые тополиные пушинки закружились в неистовом танце. Белые бабочки с обтрёпанными крыльями колотились в обтянутые трауром спины, садились на цветы и замирали. Снег засыпал чёрную землю, и стало светлее. А может, светлее стало оттого, что навсегда закончилось Алино одиночество. И страх, и боль. Всё плохое закончилось. А когда заканчивается плохое – начинается хорошее. По-другому и быть не может, – думала Ирина, глядя в бесконечно белое небо.
Крылатая
Этот грузовик чудом не раздавил Галку. Раздавил только ноги. Содрал кожу, разорвал мышцы, переломал кости, превратив живую плоть в фарш. Особенно досталось левой ноге. Хирурги сотворили невозможное: разобрали эту мешанину по кусочкам, потом собрали заново в точном соответствии с медицинским атласом. С точки зрения анатомии всё встало на свои места: осколки костей соединились в прежнем порядке, мышцы вновь обрели заданные природой формы, кожа, покрытая причудливой сетью швов, скрыла под собой следы аварии. Благодаря новейшим достижениям нейрохирургии врачам удалось соединить между собой тонкие нервные окончания. Но левая нога осталась ногой лишь анатомически. Ходить она не могла.
Реабилитация в столичной клинике не принесла ожидаемого результата. Консилиумы и медкомиссии заканчивались одинаково: врачи разводили руками и предлагали новые методы, один экзотичнее другого (традиционные были давно уже все перепробованы). Аппарат Илизарова хоть и подпитывал Галкину надежду на исцеление, но с каждым днём всё слабее и слабее. Громоздкий металлический каркас, спрятанный под весёленький ситчик, стал обузой для второй, ходячей ноги. И для всей Галки в целом – лёгкая на подъём, вечно куда-то бегущая, спешащая – она оказалась ограниченной в вольных перемещениях по земле.
В сущности, если смотреть на всю Галку целиком, аппарат Илизарова на её ноге не выглядел чем-то уж откровенно чужеродным. Металлические спицы и кольца казались частью её теперешнего образа. На Галкиных ногах перебывали самые разнообразные предметы: ролики, ласты, пуанты, мотоциклетные краги, рыцарские доспехи. А на руках… нет, про руки лучше не начинать. Потому что одно только перечисление предметов, побывавших в Галкиных руках, займёт не один десяток страниц. Те, кто хорошо знает Галку, легко согласятся, что её в принципе можно легко соединить с чем угодно – такой уж она человек!
На пятнадцатой неделе пребывания в клинике в палату к Галке пожаловал датский профессор по имени Хайнц Питерсон. Этот Питерсон вообще-то приехал в Москву на конференцию, но, узнав от коллег о редком случае, захотел лично навестить русскую пациентку. Датчанин пришёл не один, а с синхронисткой, переводившей его слова сухо, будто неохотно. Питерсон задавал Галке ставшие привычными вопросы, долго ощупывал покалеченную ногу, всматривался в рентгеновские снимки и наконец произнёс:
– Фрекен Галина, я тщательно изучил вашу историю болезни. Прогнозы, как я понял, неутешительны. Предлагаю вам опробовать мою новую методику, о которой я только что докладывал на конференции. – Хайнц поднял на пациентку печальные, полные живого участия, а не только научного интереса глаза. – Только должен вас сразу предупредить: аппарат ещё не в полной мере апробирован, так что определённая доля риска неизбежна.
– Я люблю рисковать! – весело ответила Галка и улыбнулась так беззаботно, что привела в замешательство и профессора, и переводчицу.
– Что ж, тогда не вижу препятствий. Я сейчас же поговорю с вашим лечащим врачом. Думаю, мы найдём общий язык.
Галка пожала плечами и натянула на металлические спицы ситцевый чехол.
– Если вы приняли твёрдое решение, распишитесь вот здесь. – Доктор Питерсон достал из портфеля бумагу и протянул пациентке.
Галка беспечно пролистала три страницы скучного текста и поставила подпись, не успев толком удивиться, откуда в профессорском портфеле мог оказаться заполненный на её имя документ. Синхронистка зевнула, и парочка удалилась, пожелав Галке скорейшего выздоровления.
На следующий день лечащий врач Пётр Сергеевич повёл Галку на второй этаж, в физиотерапевтическое отделение. Там в отдельном кабинете устанавливали новое оборудование, только что доставленное сюда по распоряжению профессора Питерсона. Суть метода ХПТ-терапии заключалась в электромагнитном воздействии на участки мозга, отвечающие за регенерацию тканей. Пётр Сергеевич принялся описывать устройство аппарата, принцип его работы и режимы применения, но Галке это было совсем неинтересно. Она слушала объяснения исключительно из уважения к доктору, а более всего ради той крохотной надежды, что вновь затеплилась в её душе. Процедуры назначили с понедельника.
Вечером в их палату, как всегда после смены, заглянула Евдокия Антоновна, в обиходе просто Дуся – санитарка, любительница халвы и задиристых частушек. Своих детей у Дуси не было, и она прониклась неловкой, грубоватой нежностью к бесшабашной и неприкаянной Галке. Разделавшись с мытьём полов, Дуся меняла рабочие шлёпанцы на дырчатые тапочки и просовывала голову в их палату со словами: «Не спим, девоньки?» Бесполезно было объяснять ей, что в восемь часов вечера никто не спит. Проще ответить: «Все спят!», что и делала каждый раз Галкина соседка по палате Роза. Это был у них такой пароль-отзыв. Дуся входила, клала на тумбочку кулёк халвы, устраивалась возле закованной в аппарат Илизарова ноги и командовала: «Доставай!» Галка вытаскивала из-под кровати балалайку, подтягивала струны и начинала тихонько наигрывать, стараясь не беспокоить старшую медсестру. Та в отличие от Дуси частушек не любила и вообще музыку терпеть не могла, тем более балалаечную, тем более в исполнении этой странной пациентки с глупой улыбкой на лице. Эта неизменная улыбка отчего-то раздражала её больше всего. Даже когда у балалаечницы болела растягиваемая спицами нога, когда очередное назначение врачей снова не помогало, улыбка не сходила с её лица. Стыдно признаться, но временами старшая медсестра даже злорадствовала над Галкиной бедой, считая, что чудаковатость наказуема, как и любое другое отклонение от правильной, с её точки зрения, жизни.
«Не ходите, девки, замуж, – затянула сдавленным басом Дуся, – за Ивана Кузина. У Ивана Кузина большая кукурузина». Роза разразилась хохотом, заглушив балалаечные аккорды. Вторая соседка, Зоя, с каменным лицом отвернулась к стенке – она была выше подобных рифм. А Дуся распалялась с каждым куплетом всё сильнее. Пару частушек подпела и Галка. В разгар веселья в палату вбежала старшая медсестра с перекошенным от гнева лицом. Выгнала Дусю, отчитала Галку, пообещав пожаловаться главврачу на систематическое нарушение ею больничного режима.
А ночью Галка лежала с открытыми глазами, глядя в потолок, неотличимый от неба. Её ноги, лежащие рядком под казённой простынёй, ничем не отличались друг от друга. Кроме того, что одна из них была ходячая, а другая нет. Лёжа этого не видно. И громоздкого аппарата не видно. И улыбки… Галка верила, что рано или поздно она снова будет ходить. И не только ходить, но и бегать, прыгать, танцевать, кататься на роликах, играть в бадминтон, скакать на лошади, плавать брассом и под парусом… Её вера была слепа. Она была упряма, как и сама Галка. Она ни на что не опиралась. Хотя нет, кажется, теперь появилась призрачная опора в лице датского доктора. Галка с нетерпением ждала понедельника.
Первый сеанс ХПТ-терапии проводили под руководством автора разработки. Профессор Питерсон нервничал – бегал вокруг похожего на саркофаг аппарата, щёлкал кнопками и озабоченно поглядывал на дисплей. Пётр Сергеевич перенимал опыт, повторяя действия датского коллеги. Остальные врачи толпились поодаль. Галку запихнули в металлическую капсулу, присоединив к голове шлем с проводками. В руки дали резиновую грушу и велели жать на неё, если вдруг она почувствует что-либо необычное или неприятное. И задвинули в трубу. Аппарат тихо загудел. Галка закрыла глаза. В голове замелькали картинки аварии, вереница лиц, среди которых выделялось меловое лицо шофёра грузовика, обрывки первых после наркоза воспоминаний. Вскоре они сменились пастельными пейзажами, замшевыми холмами и морем с фиолетовыми в крапинку камнями. Эти места были ей хорошо знакомы – она вернулась из Тосканы накануне аварии. Вызванные электромагнитным полем воспоминания были так отчётливы, что Галка почувствовала запах жареной рыбы и солёные брызги на губах. Гул аппарата превратился в шорох прибоя. «Неужели метод доктора Питерсона способен на такое?» – думала Галка, продолжая парить внутри своих воспоминаний. Против такого лечения она ни капельки не возражала. И даже заранее смирялась с его недоказанной эффективностью. Пусть! Ведь эти картинки – яркие, объёмные, со звуками и запахами – были для неё сами по себе лучшим на свете лекарством. Вскоре видения прервались, и её выкатили обратно.
– Ну что? Что вы почувствовали? – с нетерпением спросил доктор Питерсон, как только с пациентки сняли шлем.
Галка начала с упоением пересказывать свои чудесные видения.
– Нет-нет, – перебил её профессор, – меня интересуют ощущения в ноге. – Для верности он постучал авторучкой по спицам.
Галка прислушалась к телу, но ничего, кроме лёгкой щекотки между лопаток, не ощутила. Ни в одной, ни в другой ноге не появилось ни покалываний, ни приливов тепла, о которых спрашивал Хайнц.
– Ничего, – честно призналась она датчанину, чем сильно его огорчила.
– В следующий раз увеличим импульс, – сказал Питерсон Петру Сергеевичу. Тот кивнул и сделал пометку в журнале.
Все разошлись. Галку увезли обратно в палату.
– Ну как? – встретила её Роза.
– Летала! – Галка улыбнулась одной из тех особенных улыбок, которые так раздражали старшую медсестру.
– С ногой-то что?
– Пока ничего. Но это ведь только первый раз, – успокоила соседку испытуемая.
– Вот я бы ни за что не стала доверять своё здоровье иностранцам, – сухо заметила Зоя. – Мало ли что они там на тебе испытывают! Превратят в зомби – вот и будут тебе «неизбежные риски».
– Да брось ты, Зойка! – вступилась Роза. – Вечно ты со своими подозрениями. Тебе не предлагают – вот и завидуй молча! Сделают весь курс – тогда и посмотрим, кто зомби, а кто нет.
Две недели Галку возили на процедуры. В её видениях проносились города и страны, в которых она бывала. Дикие уголки природы, глухие дебри, горные кручи, необитаемые острова… Люди и звери. Дни и ночи. Её путешествия переживались ею вновь, воскрешаемые к жизни электромагнитными импульсами.
Весть о новом датском аппарате разнеслась далеко за пределы больницы. К Галке стали приходить пациенты из других палат, потом с других этажей, отделений. Однажды её посетил корреспондент журнала «Наука и жизнь». Правда, вопросы его оказались совсем не научными. Он спрашивал о том, как Галке удалось выйти на датского профессора, и наотрез отказывался верить, что тот нашёл её сам. Журналист интересовался стоимостью лечения и наличием спонсора, пространно рассуждал о плацебо и строил предположения о связи Питерсона с эзотерическим орденом Авиценны. Как бы то ни было, его визит заставил Галку по-новому взглянуть на эксперимент, в котором она добровольно согласилась участвовать. Быть может, это что-то большее, чем оживление ноги?
День за днём доктор Питерсон экспериментировал с силой импульса и длительностью сеанса, дополнял действие поля травяными вытяжками и терапевтической музыкой. Но левая нога оставалась безучастной. К счастью, и отрицательных побочных эффектов не наблюдалось. Галкины анализы были в норме, функциональные показатели на высоте. Единственное, что её беспокоило – зуд в районе лопаток. Питерсон списывал это на статическое напряжение от долгого пребывания в неподвижной позе. Через пару часов после сеанса зуд проходил сам собой, и Галка о нём забывала. Между тем её сны стали ещё более красочными и реалистичными, чем раньше. В них она всё чаще летала и всё реже ходила ногами.
На десятом сеансе зуд перерос в боль. Кожа на лопатках покраснела и натянулась до блеска. Лежать на спине стало невозможно, и Галка перевернулась на живот. Разумеется, она поделилась этим с профессором, но тот, вместо того чтобы прекратить испытания и разобраться со спиной, неожиданно назначил ещё пять сеансов. Всю ночь Галка думала: соглашаться или нет? С одной стороны, ощущения, конечно, неприятные. Неприятна и неизвестность. С другой – надо же довести эксперимент до конца! И потом этот аппарат был её последней надеждой. Пётр Сергеевич прямо заявил, что у него не осталось идей, как ей помочь, что академическая медицина бессильна. По крайней мере, честно…
Под вечер снова пришла Дуся с халвой. Увидев Галку лежащей на животе, всплеснула руками.
– Что это с тобой, милая? – Дуся нагнулась поправить подушку, зацепила ногой за балалайку – та жалобно тренькнула. Дуся всхлипнула.
– Да ничего особенного, – улыбнулась сквозь боль Галка, – побочный эффект.
– Какой такой побочный эффект? Да на тебе лица нет! – Старая санитарка тяжко вздохнула и присела на краешек кровати.
– Я её предупреждала, – прошипела из угла Зоя.
– Да надоело уже, Зой, – одёрнула её Роза. – Человек ходить хочет! Можешь ты это понять?
Галка прикусила губу, чтобы не заплакать. Резь в спине усиливалась. Сегодня ей уже вкололи три дозы анальгетиков, но боль не отпускала.
Профессор Питерсон срочно улетел в Данию дорабатывать метод. Пётр Сергеевич ходил мрачнее тучи и ежедневно писал докладные в министерство. Над ним нависла угроза долгих разбирательств, возможно, отстранение от должности – и это накануне важного симпозиума! Как только он мог согласиться на эту авантюру? И что с того, что пациентка расписалась за риски? Он-то – опытный зубр – как мог он повестись на сладкоголосые уверения датчанина? Будто не знал, на что способны одержимые учёные! Прямой угрозы для жизни пациентки не было. А была только её слепая надежда, которую он имел неосторожность поддержать. Сам-то он считал, что лучше уж честная инвалидность, чем такое. Пётр Сергеевич никак не мог понять, что случилось со спиной пациентки. Дерматолог ничего не нашёл. Аллергию исключили. Никаких отклонений со стороны лёгких не выявлено. Анализы идеальные. Галку отправили на рентген и в области двенадцатого позвонка обнаружили пятно неясного происхождения. Похоже на плотное соединительнотканное образование. Вскоре уплотнение превратилось в отчётливый горб, но не обычный, а хрящевой. Коллеги предложили вскрыть и посмотреть, но Пётр Сергеевич отказался наотрез – не хватало ещё новых рисков! В порыве отчаяния он пригласил приятеля-психотерапевта, надеясь получить разъяснения от него. Но тот ответил обтекаемой фразой, которой доктор от него никак не ожидал: дескать, любую болезнь можно объяснить психосоматикой. Будто бы он сам об этом не знал. Словом, ничего конкретного.
Чтобы не смущать соседок, Пётр Сергеевич перевёл Галку в отдельную палату. И теперь она переживала свою боль и отчаяние в одиночестве. Нет, ей, конечно, звонили и писали друзья и малознакомые люди, веселили смешными картинками и напутствовали афоризмами, почерпнутыми из бездонного кладезя сетевой коллективной мудрости. Но это было всё не то…
Как-то вечером, когда за окном накрапывал первый осенний дождик, а на чердаке завывал от тоски сквозняк, Галка присела на кровати и почувствовала, что боль в спине будто бы немного отпустила. Вечерний обход давно закончился. Пётр Сергеевич хлопотал о её переводе в датскую клинику к профессору Питерсону. Он отменил все назначения и велел Галке кушать вкусности и испытывать положительные эмоции. Вкусности – это ещё куда ни шло – друзья приносили Галке арбузы и лукошки с ягодами, шоколад и любимые миндальные пирожные, жареную плотву и даже парное молоко. Дуся завалила тумбочку халвой. Но с положительными эмоциями дело обстояло куда сложнее. Откуда их взять? За последние полгода Галке пришлось из-за ноги отменить все свои путешествия, забросить проекты. А теперь этот горб… Она крепилась изо всех сил. Она щадила маму, недоговаривая ей всего, что слышала от докторов. А больше щадить ей было некого…
Галка сидела на краешке кровати и уносилась мыслями вдаль. Теперь она делала это самостоятельно, без помощи электромагнитных импульсов аппарата Питерсона. Галка закрывала глаза и представляла себя крылатой. Она уносилась на воображаемых крыльях далеко-далеко от больничной палаты. Она ощущала дыханье ветра и жар раскалённых камней, йодистый запах моря и ароматы диких луговых трав. Она слышала рокот волн и тугой хруст расправляемого паруса, лязг якорной цепи и крики чаек. Где-то вдалеке разносились команды береговой службы, а ещё дальше шумел восточный базар, обволакивая окрестности дымным привкусом сказки…
От воспоминаний Галкино тело сделалось невесомым – это было так непривычно и так приятно. В позвоночнике что-то хрустнуло, тёплая струйка скользнула между лопаток. Плечи расправились, грудная клетка сделалась просторной, наполнилась дождём и необъяснимым восторгом. Сладостная боль пронзила всё тело. Со звуком рвущегося бинта поползла по швам ветхая майка. Тугие паруса взметнулись прямо за Галкиной спиной. С трудом разлепив веки, она увидела в чёрном оконном проёме своё отражение: висящую в полуметре от пола фигуру с крыльями за спиной. Это были самые настоящие крылья, полтора метра в размахе, с шелковистыми синими перьями. Галка тряхнула головой и ущипнула себя за руку. Ничего не изменилось. Сделав мягкий взмах, крылья подняли её под самый потолок, а потом аккуратно вернули на пол. Галка усмирила сбившееся дыхание и снова оттолкнулась от пола, теперь уже осознанно. Крылья послушались её. Галка стала гладить руками лёгкое ультрамариновое оперение, ощущая пальцами его тепло, привыкая к мысли, что теперь это часть её тела. Она приоткрыла дверь палаты и выглянула в пустынный, освещённый ночными лампами коридор. Ни души. Дверь старшей медсестры была заперта на замок. На посту, положив голову на сложенные кренделем руки, дремала Дуся. Галка вернулась в палату и заглянула под кровать. Балалайка всё ещё лежала там, хотя из-за болей в спине она уже давно на ней не играла. Галкин взгляд упал на стоящие возле тумбочки костыли, и она поняла, что теперь сможет обходиться без них. Сильные синие крылья легко несли её над землей. А стоять она могла и без костылей.
Галка распахнула настежь окно – дождь оросил лицо прохладной влагой. Она села на подоконник, с трудом перевалив через край закованную в аппарат Илизарова ногу. Пододвинула поближе к себе балалайку и улыбнулась в небо. Это была та самая улыбка, которую терпеть не могла старшая медсестра и которая так удивила в своё время профессора Питерсона и его переводчицу. Улыбка, которая и составляла суть Галки, объясняла без слов её жизненное кредо. Она была её особой приметой, визитной карточкой и пропуском в любой из миров. Галка расправила синие крылья и бесшумно выскользнула в ночь…
…Первое, что увидела Галка, когда пришла в себя, было лицо её лечащего врача Петра Сергеевича.
– Что со мной? – беззвучно, одними губами спросила она.
– На этот раз всё в порядке, – ответил Пётр Сергеевич. – Операция прошла успешно.
– Операция? – Галка попыталась пошевелить ногами и крыльями.
– Вы ещё не отошли от наркоза. – Доктор потрогал ладонью её лоб. – Отдыхайте. А ещё лучше поспите.
– Это всё аппарат профессора Питерсона, да? – чуть слышно прошептала Галка. – Я упала с высоты и разбилась. Это и есть неизбежные риски?
– Вы о чём? – не понял врач.
– О крыльях!
Пётр Сергеевич сдвинул очки на кончик носа и долгим взглядом посмотрел на пациентку.
– Не могу ничего сказать насчёт крыльев, а вот ходить вы непременно будете. – Он легонько похлопал по Галкиной ноге. – Что же касается профессора Питерсона – я знаком с его методикой. Но это всего лишь научная гипотеза, поэтому я бы не стал рассматривать её всерьёз. Хотя…
– Что «хотя»?
– Хотя каждое открытие когда-то было всего лишь научной гипотезой! – улыбнулся Пётр Сергеевич и оставил Галку одну.
Галка заснула, а когда проснулась, в палате вместе с ней лежали ещё две женщины. Их заселили только что. Одна представилась Розой, другая – Зоей. Галке показалось, что она их где-то уже встречала. По крайней мере, громкий смех одной и надменно поджатые губы другой были ей определённо знакомы. Потом в палату заглянула санитарка Дуся, которая оказалась вовсе не Дусей, а Клавдией Степановной. Но тоже очень хорошей, душевной женщиной.
Играть на балалайке Галка смогла только через восемь дней, после того как сама, без костылей и посторонней помощи, пересекла по диагонали палату. А ещё через пару недель её выписали. Перед тем как уехать домой, Галка долго говорила с Петром Сергеевичем. Выяснилось, что никакого аппарата Питерсона в больнице никогда не было и никаких сеансов ХПТ-терапии не проводилось. И вообще их клиника придерживается строго консервативных взглядов. А медицинский журнал, лежавший в ординаторской, содержал не только изложение питерсоновского метода, но и критику оппонентов, не разделявших оптимизма датчанина. Но если уж говорить начистоту, сам Пётр Сергеевич верил в капсулу Питерсона и считал ХПТ-терапию весьма перспективным методом посттравматической реабилитации. На предстоящем симпозиуме он даже собрался предложить датскому учёному продолжить исследование совместно. Вот так. Как говорится, «от любви до ненависти…».
Галка вернулась в родной город к своим бесшабашным проектам, сумасшедшим идеям, к путешествиям и авантюрам. К людям и зверям. К парусам и пуантам. Её улыбка ничуть не померкла, а, напротив, стала ещё ярче и светлее. И даже если она по-прежнему кажется кому-то странной, то в этом нет ничего предосудительного – мало ли странностей вокруг! Иногда во время затяжных дождей у Галки начинает чесаться между лопатками. Тогда она запирается в ванной и, повернувшись спиной к запотевшему зеркалу, пытается разглядеть пробивающее кожу синее оперение. Но ничего, конечно, не видит. И никто не увидит. Да и нужно ли непременно видеть?..