Муэдзин четыре раза пропел свою песню и начал спускаться. В тишине, снова опустившейся на дворик, каждый его шаг был хорошо слышен. Афанасия накрыла смутная грусть, словно его прошлое отказывалось от него.
Звуки человеческого голоса проникли в душу бывшего василиска, несостоявшегося послушника и беглого отступника куда глубже, чем металлический гул колокола, прикоснувшись к чему-то бередящему, от чего на глазах выступили слезы. Очень медленно и торжественно он четыре раза повторил священные слова муэдзина, чувствуя, как от звуков его собственной речи сердце раскрывается, впуская внутрь тишину, заполнившую дворик, и синеву неба, и свежий бриз, подувший с Босфора, наполненный ароматами десяти тысяч садов.
– Приветствую тебя, брат! – раздался позади негромкий голос. Афанасий обернулся и увидел перед собой рослого дервиша, плечистого, но узкого в поясе и бедрах. Высокий каук, войлочная шапка, почти полностью скрывал волосы, сильно поношенная пастушеская накидка джеббе касалась земли, открывая лишь стоптанные чарухи телячьей кожи.
Лицо цвета пшеницы обрамляла коротенькая рыжая борода. Несколько непокорных крутых завитков выбивались из-под каука.
– Брат? – удивленно поднял брови Афанасий.
– Конечно, брат. Все мусульмане – братья. Тем более суфии.
– Ты ошибаешься. Я не суфий и даже не мусульманин.
– Пока ты не суфий, это верно. Ты чужеземец, об этом свидетельствуют внешность и одежда. Но догмат веры, произнесенный с такой искренностью, сделал тебя мусульманином.
– Догмат веры? – снова удивился Афанасий.
– Да, ты повторил его за муэдзином. Повторил по собственному желанию и от всего сердца. А это и есть принятие ислама.
– Так просто?
– О, совсем не просто! Ты уже внутри веры, поэтому для тебя эта процедура кажется незамысловатой. Однако почему мы стоим, пойдем в медресе, я представлю тебя Учителю.
«Почему нет? – подумал Афанасий. – Раввин как в воду глядел, не зря его к визирю приглашают. Все само собой складывается. Пусть и дальше так идет, а встать и уйти я всегда успею».
– Тебе кто-нибудь рассказывал про пира Юсуф-деде? – спросил дервиш по дороге к мечети.
– Нет, – ответил Афанасий. – Впервые слышу это имя и даже не знаю, кого называют пиром.
– Значит, сердце привело тебя к нам, – уверенно произнес дервиш. – Ты настоящий суфий, хоть сам того не подозреваешь. А пир – это святой. Учитель и чудотворец. Сейчас ты его увидишь. Пока же полюбуйся нашей мечетью. Она построена на средства, добытые священной войной, и поэтому в ней царит возвышенный дух. В ней молятся мужи озарения. Весьма возможно, что ты один из них.
– Я? – воскликнул изумленный Афанасий. – Ты спутал меня с кем-то другим, почтенный дервиш.
– Ты сам себя спутал, – ответил тот, поднимаясь по ступенькам, ведущим в мечеть. – Главная загадка для каждого из живущих – его собственная душа. Чтобы познать ее, милостивый Аллах и окунул нас в юдоль страданий. А ты, брат, почти наверняка ясновидец, иначе бы не оказался здесь и сейчас. Ну да ладно, хватит говорить, слова только мешают. Заходим, снимай сапоги.
Пол мечети покрывал полированный мрамор, приятно холодивший босые ступни. Внутри на двадцати высоких дубовых столбах лежала потолочная балка, а над ней располагался простой деревянный потолок старой постройки. Справа от входа находилось возвышение, покрытое потертым ковром. По ковру в живописном беспорядке были разбросаны разноцветные подушки. Над возвышением свисали прикрепленные к потолку затейливые серебряные подсвечники и подвески. Луч солнца из окна под потолком падал прямо на украшения, и они сияли, чуть покачиваясь на ветерке.
– Здесь уже тридцать пять лет живет ясновидец Юсуфдеде, – благоговейным шепотом произнес дервиш. – Он никогда не выходит из мечети, отказавшись от благ мира, и его святые молитвы всегда принимаются. Благодарение Аллаху, я удостоился общения с ним, при мне он произнес не одну речь о сокровенных тайнах мироздания. Да возвысит его Аллах еще более, аминь.
– Аминь, – эхом отозвался Афанасий.
– Подойди поближе, поклонись. Юсуф-деде знает, чужого я не приведу.
– Да где же он? – недоуменно произнес Афанасий. Мечеть была совершенно пуста, солнечные зайчики от серебряных подвесок скакали по черно-белым мраморным плитам пола и чисто выбеленным стенам.
– Вот, прямо перед тобой, – дервиш указал на возвышение. Афанасий присмотрелся и с удивлением понял, что большая, согнутая углом подушка – на самом деле лежащий на боку человек. Его опущенную голову прикрывала шапка одного цвета с халатом, поэтому Афанасий и принял его за подушку.
Он успел сделать два шага по направлению к пиру, как тот сел, поднял голову и посмотрел на гостя. О, Афанасий хорошо знал такой взгляд, именно так пронизывал его преподобный отец Ефросин.
Лицо у Юсуф-деде было темным, изборожденным морщинами, но по-стариковски красивым. Длинная серебряная борода ниспадала на грудь, а черные, чуть потускневшие глаза остро смотрели из-под кустистых бровей. Одежда на пире была чистой и опрятной, а халат стянут широким голубым поясом. За святым явно присматривали чьи-то заботливые руки.
– Тебе нравится наш город, чужеземец? – низким приятным голосом спросил он, когда Афанасий вплотную приблизился к возвышению и отвесил низкий поклон.
– Очень.
– Стамбул располагается под созвездием Тельца во владении Венеры, в стихии земли. Поэтому населяющие его благодаря Венере радостны и милы. А так как Венера соединена со стихией земли, то люди здесь по нраву подобны непаханой целине – кроткие и здоровые. Благодаря влиянию созвездия Тельца все быки в Стамбуле жирные и крупные, и множество терпеливых и плодовитых коров.
– Простите, э-э-э, – Афанасий замялся, не зная, как обратиться к Юсуф-деде, и дервиш тихонько подсказал из-за спины:
– Учитель.
– Да, простите, Учитель, но я не заметил на улицах ни одной коровы.
Пир улыбнулся, обнажив целые, точно у юноши, зубы.
– Не принимай мои слова буквально, приучайся к тому, что суфии говорят иносказаниями. Под быками подразумеваются мужчины нашего города, а под коровами – женщины. Мне нравится твоя открытость и наивность. Бери подушки, садись.
Афанасий уселся, дервиш устроился рядом, но Юсуфдеде молчал, словно прислушиваясь.
– Ты рыжий, как и Хайдар, – наконец указал он на дервиша, и тот немедленно склонил голову в безмолвном поклоне. – А у рыжих общие спесь и кураж. Но вы не такие. Не зря именно он тебя привел.
Старик пожевал губами и снова замолк, правда, на сей раз ненадолго.
– Достолепия в вас нет, что в Хайдаре, что у тебя.
– Чего нет? – переспросил Афанасий.
– Ложного самоуважения, – пояснил Юсуф-деде. – Расскажи о себе, пришелец. Не стесняйся и не умалчивай, пусть речь твоя льется, как вода в ручье. Чем шире ты распахнешь врата искренности, тем легче мне будет понять твой путь. Начинай же.
И Афанасий во второй раз за день пустился в повествование. Но теперь, после того как он совсем недавно вспоминал прошлое у раввина, ему было куда проще. Раввин словно подготовил его к этому разговору.
– Откровенность за откровенность, – произнес Юсуфдеде после того, как Афанасий устало откинулся на подушку. Он не привык долго говорить и слова утомляли его сильнее, чем преследование зверя или рубка дров.
– Ты был открыт и прям, – продолжил святой, – поэтому, в свою очередь, я расскажу тебе немного о себе.
Тридцать пять лет мое тело не покидает эту мечеть. Но душа, – а душу ведь ничто не может остановить, правда, Афанасий? – душа путешествует. Я начал свой суфийский путь меддахом, сказителем, но за долгие годы странствий многому научился, в том числе и искусству врачевать души. Я понял, что люди нуждаются не в поучениях, а в словах утешения и сочувствия. Мне пришлось научиться заговаривать кровь души или, наоборот, выпускать испорченную.
Странствующие по дорогам духа дервиши-мудрецы делились со мной тайнами, знахари и знатные лекари раскрывали секреты. Я познал потаенные травы, научился отыскивать корни событий, врачевать болезни, вправлять вывихи разума или правильно соединять поломанные кости обстоятельств. И вот сейчас с холма – не вершины, но все-таки некоторой возвышенности над обычным течением жизни – я говорю тебе, Барбаросса, барбар россо, русский варвар, останься с нами.
Так впервые прозвучало имя, ставшее впоследствии широко известным во всех странах, примыкающих к Средиземному морю.
– Учитель сменил тебе судьбу, – уважительно сказал Хайдар, когда они вышли из мечети. – Новое имя – это новый путь под небом. Надеюсь, ты услышал его слова и останешься с нами, в суфийском тарикате.
– Что такое тарикат? – спросил Афанасий.
– Суфийская община, по-христиански – монастырь.
– Конечно, брат, – ответил Барбаросса. – От святых не уходят.
В дальнем углу двора между колоннами находился проход во внутренний дворик, скрытый от посторонних взглядов зданием мечети. Там, вокруг поросшей густой травой площадки, располагались живописные домики с крышами, крытыми старой дранкой, торчащей, как иглы ежа.
– Тут живут братья, – пояснил Хайдар. – Тут и ты поселишься после обряда уединения. Чтобы быть принятым в братство, надо пройти такой обряд.
– А кто будет меня принимать? – спросил Барбаросса.
– Ты сам. Мы тебя уже приняли. А вот ты… в общем, поживешь неделю в палатке. Никто тебе мешать не будет – полное одиночество. Еду я буду приносить ночью, когда ты спишь. Подумаешь о себе и о жизни. Если через неделю вознамеришься уйти – мешать не станем. Решишь остаться – будем рады новому брату.
«Ну что ж, – подумал Барбаросса, – одиночество мне привычно. Разве годы, проведенные на охоте, когда вокруг на версты и версты не было ни живой души, не прошли в таком же уединении? Да и в Трехсвятительском случались дни, когда не удавалось словом перекинуться, монахи, погруженные в служение, попросту никого не замечали».
Пол в белой палатке, куда проводил его Хайдар, оказался устлан потертыми, но довольно мягкими коврами. Барбаросса разделся д