Иносенсио пообещал, но, разумеется, продолжил вести себя по-прежнему. Высокий, с длинными руками, позволявшими удерживать противников на безопасном отдалении, он перед боем в знак презрения к опасности раздевался до пояса, обнажая прекрасно развитый торс с рельефно выделяющимися мышцами.
Больше всех доставалось от него Пепе Асеро. Внешне он походил на девушку – круглый, точно булочка, с пухлыми розовыми щеками и наивным взглядом угольно-черных глаз, осененных длинными ресницами. Пепе постоянно пропускал болезненные удары Иносенсио, неизменно сопровождаемые презрительными замечаниями.
– Это тебе не коз пасти, пухляшка! Оставался бы у себя на выгоне, поближе к вымени!
Пепе пропускал еще удар, и Иносенсио разражался новыми колкостями.
– Бросай учебу, флотская служба не для неженок. Такому смазливому личику больше подойдет чепчик или капор, чем кираса. Попроси своих сестричек, пусть они научат тебя вышивать, на пяльцах ты больше преуспеешь.
Пепе – сын бедного тордесильясского дворянина, был принят в училище бесплатно, из христианской милости. У идальго Асеро не было денег оплачивать учебу сына в столь серьезном и почетном заведении. Каменистая земля его имения плохо поддавалась обработке, и ее использовали как пастбище. Росли на ней колючки да репьи, поэтому выгоняли туда только коз. В закопченном и продуваемом холодными ветрами Старой Кастилии родовом поместье Асеро все разговоры крутились вокруг денег. Их всегда не хватало.
Пепе был младшим сыном и вырос в окружении сестер, костлявых и плоских старых дев. По капризу судьбы женские округлости достались ему, а не им. В своем затянувшемся одиночестве сестры винили отца, не обеспечившего их достойным приданым. Разумеется, богатую наследницу разглядывают не столь пристрастно, как дурнушку-бесприданницу. Но что можно было поделать, в ответ на упреки дочерей идальго Асеро лишь поднимал глаза к небу. Ведь именно по Его воле семья идальго влачила полунищенское существование.
Воспитанные благочестивым, но малодеятельным отцом, сестры отдали религии неиспользованный жар души и в таком же духе пытались растить младшего брата, рассчитывая, что со временем он станет священнослужителем. Но природная смешливость Пепе превозмогла их мрачное рвение.
Старший сын идальго Асеро погиб, сражаясь в рядах королевской пехоты, и поэтому второго сына приняли на королевское обеспечение в Навигацкое училище. В сторону этого обеспечения записные шутники училища выпустили немало ядовитых стрел, словно соревнуясь друг с другом в меткости стрельбы. Как-то так получалось, что для состязания они выбирали ту самую минуту, когда Пепе оказывался рядом с ними.
Не меньше насмешек вызывала его одежда. Все кадеты обязаны были носить длинное коричневое сюрко без рукавов, черные штаны до колен, заправленные в сапоги, и белые сорочки. В холодные дни поверх сюрко надевался черный хубон[4], предохранявший от холода и дождя. Фасон был одинаковым, но кадетам из богатых семей одежду шили у хороших портных, и она облегала юношеские плечи и торсы как влитая. Ремесленник, стачавший сюрко для Пепе, был казенным, и поэтому оно жало в подмышках, а на животе вздувалось пузырем, хубон же болтался, точно мешок на пугале.
Экипаж парусного ботика, в котором отрабатывались морские навыки, состоял из трех кадетов и учителя. Возле причала училищной пристани покачивались на синей океанской воде четыре таких ботика, и кадеты каждый день в любую погоду выходили во внутреннюю гавань Кадиса. Гаванью называлась бухта шириной примерно в 800 брасов, отгороженная от океана мысом, на западной оконечности которого располагался город. Волны, катящиеся из бескрайней океанской глубины, с грохотом расшибались о мыс, и в бухте всегда царило относительное спокойствие. После первого года учебы ботики начинали выбираться из-под защиты мыса и лавировкой против ветра уходили далеко от берега. Бейдевинд переменными галсами требовал слаженной работы всего экипажа, поэтому команда на ботике была постоянной.
Поначалу Сантьяго и Педро злились на неумелого Пепе, назначенного третьим в их экипаж, но потихоньку привыкли и перестали сердиться. Да и Пепе сильно изменился, муштра и суровая атмосфера Навигацкого училища быстро меняли его характер. К середине второго года юноши научились понимать друг друга с полувзгляда, и хождение на ботике из неприятного испытания стало превращаться в большое удовольствие.
Ах, как это было здорово – поймать попутный ветер и нестись полным фордевиндом, подскакивая на пенных гребешках волн! Солнечные лучи пробивали верхний, прозрачный слой воды и скрывались в темной глубине. Сантьяго с мистическим ужасом и одновременно с восторгом зачарованно наблюдал за черной бездной, куда преломляясь уходили желтые полосы лучей.
Длинные линии белых барашков расчерчивали океан на полосы, кричали чайки, чистый ветер свистел в вантах, огромное безоблачное небо покачивалось над головой, Кадис желтым пятном горбился у линии горизонта. Дышалось легко и радостно, жизнь казалась прекрасной, а будущее – безоблачным.
Омрачал настроение лишь Пепе. С какого-то момента ему стало невмоготу сносить насмешки Иносенсио. Больше всего Пепе возмущала несправедливость упреков:
– Почему он продолжает дразнить меня пухляшкой? – возмущался он, то и дело прикасаясь к своим давно уже впалым щекам. – Верно, из родительского дома я приехал немного полным, да сколько воды с тех пор утекло! И фехтовать я умею не хуже него, только рук таких длинных у меня нет.
Насчет своих способностей фехтовальщика Пепе явно ошибался, но ведь ни один человек не видит себя в истинном свете. Впрочем, к концу второго года учебы он орудовал мечом достаточно уверенно и агрессивно, однако до пронизывающих достоинств Иносенсио ему было далеко.
– Если бы я мог брать частные уроки! – сокрушенно бормотал Пепе.
– Ну и когда бы ты на них ходил? – иронически вопрошал Педро, натягивая шкот. – Зачем грустить о невозможном? Иносенсио сильнее тебя и куда ловчее. Про руки я уже не говорю, в честном бою тебе против него не устоять.
Обычно Пепе пропускал эти намеки мимо ушей, но однажды не выдержал.
– На что ты, собственно, намекаешь? – вспыхнул он. – Спрятать в голенище нож и по-мужицки воткнуть его в спину Иносенсио?
– Я?! – лицо Педро исказилось от притворного возмущения, и Сантьяго с трудом подавил улыбку, предчувствуя забаву. Погода стояла тихая, ботик спокойно держал курс, слегка покачиваясь на волне. Можно было расслабиться.
– Я имел в виду вмешательство куда более высоких и святых сил, – молитвенно сложив ладони, Педро устремил взгляд горе.
– Уж не колдовство ли ты подразумеваешь? – презрительно фыркнул несостоявшийся священник.
– Упаси Боже, – смиренным тоном произнес Педро, осеняя себя крестным знамением. – Я говорил о святой молитве, о просьбе о помощи.
– Ты думаешь, я не просил? – буркнул Пепе. – Еще как и еще сколько, да толку, как ты видишь, мало.
– Может, ты не тех просил? – вкрадчиво произнес Педро.
– Пресвятая Богородица, по-твоему, не подходит?
– Богородица далеко, и подопечных у нее много. А к Живому аббату обращался?
– К Живому аббату? – озадаченно перепросил Пепе. – Ой, про него-то я совсем забыл!
– Вот и обратись, обратись, – наставительно произнес Педро, складывая руки для благословения, совсем как падре Бартоломео. – Спустись в подвал, зажги свечку, попроси хорошенько. Все-таки ближе, чем к небесам.
– Подвал, свечку, – забормотал Пепе, и его глаза заблестели. – Хорошая мысль, благодарю, Педро.
– Чего уж там! У меня таких мыслей много, обращайся в любое время, – со смехом ответил Педро. Если бы он знал, во что выльется подсказанное им предприятие, он бы удержался от смеха и вообще замолк бы на полуслове.
Несколько дней прошли без всяких изменений. Пепе словно забыл о подброшенной идее, а Сантьяго и Педро и вовсе упустили ее из виду. Жизнь в училище напоминала непрерывный бег с препятствиями, и последние ночи пришлись на астролябию. Впрочем, ее изучением занимались буквально с первых дней пребывания под крышей монастыря Живого аббата.
Навигацию вел падре Игнасио, военный капеллан, иссушенный зноем и ветром старик, проведший большую часть жизни в открытом океане и поэтому расхаживающий по мраморным плитам училища вперевалку, словно до сих пор находясь на палубе каракки. Он принес на первый же урок астролябию из красного дерева, инкрустированную золотом и слоновой костью. Разумеется, все сгрудились вокруг падре, едва не наступая на полы его длинной сутаны.
– Смотрите, мальчики, – чуть покашливая, произнес святой отец, – без этого инструмента моряк в океане заблудится, точно слепой в лесу. Придумали его мудрые греки, а неверные мавры усовершенствовали и разукрасили. Офицер королевского флота должен знать небесные тропинки так же хорошо, как знает дорожки в саду своей усадьбы. И я постараюсь вложить в ваши головы эту премудрость.
Несмотря на боевое прошлое, падре Игнасио оказался самым терпеливым и самым мудрым из всех учителей. Сердечностью его превосходил только падре Бартоломео, который всегда носил в карманах пастилу и раздавал ученикам. Падре Игнасио ничего не раздавал, он был далек от самого понятия еды. Его никогда не видели склонившимся над тарелкой или с куском хлеба в руках. Лишь отдельным везунчикам посчастливилось увидеть падре, сосредоточенно пьющего из глиняной кружки. Тот смаковал каждый глоток с таким видом, словно в кружке плескалась не обыкновенная колодезная вода, а дорогое вино.
Самым неприятным временем после пробуждения была утренняя молитва. Сквозь распахнутые настежь двери и окна в часовню беспрепятственно проникал сырой воздух, и кадеты, только что покинувшие теплые постели, буквально дрожали от холода. Падре Бартоломео не позволял закрыть окна, чтобы хоть как-то защититься от порывов студеного ветерка.
– Вы должны привыкать, на кораблях нет печек, – неизменно отвечал он.
В те дни, когда молитву вел падре Игнасио, окна всегда оказывались закрытыми. Падре приходил в часовню раньше всех и, жалея кадетов, своими руками прикрывал створки.