Образ Даши Булавиной освобождался писателем от излишнего легкомыслия, граничащего порой с ветреностью и душевным холодком. Так, в «Современных записках», беседуя с Телегиным на пароходе, героиня говорила: «Вспомнишь – о ком думала, кого любила? Одну себя. Беспокойно, душно и совсем не весело. Ох, нет, хорошо быть вот какой женщиной, – всегда на тебе невидимый, чистенький передничек, и с ног до головы – весело влюблена»[537]. В Самаре после общения с отцом она мысленно отмечала: «Отцу интересны эпидемия и политика, а ей, о Господи, не все ли равно, сколько в городе глазных заболеваний, если у нее самой все так не устроено и неопределенно». Все это было исключено из текста произведения. Одновременно Толстой стремился придать характеру Даши большую цельность, отказываясь от порой неоправданных душевных терзаний героини. С этой целью писатель сократил ее внутренний монолог во время ночного дежурства в госпитале, после встречи с Елизаветой Киевной (глава XXIII): «Вечером, присев отдохнуть в дежурной комнате, Даша глядела на зеленый абажур и думала, [все-таки, никакой работой и усталостью не оправдать ей своего духовного холодка. Досыта сегодня наслушалась стонов и бормотаний, видела, чувствовала, как смертельным трепетом содрогается человеческое тело, а сердце так и осталось чистенькое – ледышка. Кровью должно было изойти от всех виденных мук, – и не изошло, – ни жалости, ни любви, ни к людям, ни к себе. Вот, научиться бы так плакать на перекрестке, говорить постороннему человеку, – “страшно, страшно люблю Ивана Ильича”, – тогда и лезь к нему со своей любовью. Даша думала о Елизавете Киевне, превознося ее в мыслях и старалась себя унизить] что вот бы уметь так плакать на перекрестке, говорить постороннему человеку, – “страшно, страшно люблю Ивана Ильича”... – Вот бы научиться забыть себя...»
Образ Бессонова в 1922 г. Толстой практически не правил. Изменилась лишь оценка этого персонажа футуристами. Из романа исчезли слова Жирова, адресованные Елизавете Киевне (глава VII): «Мне кажется, вы недостаточно разобрались в этой поэзии, это слабо и вяло, очень вяло». Из обращения Елизаветы Киевны к Бессонову в ресторане «Северная Пальмира» – «Бессонов, слушайте, вы очень опасный человек. Очень страшный» – был исключен эпитет «Очень страшный».
Часть правки коснулась изображения футуристов в романе. Толстой снял слова Екатерины Дмитриевны Смоковниковой, прозвучавшие после ухода из ее салона Петра Петровича Сапожкова: «Ну, что, господа? А в нем все-таки есть что-то острое, уверяю вас», – которые указывали на горьковскую оценку футуризма. В мемуарной книге В.В. Каменского, в главе «Максим Горький», рассказано о выступлении футуристов в литературно-артистическом кафе «Бродячая собака» (1915): «В подвал “Собаки” еженочно собиралась петроградская богема. Здесь была эстрада, на которой мы выступали со стихами. На “вечер футуристов” прибыл Алексей Максимович Горький. После нашего выступления на эстраду вышел Горький и, улыбаясь, сказал задумчиво: – В них что-то есть... Эту горьковскую фразу встретили веселым взрывом аплодисментов, и пошла эта фраза гулять по газетам»[538].
Несколько изменил Толстой рисунок образа Елизаветы Киевны в сторону меньшей эпатажности. Так, в сцене обсуждения «Великолепных кощунств» (глава V) автором была снята фраза «Елизавета Киевна предложила, чтобы члены редакции лежали на коврах». В рассказе героини о буре на Черном море слова «я раздеваюся до нага и говорю ему, привязывайте меня к мачте» писатель заменил на «я сбрасываю с себя платье и говорю ему...». Из разговора Елизаветы Киевны с Бессоновым в ресторане (глава VII) Толстой убрал предложение: «Если бы у меня были деньги – я бы гоняла на автомобиле по всей Европе, покуда не сорвалась в пропасть». Кроме того, в «Современных записках», в главе XVIII, Елизавета Киевна сообщала Даше о знакомых футуристах: «Жиров на Кавказе, читает лекции о футуризме. Их там трое – Семисветов, поэт, говорят такого гения еще не было в России, он совершенно отрицает слово, признает только звуки, и Голдшмидт – учитель жизни», – что также было исключено из текста.
Более общими стали характеристики участников «Философских вечеров» (глава II). Философа Борского, о котором в «Современных записках» говорилось: «изгнанный из Духовной Академии за отпадение к социал-демократам, ушедший от социалистов и проклятый ими» (снято в 1922 г.), – что указывало на Н.А. Бердяева. И «лукавого писателя Сакунина», который в журнальном варианте был «автором циничных и замечательных книг» (снято в 1922 г.), – что рождало ассоциации, связанные с В.В. Розановым.
В дальнейшем, уже в Советской России, роман «Хождение по мукам», которому суждено было стать началом трилогии с одноименным названием, неоднократно перепечатывался в составе собраний сочинений Толстого[539], выходил отдельными изданиями. Уже в 1925 г.[540] в текст произведения были внесены исправления, дополненные при последующих переизданиях, вплоть до 1943 г., когда вышло в свет первое отдельное издание всей трилогии[541].
Часть исправлений, внесенных в текст «Хождения по мукам» (с 1928 г. – «Сестры») на протяжении 1925—1943 гг., могут рассматриваться как дань критике романа в советской печати начала 1920-х годов, но и они являются лишь звеньями широкой панорамы переделки произведения. Непосредственным ответом на статьи о романе А.К. Воронского и В.П. Полонского нужно, видимо, считать правку главы XXIV, в которой речь идет о жизни Аркадия Жадова и Елизаветы Киевны после их возвращения с фронта. Из нее были полностью исключены история семьи Жадова, обстоятельства его знакомства с «интеллигентным рабочим из ремонтных мастерских» Филькой и «проживающим частными уроками московским студентом» Гвоздевым, их спор о целях и средствах переустройства мира, об идее равенства, игравший важную роль в идейно-художественной системе романа. В конечном итоге анархизм Жадова замкнулся на нем самом, да еще на Елизавете Киевне, долгими вечерами вынужденной слушать откровения мужа.
Вероятно, по тем же причинам был снят в главе VII диалог Акундина и Бессонова, в котором раскрывались природа и сущность революции в трактовке, близкой русской религиозной философии. В результате – из романа ушла сюжетная линия Акундин – Бессонов, что существенно обеднило образ последнего, сузив рамки его романной биографии и уменьшив масштаб характера. Одновременно Акундин с центральных позиций переместился на периферию произведения. Соответственно исчезло из текста упоминание «пророка Елисея», или «публициста-социолога», как именовался он в издании 1922 г.
Отказ от двух из трех главных программных полемических диалогов (сохранен был писателем лишь спор Ивана Телегина и Вадима Рощина о судьбе России) не только разрушал композицию произведения в целом, но и лишал его фундамента, связанного с первоначальным замыслом. Сам ракурс взгляда на русскую революцию был писателем существенно скорректирован. В русле этой корректировки в текст вносились различные исправления, с помощью которых Толстой пытался устранить возникшие в тексте романа противоречия. Прежде всего, они коснулись представителей лагеря революции, нарушив первоначальный баланс в изображении деятелей Февраля (Николай Иванович Смоковников и группировавшиеся вокруг него присяжные поверенные, «румяный барин», либерал князь Капустин-Унженский) и будущих лидеров Октябрьского переворота (товарищ Кузьма; «глава большевиков», выступающий с балкона «особняка знаменитой балерины»; рабочие-революционеры на заводе, где работает Телегин). Изначально критикой автора были отмечены обе стороны. В новой редакции, начиная с 1925 г., характеристики большевиков были кардинально изменены. В качестве примера работы Толстого показателен в итоге облагороженный образ «товарища Кузьмы», которого всюду в революционной Москве встречают Телегин, Катя и Даша Булавины:
С угла стола поднялся вялый человек с соломенными, длинными волосами, с узким лицом, с рыжей, мертвой бородкой. Не глядя ни на кого, он начал говорить ленивым, насморочным голосом: – Заслушанные здесь сообщения весьма любопытны. Дело, видимо, всерьез идет к ликвидации дворянско-бюрократического правящего класса. Неожиданного в этом ничего нет: не завтра, так через месяц, войска взбунтуются, и рабочие будут стремиться захватить власть. – Он вытащил из бокового кармана носовой платок, высморкался, сложил его и засунул за потертый пиджак (...)
– Я не разделяю восторгов предыдущего оратора, – продолжал товарищ Кузьма, сонно глядя на чернильницу, – если даже на этих днях царское правительство и сдаст власть, глупо впадать в восторг: власть попадет в руки буржуазному классу, и драки в дальнейшем все равно не избежать. – Он наконец поднял глаза, и все увидали, что глаза у него зеленоватые, холодные и скучные. – Давно бы пора бросить маниловские бредни... Революция – штука серьезная... Братский хор с пением свободы – занятие для безземельных дворянчиков да для разжиревших купеческих сынков...
С угла стола поднялся высокий человек с соломенными длинными волосами, с узким лицом, с рыжей мертвой бородой. Не глядя ни на кого, он начал говорить насмешливым голосом:
– Только что я слышал, – какие-то товарищи кричали: ура, свобода. Правильно. Чего лучше: арестовать в Могилеве Николая Второго, отдать под суд министров, пинками прогнать губернаторов, городовых... Развернуть красное знамя революции... Начало правильное... По имеющимся сообщениям – революционный процесс начался правильно, энергично. По всей видимости,на этот раз не сорвется. Но вот только что передо мной очень красиво говорил один барин. Он сказал, – или я ослышался, – он выражал полное удовлетворение по поводу готовящейся совершиться революции и предполагал в самом недалеком будущем слиться со всей Россией в одном братском хоре...