– С войны, ваше здоровье? – спросил лихач Ивана Ильича.
– Из плена, бежал.
– Да неужто? Ну, что, как у них? Говорят – совсем есть нечего. Эй, поберегись, бабушка... Национальный герой... Много бегут оттуда нашего брата, все от голода. Ломовой, берегись... Ах, невежа, нажрался ханжи... Ивана Трифоныча не знаете?
– Какого?
– С Разгуляя, карболовкой он, не то серой торгует. Вчера ездил на мне, плачет. Ах, история!.. Нажился на поставках, денег девать некуда, а жена его возьми – с полячишком третьего дня и убежала. И убежала-то недалеко – в Петровский парк, к Жану. На другой день наши извозчики всю Москву оповестили о происшествии, Ивану-то Трифонычу хоть на улицу не выходи, все смеются... Вот тебе и нажился, наворовал...
– Голубчик, скорее, пожалуйста, – проговорил Иван Ильич, хотя лихацкий высокий жеребец и без того, как ветер, летел по переулку, задирая от дурной привычки злую морду.
– Приехали, ваше здоровье, второй подъезд. Тпру, Вася...
Иван Ильич быстро, с трепетом, взглянул на шесть окон белого особнячка, где покойно и чисто висели кружевные шторы, и спрыгнул у подъезда. Дверь была старая, резная, с львиной головой на ручке, и звонок не электрический, а колокольчик. Несколько секунд Иван Ильич простоял, не в силах поднять руки к звонку, сердце билось редко и больно. «В сущности говоря, ничего еще не известно, – может – дома никого нет, может, и не примут», – подумал он и потянул медную пуговку. В глубине звякнул колокольчик. «Конечно, никого нету дома». И сейчас же послышались быстрые женские шаги. Иван Ильич растерянно оглянулся, – чернобородая, веселая рожа лихача подмигнула. Затем звякнула цепочка, дверь приоткрылась, и высунулось рябенькое лицо горничной.
– Здесь проживает Дарья Дмитриевна Булавина? – кашлянув, проговорил Телегин.
– Дома, дома, пожалуйте, – ласково, нараспев, ответила рябенькая девушка, – и барыня, и барышня дома.
Иван Ильич, как во сне, прошел через сени-галерейку со стеклянной стеной, где стояли корзины и пахло шубами. Горничная отворила направо вторую дверь, обитую черной клеенкой, – в полутемной, маленькой прихожей висели женские пальто, перед зеркалом лежали перчатки, косынка с красным крестом и пуховый платок. Знакомый, едва заметный, запах изумительных духов исходил ото всех этих невинных вещей.
Горничная, не спросив имени гостя, пошла докладывать. Иван Ильич коснулся пальцами пухового платка и вдруг почувствовал, что связи нет между этой чистой, прелестной жизнью и им, вылезшим из кровавой каши. «Барышня, вас спрашивают», – услышал он в глубине дома голос горничной. Иван Ильич закрыл глаза, – сейчас раздастся гром небесный, и затрепетав с головы до ног, услышал голос быстрый и ясный:
– Спрашивают меня? Кто?
По комнате зазвучали шаги. Они летели из бездны двух лет ожидания. В дверях прихожей из света окон появилась Даша. Легкие волосы ее золотились. Она казалась выше ростом и тоньше. На ней была вязаная кофточка и синяя юбка.
– Вы ко мне?
Даша запнулась, ее лицо задрожало, брови взлетели, рот приоткрылся, но сейчас же тень мгновенного испуга сошла с лица, и глаза засветились изумлением и радостью.
– Это вы? – чуть слышно проговорила она, закинув локоть, стремительно обхватила шею Ивана Ильича и нежно-дрожащими губами поцеловала его. Потом отстранилась и пальцем тронула глаза.
– Иван Ильич, идите сюда, – и Даша побежала в гостиную, села в кресло, закрыла лицо руками и, пригнувшись к коленям, заплакала.
– Ну, глупо, глупо, конечно... Сейчас пройдет, – прошептала она, изо всей силы вытирая глаза. Иван Ильич стоял перед ней, прижимая к груди картуз. Вдруг Даша, схватившись за ручки кресел, подняла голову:
– Иван Ильич, вы бежали?
– Убежал.
– Господи, ну?
– Ну, вот и... прямо сюда.
Он сел напротив в кресло, картуз положил на стол и глядел под ноги.
– Как же это произошло? – с запинкой спросила Даша.
– В общем, – обыкновенно.
– Было опасно?
– Да... То есть – не особенно.
Понемногу обоих начала опутывать застенчивость, как паутина; Даша тоже теперь опустила глаза:
– А сюда, в Москву, давно приехали?
– Только что с вокзала.
– Я сейчас скажу кофе...
– Нет, не беспокойтесь... Я – сейчас в гостиницу.
Тогда Даша чуть слышно спросила:
– Вечером придете?
Поджав губы, Иван Ильич кивнул. Ему нечем было дышать. Он поднялся.
– Значит, я поеду. Вечером приеду.
Даша протянула ему руку. Он взял ее нежную и сильную руку, и от этого прикосновения стало горячо, кровь хлынула в лицо. Он стиснул ее пальцы и пошел в прихожую, но в дверях оглянулся. Даша стояла спиной к свету и глядела исподлобья, странно, не ласково.
– Часов в семь можно прийти, Дарья Дмитриевна? – Она кивнула. Иван Ильич выскочил на крыльцо и сказал лихачу:
– В гостиницу, в хорошую, в самую лучшую!
Сидя, откинувшись, в пролетке, засунув руки в рукава пальто, он широко улыбался. Какие-то голубоватые тени – людей, деревьев, экипажей – летели перед глазами. Студеный, пахнущий русским городом, ветерок холодил лицо.
Иван Ильич поднес к носу ладонь, еще горевшую от Дашиного прикосновения, и засмеялся: «Колдовство!»
В это же время Даша, проводив Ивана Ильича, стояла у окна в гостиной. В голове звенело, никакими силами нельзя было собраться с духом, сообразить, – что же случилось? Она крепко зажмурилась и вдруг ахнула, побежала в спальню к сестре.
Екатерина Дмитриевна сидела у окна, шила и думала. Услышав Дашины шаги, она спросила, не поднимая головы:
– Даша, кто был у тебя?
– Он.
Катя вгляделась, лицо ее дрогнуло.
– Кто?
– Он... Не понимаешь, что ли... Он... Иван Ильич.
Катя опустила шитье и медленно всплеснула руками.
– Катя, ты пойми, я даже не рада, мне только страшно, – проговорила Даша глухим голосом.
XXXI
Когда наступили сумерки, Даша начала вздрагивать от каждого шороха, бежала в гостиную и прислушивалась. Несколько раз раскрывала какую-то книжку, – приложение к «Ниве», – все на одной и той же странице... «Маруся любила шоколад, который муж привозил ей от Крафта...»[126]. Кинув книжку, Даша подходила к окну. В морозных сумерках вспыхнули два окна напротив в доме, где жила актриса Чародеева, – там горничная в чепчике беззвучно накрывала на стол; появилась худая как скелет Чародеева в накинутой на плечи бархатной шубке, села к столу и зевнула, – должно быть, спала на диване; налила себе супу и вдруг задумалась, уставилась стеклянными глазами на вазочку с увядшей розой. «Маруся любила шоколад», – сквозь зубы повторила Даша. Вдруг – позвонили. У Даши кровь отлила от сердца. Но это принесли вечернюю газету. «Не придет», – подумала Даша и пошла в столовую, где горела одна лампочка над белой скатертью и тикали часы. Даша села у стола: «Вот так с каждой секундой уходит жизнь...»
В парадном опять позвонили. Задохнувшись, Даша опять вскочила и выбежала в прихожую... Пришел сторож из лазарета, принес пакет с бумагами. Тогда Даша ушла к себе и легла на диванчик.
Иван Ильич не придет, конечно, и прав: – ждала два года, а дождалась – слова не нашла сказать. Вместо любви – пустое место.
Даша вытащила из-под шелковой подушечки носовой платок и стала надрывать его с уголка. «Чувствовала, ведь знала, что именно так это все и случится. За два года забыла Ивана Ильича, – любила своего какого-то, выдуманного, а пришел новый, чужой, живой».
«Ужасно, ужасно», – думала Даша. Бросила платок и спустила ноги с дивана. «Он ничего не должен знать, и сама не смеешь ни о чем думать. Люби. Не можешь – все равно – люби. Воли моей больше нет. Теперь – вся его...»
И вдруг ей стало спокойно: «Буду покорна, пусть любит какая есть». Даша вздохнула, поднялась с дивана и, присев у зеркала, поправила волосы, припудрилась, чтобы не было заметно слез. Потом облокотилась и стала глядеть на себя в зеркало. Из овальной рамы смотрела на нее очень хорошенькая девушка с легкими волосами, с грустным личиком, с детским, чуть-чуть припухшим ртом. Носик – тоненький, ветреный. Глаза – большие, ясные. Слишком уж что-то ясные.
Вглядываясь, Даша придвинулась ближе... «Так-таки ничего и не случилось, все ясно, благополучно. Ангел, чистый ангел... Ни в чем не виновата... – Даша усмехнулась, зеркало подернулось дымкой. – Последнюю минутку доживаете, прощайте, выведут вас на свежую воду... Глазки-то потемнеют...»
Даша прислушалась, как словно медленный, горячий поток пошел по ее телу. Ей было горячо и покойно. Она не заметила, как приотворилась дверь и появилась рябенькая Лиза:
– Барышня, к вам пришли.
Даша глубоко вздохнула, поднялась, – легко, точно не касаясь ногами пола, – и вошла в столовую. Катя увидела Дашу первая и улыбнулась ей. Иван Ильич вскочил, мигнул точно от яркого света и выпрямился.
Одет он был в новую, суконную рубаху, с новеньким, через одно плечо, снаряжением, чисто выбрит и подстрижен. Теперь особенно было заметно, как он высок ростом, подтянут и широк в плечах. Конечно, это был совсем новый человек. Взгляд светлых глаз его – тверд, по сторонам прямого, чистого рта – две морщинки, две черточки, – у Даши забилось сердце, она поняла, что это – след смерти, ужаса и страдания. Его рука была сильна и холодна как лед. Даша коротко вздохнула.
– Садитесь, Иван Ильич, – сказала она, подходя к столу, – рассказывайте...
Она взяла стул и села рядом с Телегиным. Он положил руки на скатерть, стиснул их и, поглядывая на Дашу, быстро, мельком, начал рассказывать о плене и о побеге из плена. Даша, сидя совсем близко, глядела ему в лицо, рот ее приоткрылся.
Рассказывая, Иван Ильич слушал, как голос его звучит точно издалека – чужой, и сами складываются слова, а он весь потрясен и взволнован тем, что рядом, касаясь его колена платьем, сидит невыразимое никакими словами существо – девушка, родная, жуткая, непонятная совершенно, и пахнет от нее не то лесной полянкой, не то цветами – чем-то теплым, кружащим голову.