Зато языком пришлось поработать на славу. Порт был переполнен чужеземцами, между собой все изъяснялись на плохом и очень плохом турецком. Бессовестно перевирали слова, говорили с ужасным акцентом, путали начало и конец фразы, и Афанасий со своим свежевыученным языком почувствовал себя довольно уверенно. Каждого торговца или моряка он расспрашивал о стране Офир, но никто даже не слышал такого названия. Нужно было оставлять когг и пускаться на поиски иудеев, но что-то сдерживало, не пускало.
Словно след от когтистой лапы на мокром песке, лежало на сердце прошлое, любовь к далекой родине, теплые воспоминания детства. Ему вдруг подумалось, что, отправляясь на поиски страны Офир, он предает наставников, возвращает зло на полученное добро. Но за лицами Онисифора и Ефросина сразу наплывало то перекошенное ненавистью лицо игумена Геннадия, то ленивая морда писца в новгородском застенке, то жирная харя Ката Галицкого.
«Бог, покрывающий злодеев, не мой Бог, – думал Афанасий. – Я с братом Федулом, с отцом Алексием. Надо исполнить их наказ и поговорить со служителями веры иудейской. Наверное, у них правда. Но где они, как их отыскать?»
День проходил за днем, когг постепенно наполнялся товарами, а Афанасий все никак не мог решиться. И только случайно уловив торжествующий взгляд капитана, он понял – время пришло.
Утром, когда Золотой Рог, покрытый белыми парусами лодок, мерцал и переливался всеми оттенками голубого и зеленого цветов, Афанасий ленивой походкой сошел на пристань и медленно, словно раздумывая, чем бы заняться, двинулся прочь от когга. Панцирь он прикрыл плащом, меч, чтобы не выступал из-под плаща, повесил вдоль левой ноги. Восемьдесят пять золотых, полученные накануне, оттягивали пояс. Куда он идет, Афанасий еще не знал, но надеялся – дорога сама все расставит по местам.
Сапфирная гладь бухты, размеченная малиновыми бакенами, отражала мачты, паруса и флаги. Оторваться от этого волшебного зрелища стоило Афанасию немало усилий, но страна Офир звала, и решительно отвернувшись от бухты, он вышел за пределы порта.
С уровня улицы город выглядел совсем по-другому, чем с борта когга. Выяснилось, что Стамбул лежит на обширных холмах, вершину каждого из которых занимает огромная мечеть, увенчанная золотой пикой. На фоне ясного опалового неба их силуэты выделялись с какой-то пронзительной четкостью. В карнизах серо-свинцовых куполов гнездились бесчисленные стаи голубей, громко и бесцеремонно переговаривающихся между собой.
Город построили весьма странным образом. После совершенно ровного участка длиною в добрую сотню саженей, улица вдруг начинала опускаться или подниматься под таким невероятным углом, что хоть на четвереньки становись! То расширяясь до размеров площадей, то превращаясь в переулки, улицы огибали ущелья, вились по террасам, ныряли под акведуки, сбегали по ступеням. Ровные стены домов внезапно обрывались, уступая место кустарникам, нагромождению живописных руин, обломкам зеленовато-серых скал или привольно раскинувшимся прямо посреди города песчаным дюнам, подобным глубокому вздоху передышки, после которых вновь тянулись унылые грязные стены.
Мечети, греческие, католические и армянские церкви торчали из невысоких построек, подобно стволам гигантских кипарисов. Впрочем, в Стамбуле хватало и настоящих деревьев: трепещущая тень от крон пиний и платанов кое-где полностью перекрывала улицы.
Афанасий то и дело останавливался, покупая в лавочках шербет, лепешку с кислым козьим сыром, тягучие медовые пастилки и между прочим перекидываясь несколькими фразами с продавцами. Наверное, можно было бы сразу все выяснить в одном месте, но приученный жить осторожно и никому не доверять, бывший василиск предпочитал действовать украдкой. Слово за словом, он выяснил, где расположен еврейский квартал и как к нему пройти.
Путь оказался неблизким. По дороге он с любопытством рассматривал стамбульский люд, разномастную, шумную толпу. Люди не таились, жили открыто, без новгородской сторожкости или ливонской осмотрительности. На одной из улиц его внимание привлек совершенно голый турок уже довольно пожилого возраста. Он шел вприпрыжку по мостовой, издавая вопли и хохоча, желтоватая кожа висела на нем складками, но он, ни капли не стесняясь, чувствовал себя совершенно свободно.
«Бедолага, – подумал Афанасий, – несчастный умалишенный старик».
Женщины постарше прикрывали лицо краями платков и отворачивались, помоложе подняли возмущенный визг, но турок, словно в ответ на женские вопли, остановился, выпятил живот и закрутил бедрами, изображая танец живота. Его внушительных размеров детородный орган болтался из стороны в сторону, разбрызгивая капельки мочи.
Следовавшие по пятам мальчишки от восторга загорланили что есть сил, мужчины повыскакивали из лавочек, дабы не упустить зрелище, из окон вторых этажей высунулись головы любопытных. Шум и ор наполнили улицу, торговля замерла, прохожие остановились, дожидаясь конца сцены. К удивлению Афанасия, никто не вмешался, дабы пресечь паскудство, и старик, покрутив морщинистой задницей, безнаказанно продолжил свой путь.
– Почему власти его не останавливают? – спросил Афанасий у хозяина ближайшей лавочки, степенно возвращавшегося за прилавок. Тот недоуменно пожал плечами, словно не понимая вопроса. Тогда Афанасий купил горсть фисташек, и это моментально развязало язык.
– Старик никому не мешает, – ответил хозяин лавочки. – Он так с начала весны бегает, и, как видишь, все еще на свободе. Кто его в тюрьму посадит, кормить бесплатно? А так сам веселится и народ веселит.
«В Новгороде или Москве, – подумал Афанасий, – сумасшедшего сразу избили бы до полусмерти, а то и до смерти. И не дружинники, а проходящий народ. Мягок турок, хотя бы к своим, но мягок. А мы к своим – злее волка».
Когда до еврейского квартала оставалось совсем немного, улица вывела его на площадь, заполненную людьми. Посредине площади возвышался помост, отгороженный двумя рядами аскеров, солдат султана. Они же сохраняли свободным узкий коридор, ведущий от большого здания к помосту.
– Что это будет? – спросил Афанасий в ближайшую спину.
– Казнь, – не оборачиваясь, ответила спина. – Казнокраду голову отрубят.
Шум постепенно нарастал, тревожный говор вился над толпой. Но вот загрохотали тулумбасы – турецкие барабаны, надрывно засвиристела зурна. Мрачные аскеры вытянулись, и шум разом сник. Отрывисто прозвучала команда, которую Афанасий, разумеется, не понял, а переспрашивать у спины не решился.
В проходе появились два аскера, волочащих под микитки человека с испуганным лицом. От страха он не мог пошевелиться, и аскеры тащили его волоком. За осужденным со ступеней большого дома медленно спустился великан в красной одежде и черном, закрывающем лицо колпаке. Сквозь прорези колпака остро поблескивали глаза. На плече палач нес тяжелый топор с широким лезвием.
Улица, куда должен был попасть Афанасий, находилась в противоположном конце площади. Он поискал глазами проход и понял, что придется ждать конца казни.
Все произошло быстро. Высокий срывающийся голос прокричал что-то, напоминающее смертный приговор. Оглашавший выкрикивал его через одно из окон второго этажа большого дома, откуда вышел палач. Лишь только голос смолк, аскеры тут же пригнули осужденного к плахе, палач занес топор, и Афанасий опустил голову. Меньше всего ему хотелось наблюдать за происходящим на помосте.
Раздался глухой удар, толпа ахнула и тут же начала расходиться.
«Вот и все, – подумал Афанасий, – а у нас бы из этого устроили целое представление».
Пробираясь через толпу, он с удивлением отметил, что в Стамбуле ему нравится больше, чем в родном Новгороде. Тут было не в пример красивее, дышалось легче, и главное, люди на улицах не испускали злобу и неприязнь. Никому не было дела до Афанасия, и он без опаски прокладывал путь через людское скопище.
Еврейский квартал оказался шумным и многолюдным. Афанасий сразу почувствовал разницу между его обитателями и другими горожанами. Дело было даже не в одежде, хотя и она существенно отличалась, и не в типе лиц, а в самом воздухе, окружавшем фигуры, словно он тут был иным, непохожим и отдельным. Улицы кишели детьми, с довольно чумазыми, но веселыми физиономиями, на крыльцах домов восседали морщинистые старухи в живописных лохмотьях, важно перебирая какое-то тряпье.
Мужчины в длинных одеждах и потрепанных косынках, намотанных на головы, степенно вышагивали по мостовой, женщины жались к стенам. В промежутках между домами были натянуты веревки, на которых сушились изрядно поношенное белье и одежда. Жили тут бедно, но опрятно.
«И как люди не боятся оставлять без присмотра свои вещи? – с удивлением подумал Афанасий. – У нас бы их сразу унесли вместе с веревкой».
Улица, по которой он шел, была довольно широкой и вскоре привела его на треугольную площадь. Один из домов был выше других и выкрашен ярко-желтой краской. Над входной дверью красовалась шестиугольная звезда, и Афанасий понял, что перед ним иудейская церковь. Оставалось разыскать местного попа; войдя вовнутрь, он обратился к сторожу, дремавшему на скамейке у входа.
– Какого главного ты ищешь? – спросил сторож. Он говорил медленно и сонно, взвешивая каждое слово, с таким видом, будто делает собеседнику величайшее одолжение. – У нас их двое. Есть глава общины, и есть раввин.
– Мне нужен мулла, батюшка.
– Это не у нас. За муллой иди в мечеть, а к батюшке в церковь.
Сторож смотрел на собеседника широко раскрытыми, словно не понимающими глазами, но Афанасий видел, что он валяет дурака, желая избавиться от непрошеного посетителя.
– А раввин – это кто? – спросил он сторожа.
– Раввин – лицо духовное, – ответил тот. – Знаток учения и закона.
– Вот он-то мне и нужен.
– А его как раз и нет. Ушел по делам.
– И когда вернется?
– Понятия не имею. Завтра или послезавтра.
«О Господи! – чуть не закричал Афанасий. – Ну как же я до сих пор не догадался!»
Засунув руку в пояс, он вытащил серебряную монету и уронил ее на пол. Монета, зазвенев, покатилась по каменным плитам. Афанасий остановил ее носком сапога, поднял и спросил сторожа: