Он говорил, и сердце с каждым произнесенным звуком все больше и больше соединялось с тем, что выговаривал язык.
– Здорово! – восхитился Барбаросса. – Мне нравится этот картограф. Как, ты говоришь, его зовут?
– Кристобаль Колон. Послушай, а зачем тебе самому снаряжать экспедицию? – спросил Сантьяго. – Не проще ли будет присоединиться к Колону? Тебя я представлю как мосараба переводчика, а сам пойду лейтенантом. Отцу Колон не откажет, ха-ха-ха, – шутка показалась ему столь удачной, что юноша громко расхохотался. Но Барбаросса воспринял его слова без тени улыбки.
– Над этим стоит поразмыслить, – произнес он, наполняя кубки ароматной мальвазией.
Разговор с отцом, которого так опасался Сантьяго, действительно оказался непростым. Он произошел лишь на третий день после возвращения в Кадис, когда гнев, боль и ничем не разрешимая тоска родителей чуть сгладились. Призвали лучших врачей, обещали самые высокие гонорары, но положение было безнадежным, Фердинанд де Мена до конца своих дней уже не мог произнести ни одного слова.
Теперь он общался с окружающими только жестами и всегда носил с собой небольшую сумку с чернильницей, плотно заткнутой пробкой, листками бумаги и заточенными перьями, чтобы переговариваться с теми, кто умел читать. Увы, жители Кадиса были почти поголовно неграмотными, потому беседовать он мог в основном с Сантьяго и родителями.
Сантьяго не стал ничего скрывать. Рассказывая о голубе и признании Барбароссы, он в упор смотрел на отца, однако тот оставался невозмутимым.
– Ну что ж, Сантьяго, – произнес он после того, как сын замолк в ожидании ответа. – Честно признаюсь, я думал, что удастся обойтись без этого разговора. Напрасно надеялся, напрасно…
Он сухо пожевал губами и, словно не решаясь, потер рукой эспаньолку.
– Ты уже вырос… возмужал… и должен знать правду.
Каждое слово давалось ему с трудом, и Сантьяго понял, что голуби и Барбаросса, возможно, далеко не самое главное, о чем ему предстоит сейчас узнать.
– Тридцать лет назад, – медленно начал отец, – я купил у разорившегося гранда его титул, имя и поместье. Это было далеко отсюда, в Астурии, на самой границе с Францией. Оформив бумаги, мы сразу уехали как можно дальше, в южную Андалузию. Кадисское общество без разговоров приняло отпрысков старинного астурийского рода. Хватило бумаг, орденов, все остальные вопросы решили деньги. А их я потратил немало. Но зато за прошедшие тридцать лет никто ни разу не усомнился в подлинности нашего происхождения.
– Постой, отец, постой: – Сантьяго била крупная дрожь, ему казалось, будто земля уходит из-под ног, Кадис переворачивается с ног на голову и небо опрокидывается на его пылающий лоб. Основы, казавшиеся ему незыблемыми и главными, были ложью.
– А портреты в гостиной? Они тоже поддельные?
– Это настоящие портреты, – тяжело вздохнув, произнес отец, – только не наших предков. Я снял их со стен усадьбы гранда. Теперь ты понимаешь, почему мы ведем замкнутый образ жизни, стараемся как можно меньше встречаться со знатью и вообще с людьми, чтобы никто даже случайно не догадался о подмене.
Первые, самые тяжелые мгновения прошли, главное было произнесено, и отец вернулся к своему обычному состоянию сухого, чуть надменного превосходства. Слова вновь полились легко, точно речь шла об обыденных, понятных вещах.
– Я думаю, опасность миновала. Те, кто знал гранда в юности, умерли или зрение их ослабело. Во всяком случае, подлинный гранд вполне мог выглядеть так, как я сейчас, поэтому прошлое надежно укрыто. Я хотел вырастить тебя настоящим аристократом и скрыл от тебя истинную историю нашей семьи. Но, видимо, это невозможно.
– Неужели Альфонсо Великолепный…
– Радуйся, что этот бандит и разбойник не имеет к тебе ни малейшего отношения. Ты принадлежишь к куда более древнему и знатному роду мудрецов и книгочеев, видевших Вселенную от края до края.
– Отец! – вскричал Сантьяго, всем сердцем предчувствуя недоброе, страшась его и умоляя, чтобы мелькнувшее подозрение оказалось ошибкой. – Кем же были мои настоящие предки?! Дикими маврами? Некрещеными сарацинами? Готами-идолопоклонниками? Говори же, говори, говори!
– Нет, сын. Твои предки с моей стороны и со стороны матери были евреями. Крестился еще твой дед, мой отец. И тем самым сохранил свое богатство. Но даже сменив веру, он не чувствовал себя уютно среди католиков. Поэтому мне пришлось уйти глубже.
– Но я не хочу быть евреем. Я не еврей!
– Да, ты не еврей. Ты испанский гранд, аристократ. Тебя никто и никогда не упрекнет происхождением. Ради этого мы с матерью обрекли себя на добровольное заключение в этих стенах. Мы хотели, чтобы наш сын вырос свободным, благородным человеком. Но нам и в страшном сне не могло причудиться… – Он как-то по-птичьи жалобно склонил голову набок. – Помнишь, несколько дней назад ты пришел ко мне после аутодафе на площади и стал кричать про евреев?
– Помню, – кивнул Сантьяго. – Я хорошо помню тот разговор.
– В свое время я твердо решил, что ты никогда не узнаешь правды. Так будет проще жить. Но нам с матерью… – Он снова сбился с дыхания и, втянув в себя воздух, с трудом завершил фразу: – Да, нам и в самом страшном сне не могло присниться, что из тебя вырастет ненавистник евреев.
– Отец, честно признаюсь, – неровным голосом начал Сантьяго, – то, что ты мне сейчас рассказал, вызывает лишь досаду и отвращение. Я верю в Спасителя всем сердцем, и никакие предки не заставят меня думать по-другому.
Он замолчал, переводя дух. Ему казалось, что отец рассердится, накричит на него, выгонит из кабинета. Но тот продолжал с невозмутимым видом рассматривать Сантьяго, поглаживая аккуратно подстриженную бородку.
– Зачем ты помогаешь турецким пиратам? – продолжил Сантьяго. Он решил высказать все до самого конца, и пусть отец выгонит его, но это будет один раз, он не хочет повторения этого разговора. – Хорошо, ты не настоящий гранд и не испытываешь к Испании никаких чувств. Но для чего оказывать поддержку ее врагам? Неужели тобой движет корысть? Барбаросса объяснил, что пираты никогда не нападают на корабли с твоими товарами. Мне стыдно даже предполагать, будто деньги всему причина!
– Деньги? – усмехнулся отец. – Ты не привык думать о них, мой мальчик. Знай же – только они помогают спасать униженных и угнетенных. Святые отцы очень любят деньги. Не все, есть сумасшедшие фанатики, но таких немного, большинство ревнителей веры чутко прислушиваются к языку монет. С помощью денег мне удалось спасти от костра не один десяток невинных жертв. И благодаря Барбароссе переправить их в Турцию.
– Так эти евреи убегали от инквизиции? Он мне об этом не рассказывал!
– Он о многом тебе не рассказал. Барбаросса умеет держать язык за зубами. Твоя жизнь, Санти, ни в чем не переменится после нашего разговора. Это знание должно быть погребено в глубинах твоей памяти. Ты гранд Сантьяго де Мена и таким останешься навсегда. Гонения, костры и муки в нашем роду больше не повторятся.
– Но как же жить с ложью, отец?
– Так же, как и с правдой. Все эти высокие слова не более чем туман. Ветер реальности уносит их без следа. За сердцем иди. Честным будь перед Господом. Темноты вокруг много, а люди злы и безрассудны.
– Перед каким Господом, отец? Твоим или моим? Как я понимаю, у нас с тобой разные Господа.
– Я же тебе сказал – за сердцем иди, Санти. Ты уже взрослый, успел руки свои крепко кровью окрасить, убиваешь людей, как цыплят. Чему я могу тебя научить? Решай сам.
Разговор был закончен. Сантьяго поднялся, поклонился по привычке отцу и вышел в патио. В нем стояла тишина, густая, как варенье из роз. Он медленно приблизился к фонтану, тонкая струйка прозрачной воды неутомимо бежала в чашу из пожелтевшего от времени мрамора. Сантьяго опустил ладони на холодный камень и прислушался к едва слышному шепоту воды. Тут все оставалось попрежнему; он и Ферди играли в прятки вокруг чаши, госпожа Тереза де Мена сидела в кресле с книгой в руках, кухарка, изнемогая от жары, распахнула настежь окна кухни и перенесла готовку на широкий подоконник, Хуан-Антонио с важным видом прохаживался по дорожке вокруг дворика, словно охраняя его обитателей.
Тереза де Мена! Де Мена! Де Мена! Повторяя титул как заклинание, Сантьяго поднялся в столовую и приник к картинам. Замок на вершине горы по-прежнему выглядел весьма живописно: крепкие стены, высокие башни с реющими стягами, полуспущенный в ожидании приближающихся гостей подъемный мост, вьющаяся по склону дорога.
Мужчины с выпуклыми ясными глазами в сияющих доспехах смотрели все так же строго и внимательно, а нежные дамы с тонким румянцем и с собачками на коленях, в платьях с высокими воротниками, продолжали ласково улыбаться своему наследнику.
Наследнику! Стало трудно дышать, он распустил шнуровку на груди и глубоко вдохнул несколько раз. Идти за сердцем, велел отец, и сердце сейчас ясно и требовательно велит бежать ото лжи. Как можно дальше, на самый край света. Он уже никогда не сможет спокойно обедать в этой столовой, беспечно расхаживать по перевернутому родному городу, перебрасываться шуточками с Педро и Пепитой. Словно черное облако опустилось ему на плечи, окутало голову, перекрыло глаза. И шутка, высказанная в разговоре с Барбароссой, уже показалась ему несмешной и вовсе не шуткой. Это был план действий, точный и ясный план, который оставалось немедленно воплотить в жизнь.
Эпилог
Земля показалась 12 октября. Вахтенный, сидевший в бочке на вершине мачты каравеллы «Пинта», заорал так истошно, что его услышали даже на флагманской каракке «Санта-Мария», идущей мористее на несколько сот брасов. Командор велел бить в барабан, и команды всех трех кораблей экспедиции высыпали на палубы. Месячное плавание в открытом океане подорвало надежду у самых стойких, никто уже не верил, что когда-нибудь увидит сушу. И вот полоска земли совершенно отчетливо проявилась у горизонта.
Командирам не пришлось подгонять матросов, они взлетели на ванты, точно куропатки, спасающиеся от лисы, и вскоре, развернув паруса, корабли понеслись к берегу. Поначалу две легкие каравеллы «Нинья» и «Пинта» вырвались вперед, массивная «Санта-Мария» медленно набирала ход. Но вскоре, распушив грозное парусное вооружение, она быстро обошла каравеллы и понеслась так, что высокий нос стал зарываться под волну.