Дон Алэрико снова попросил наполнить бокалы и провозгласил тост за здоровье августейших особ, короля Фердинанда и королевы Изабеллы. Все выпили, и в образовавшуюся паузу немедленно вклинилась жена префекта.
К концу ужина Сантьяго с огорчением понял, что вряд ли сможет приспособиться к этому обществу. Он не умел подлаживаться, произнося любезные фразы, когда не был согласен с собеседником, не мог лукавить, не хотел и не любил притворяться. За столом он терпеливо сносил потоки красноречия жены префекта, а после ужина, когда гости переместились в гостиную и Ленсио хотел было поближе познакомить Сантьяго с сестрами, к нему словно пиявка присосался сеньор исповедник и завел разговор о необходимости более серьезного отношения к религиозным обязанностям католика. Ему понравилось, что во время ужина Сантьяго молча снес поучающую филиппику, и падре возомнил, будто отыскал новые уши, куда сможет влить немалую долю переполнявших его обличительных речений.
– Только вера, – настаивал падре, багровея лицом, – только чистая и беспримесная католическая вера способна спасти подрастающее поколение от вольнодумства и греховной распущенности!
Он явно хотел посудачить с грандом о нравах современной молодежи и намекнул, что в качестве исповедника мог бы помочь ему облегчить душу и совесть. Увлекая Сантьяго подальше от столика, уставленного бутылками вина, он с таинственным видом предлагал явиться завтра же к нему в храм и поведать о грехах юности.
– Повинись, шалунишка, – призывал он, крепко дергая Сантьяго за рукав, – и с моей помощью Иисус простит тебя…
Когда Сантьяго удалось вырваться из объятий любопытного падре, гости уже стали собираться по домам. Вечер кончился. Вспоминая на следующий день это бесконечное занудство, Сантьяго отметил про себя, что единственным светлым пятном на фоне мрачного действа была смущенная улыбка Тониа. Прощаясь, она тихонько сказала, приседая перед Сантьяго, словно перед важной особой:
– Пожалуйста, не сердитесь на моего дядюшку. Он вечно все путает! Я прошу у вас за него прощения.
– Ну что вы, – отозвался Сантьяго. – Я вовсе не рассердился. Как можно!
Она подняла на него глаза, робко улыбнулась, и в этот момент Сантьяго увидел, что улыбка необыкновенно ее красит и, улыбаясь, Тониа становится даже не миловидной, а хорошенькой.
Ночь выдалась теплая, лунная. Высокие спокойные горы, с трех сторон окружавшие Санта де ла Пенья, дремали, залитые серебряным светом. Дома, застывшие на границе между черной пучиной неба и бездонной пропастью моря, казались единственной реальностью в призрачном мире иллюзии. На улицах царила тишина, из-за отсутствия вечерних развлечений в городке ложились спать рано.
Юноши медленно шли по булыжной мостовой, вдыхая свежий воздух, принесенный ночным ветерком. Изредка невнятные выкрики пьяницы или неумелая серенада влюбленного нарушали покой городка. Моросил дождь, тихий, насыщенный грустью дождь, какие бывают в середине лета, но Сантьяго не спешил добраться до укрытия, наслаждаясь тишиной и покоем. Он шел, блаженно улыбаясь миру и себе в этом мире, еще не осознавая, что подлинной причиной удовольствия был не свежий запах моря, и не лунный свет, и не дождь, не тишина и не покой, а молодость.
– Ну, как тебе сестры? – негромко спросил Ленсио, словно боясь потревожить сонный покой городка.
– Не очень, – честно признался Сантьяго. – Старшая со своей пунцовой физиономией пробуждает воспоминания о пожаре, а костлявость младшей вызывает жалость.
– Неужели портовые шлюхи Кадиса тебе нравились больше?! – неожиданно вскипел Ленсио.
– Что с тобой, друг? – удивился Сантьяго. – Похоже, ты не просто волочишься за Ольгонзой, а влюбился в нее не на шутку!
– Ерунда, – хлопнул его по плечу взявший себя в руки Ленсио. – Вырвалось, забудь. Да ты ведь, насколько я помню, совсем не уделял внимания ночным розам Кадиса, а вместе с Пепе искал в подземелье дверь Живого аббата?
Ленсио явно пытался перейти на другую тему, и Сантьяго поддался, поплыл по руслу разговора. Если бы он обратил должное внимание на якобы случайно вырвавшуюся фразу и запомнил, что вызвало искреннее возмущение Ленсио, трагедии, случившейся в городке несколькими неделями позже, могло бы не произойти.
Они немного повспоминали Навигацкое, зубрежку, учителей, пирушки и незаметно оказались у дверей дома Сантьяго.
– Ты не боишься ночной сырости? – запоздало спросил Ленсио, заметив, что его попутчик не спешит укрыться под навесом крыльца.
– Я чувствую себя совершенно здоровым!
– Хорошо ведьма тебя попользовала, – усмехнулся Ленсио. – Вот бы и мне полечиться пару деньков в ее постели. Как она вообще, поделись?
Его многозначительная улыбка говорила сама за себя, но Сантьяго пропустил вопрос мимо ушей, сделав вид, будто не понимает, о чем речь.
– Поила меня отварами, почти все эти дни я проспал.
– Дни ладно, а ночи? – усмехнулся Ленсио. – Неужели у тебя не хватило смелости полезть к ней за пазуху?
Сантьяго не ответил, а смотрел на Ленсио, словно ожидая продолжения монолога. И тот сдался.
– Так ты все еще хранишь целибат? Ну, Сантьяго, это попросту глупо! Жизнь моряка не похожа на жизнь курсанта или монаха. Сегодня ты цел и здоров, а завтра какой-нибудь Барбаросса отрубит тебе руку или ногу или вообще лишит возможности познать женщину. Слушай, Санти, – он доверительно понизил голос до шепота, хотя ночная улица была совершенно пуста. – Тут, в де ла Пенья, есть парочка смазливых бабенок, весьма охочих до денег. Только скажи, и мы отправимся к ним прямо сейчас!
– Я лучше пойду спать, – отказался Сантьяго.
– Как знаешь, тогда я навещу их самостоятельно. Спокойной ночи, благородный гранд, желаю тебе увидеть во сне будущую избранницу сердца.
– Постой, – окликнул Сантьяго собиравшегося уходить приятеля. – А как же твои чувства к Ольгонзе?
– При чем тут это? – искренне удивился Ленсио. – Ты, как всякий девственник, путаешь святой трепет, который следует испытывать по отношению к благородной девушке, с нормальной потребностью мужчины. Не путай любовь и постель! Я хожу к шлюхам как ходят в туалет, дабы освободиться от давления плоти. Тут нет ничего дурного или зазорного, больше скажу, это позволяет испытывать к достойной даме самые чистые, высокие чувства, не замутненные низменным вожделением!
– Ого, да ты целую теорию построил вокруг посещения распутниц, – усмехнулся Сантьяго.
– Положим, не большую, чем ты вокруг своего девства, – парировал выпад Ленсио.
– Какая еще теория, я ведь тебе ничего не рассказывал?!
– И не надо! Падре Бартоломео все уши прожужжал разговорами о целибате.
Ленсио сложил руки на груди, изображая священника, и начал умильным голосом:
– Ибо юноша, сохранивший себя для невинной невесты, воистину обретет рай уже при жизни. Знайте же, дети мои, что в освященном церковью союзе нет греха и чистый, соединяясь с чистой, попадает к чистым. А кто есть чистые, как не праведники и святые, как сказано: в чистоте обретешь ты долю свою. И что есть доля, как не удел небесный?!
Это было так похоже на падре Бартоломео, что Сантьяго не выдержал и прыснул от смеха, а Ленсио ответил ему раскатистым хохотом.
– Тише ты, – шикнул Сантьяго, – всю улицу перебудишь.
– Как же, достучишься до них, – хмыкнул Ленсио. – Из пушек палить придется, пока лежебоки оторвут заспанные рожи от подушек. Вообще, разговор о целибате и чистоте мне по нутру. Давай отложим эту приятную тему и посвятим ей завтрашний день. Пообедаем в таверне и там, за чашей доброй мальвазии, подробно обсудим сей животрепещущий вопрос.
На следующий день Ленсио повел приятеля на осмотр достопримечательностей. Честно говоря, осматривать было нечего. Два десятка мощенных булыжником улиц де ла Пенья огибали небольшую гавань, которая была сердцем и смыслом городка. Если бы не она, Санта де ла Пенья мог бы претендовать лишь на звание деревни, но четыре причала и удобная для стоянки бухта придавали ему важность, соответствующую званию города.
Главным местом встреч была небольшая треугольная площадь перед собором, образованная пересечением трех улиц. На площади, словно античные статуи, маячили молодые люди, изящно закутавшиеся в плащи. Чтобы скоротать время, они целыми днями рассматривали прохожих, отпуская на их счет многозначительные замечания.
– Вот уж кто настоящие бездельники, – вполголоса сообщил Ленсио, при этом весьма любезно улыбаясь тем, в чью сторону выпускал ядовитые стрелы. – Отпрыски богатых семей города, которые вчера упоминал падре, – пояснил он.
– Щедро поддерживающие храм, – вспомнил Сантьяго.
– Они, они, – пробормотал Ленсио, учтиво приподнимая шляпу в ответ на приветствие очередной живой статуи. – Искать службу при их богатстве зазорно, делами заниматься муторно, в общем, целыми днями маются от безделья.
В его голосе звучала плохо скрытая зависть.
– Уж не хочешь ли ты сказать, – удивился Сантьяго, – что они торчат на этой площади с утра до самого вечера?
– Упаси Боже, в хорошую погоду бедолаги отправляются на бульвар Голодных капуцинов. Это местный сад, два ряда вялых вязов и десятка полтора чахлых кустиков пыльного дрока. Там они подстерегают дочерей дона Алэрико или дона Умберто или других уважаемых донов, которые от нечего делать тоже приходят на бульвар поразвлечься. Двухчасовая прогулка туда-сюда, глупые шутки, бессмысленные разговоры – и день прошел неплохо. А вечером эта блестящая публика заваливается в таверну и сидит в ней до глубокой ночи.
– А там они что делают?
– О, там средоточие их жизни. Те, кто попроще, играют в кости, более возвышенные умы обсуждают политические новости или местные сплетни. Вино льется как вода, и к концу вечера публика приходит к единодушному заключению, что Санта де ла Пенья выше не только других городов Испании, но и всей Европы.
– Ну что ж, пойдем познакомимся поближе с золотой молодежью! – воскликнул Сантьяго.
Однако знакомства не получилось. Быстро выяснилось, что посетители таверны презирают чужеземцев. Если какой-нибудь знатный гость появлялся в августейшей зале, им казалось, будто он явился сюда с одной-единственной целью – подвергнуть сомнению превосходство родины лучшего лука на Пиренейском полуострове!