Сам Родионов на наши недоуменные вопросы, почему он пошел на такое „творческое“ толкование приказа и взялся за то, на что не получал полномочий, ответил: во-первых, он-де был старшим по званию, а во-вторых, было принято решение бюро ЦК компартии Грузии о его назначении командующим операцией. А он член бюро и обязан был подчиниться. Странная аргументация. Особенно если учесть, что вместе с Родионовым „в качестве консультанта“ активное участие во всех заседаниях и в разработке самой операции принимал первый заместитель министра обороны генерал Константин Кочетов. Мы не исключали, что именно через генерала Кочетова было продублировано устное назначение Родионова руководителем операции по разгону митинга. Или Кочетов тоже забыл доложить своему министру в Москву, что решением республиканского бюро его приказ по существу изменен? Верилось в это с трудом. Ни в одной армии мира такое „переосмысление“ приказа, пожалуй, невозможно. Но — генералы утверждают, что так и было.
Значит, на основе имеющихся документов мы должны сделать вывод, что генерал Родионов просто нарушил приказ. И первый заместитель министра обороны это нарушение одобрил.
Нарушение приказа и привело к трагическим последствиям. Значит, Родионов должен нести ответственность как командир, нарушивший приказ. Позднее II Съезд народных депутатов подтвердит выводы депутатской комиссии об ответственности Кочетова и Родионова. Но ни один из них не пострадает и к ответственности привлечен не будет. Что, видимо, и подтвердит версию, согласно которой Родионову было дано устное приказание возглавить операцию по очистке площади. Оговорюсь: эта догадка лишь естественное умозаключение, подкрепленное только логикой событий. А выводы и рекомендации комиссии мы основывали на документах. И обязаны были констатировать: генерал Родионов нарушил данный ему письменный приказ.
Из стенограммы заседания комиссии Съезда народных депутатов. Москва, 25 июля 1989 года:
„ЯЗОВ… Указаний о разгоне демонстрации из Министерства обороны ни от кого не поступало. Я таких распоряжений не давал. Узнал я тогда, когда уже случилось…
СОБЧАК. Информировали ли вас товарищ Родионов и товарищ Кочетов восьмого числа о предполагаемой операции по вытеснению митингующих с площади?
ЯЗОВ. Последний разговор с товарищем Родионовым состоялся около 17–18 часов после моего возвращения из Центрального Комитета. Это было седьмого вечером.
СОБЧАК. Нас интересует восьмое число, потому что решение об операции было принято именно восьмого.
ЯЗОВ. Восьмого где-то в 12–13 часов. После окончания партактива. Он мне сказал, что закончился партактив, было принято такое-то решение. Но разговора о том, что они будут площадь очищать, не было. Об этом, видимо, было принято решение позднее.
СОБЧАК. Значит, никакой информации не было?
ЯЗОВ. Не было.
СОБЧАК. Вы считаете эти действия товарищей Родионова и Кочетова правильными?
ЯЗОВ. Нет, не считаю. Могли бы проинформировать, могли бы доложить.
СОБЧАК. Во всяком случае; они действовали в рамках имеющихся у них полномочий?
ЯЗОВ. Ну, я считаю, командующий и первый заместитель имели такие полномочия. Никто ж не думал, что так произойдет…
СОБЧАК. Меня интересует все-таки, считаете ли вы, что были допущены какие-то нарушения? Есть необходимость какого-то хотя бы дисциплинарного наказания Родионова или Кочетова, потому что они действовали как-то неправильно, вышли за пределы своих полномочий? Или нет основания для какого-то реагирования министерства и лично вашего? Как вы сами считаете?
ЯЗОВ. Вы знаете, есть такие происшествия, преступления, которые делались во имя чего-то доброго, хорошего. Если рассматривать всю совокупность деятельности самого Родионова с государственной, политической точки зрения, ведь не преследовал же он цель кого-то убивать. Родионов преследовал цель наводить порядок“.
Из выступления генерала Родионова на I Съезде народных депутатов СССР:
„…Подавляющее большинство членов партийного актива города, большинство народных депутатов Грузии были участниками собрания партийного актива города в 12 часов 8 апреля. Партактив поддержал решение бюро о том, что обстановка становится чрезвычайно взрывоопасной, непредсказуемой по своим последствиям. Все меры воздействия и обращения к благоразумию исчерпаны, осталась крайняя мера — применить силу. Но когда применяются крайние меры, последствия могут быть самые тяжелые“.
Итак, читатель может сам сравнить текст стенограммы с текстом выступления Родионова. Может быть, и не случайно министр сначала запамятовал о телефонном разговоре со своим генералом 8 апреля? А когда вспомнил, то утверждал, что на активе „принято такое-то (!) решение. Но разговора о том, что они будут очищать площадь, не было. Об этом, видимо, было принято решение позднее“. О каком же решении докладывал генерал в Москву, если после партактива ему было ясно, что „осталась крайняя мера — применить силу“? И можно ли верить в наивность генерала, если уже днем 8 апреля он полагал, что „последствия могут быть самые тяжелые“? Сейчас, когда прошло почти два года, когда на съезде Российской компартии другой генерал-полковник обрушился с трибуны на Горбачева и всю перестройку, при этом обильно цитируя шовинистическое и милитаристское письмо Родионова (незадолго до того разосланное им по всей стране), у меня остается мало сомнений в том, что Родионов был игрушкой и исполнителем в руках тех сил, которые с самого начала поставили своей целью дискредитировать событиями в Тбилиси перестройку. Недаром же Родионов на Съезде бросил в лицо всему народу Грузии: Это — грузинский вариант перестройки и плюрализма мнений“. В этой фразе — неприятие и перестройки, и плюрализма.
Генерал будет переведен в Москву и возглавит Академию Генерального штаба. Признанный виновным решением II Съезда народных депутатов, Родионов ответственности за содеянное избежит.
Первым же результатом нашей работы, как мне представляется, была скоропалительная отставка секретаря ЦК, члена Политбюро и председателя Комиссии по вопросам правовой политики ЦК КПСС В.М. Чебрикова. Дело в том, что первое совещание в ЦК, на котором 7 апреля было принято решение о направлении войск в Грузию, проводил Лигачев. А Чебриков вел второе совещание, уже на следующий день.
Для меня эта отставка была вполне неожиданной (если учесть и позиции, и реальный вес Чебрикова в тогдашнем Политбюро). Отставка эта оказалась не только скоропалительной, но и на удивление тихой: ни печать, ни народные депутаты ее никак не комментировали. И, насколько мне известно, других причин провожать на пенсию этого очень сильного человека не было. Уход с политической арены Егора Кузьмича Лигачева последует лишь через год, летом 1990-го. Это произойдет на XXVIII съезде КПСС, когда делегаты голосованием поставят точку и в нашей с ним политической дискуссии. Начнется она еще летом 1989-го на заседании тбилисской комиссии, а закончится у микрофона партсъезда, когда мне дадут время публично уличить Егора Кузьмича во лжи.
Но это еще через год. А сейчас мы возвращаемся из Тбилиси в Москву, и мне не дает покоя фраза из шифрограммы, опущенная на I Съезде народных депутатов. Что за ней? Случайность? Умысел?
Из стенограммы заседания комиссии:
„ЯЗОВ… Родионов ночью не спал, занимался очисткой площади.
СОБЧАК. Значит, вы считаете, что к товарищу Родионову по линии Министерства обороны претензий нет?
ЯЗОВ. Родионов не новичок на стадионе, чтобы по каждому случаю ему давать оплеуху. Родионов два года командовал армией в Афганистане. Я был у него не однажды в армии. Знаю, какой он мужественный, какой зрелый человек. Родионов не мог пойти на то, чтобы совершать убийство. Если совершилось убийство, естественно, в какой-то степени он виноват — что-то недосмотрел. Но это вовсе не значит, что его сажать на скамью подсудимых.
СОБЧАК. Сейчас не идет речь о скамье подсудимых. Мы сейчас выясняем, как реагировали вы как министр…
ЯЗОВ. Я еще раз говорю: реагировал я с сожалением. Не сказал я Родионову спасибо, я сказал: зачем вы взялись, когда есть Министерство внутренних дел. Ну, вот было принято решение, он там старший начальник. Ну, старший начальник действительно. Я вам докладываю, что товарищ Родионов как командир имел право взять на себя ответственность за освобождение площади. Если комиссия сочтет нужным, чтобы я за это нес ответственность или Родионов, ни я, ни Родионов — мы не вправе от этой ответственности уходить ни в моральном, ни в другом плане. Раз действовали войска, значит, в какой-то степени…“
Именно „какой-то степенью“ ограничится ответственность и самого министра. Но пока я об этом не знаю. Более того, перед нами еще встанет вопрос: как сделать, чтобы члены Политбюро соизволили прийти в комиссию? Такого опыта отчетов за свои действия у них за всю историю КПСС не было. Напомню, что 6-я статья Конституции еще продолжает действовать. Идет лето 1989-го.
Московский этап мы начинаем с ознакомления с документами в Комитете госбезопасности. Центральном Комитете КПСС, в Совете Министров, в Министерстве обороны и в Министерстве внутренних дел.
К документам нас допускают исправно. Работники министерств, ЦК и КГБ столь же исправно являются для слушания в комиссию. Но как быть с членами Политбюро? И главным образом — с Лигачевым и Чебриковым, которые в ЦК проводили совещания по Тбилиси накануне трагедии?
По разным каналам пытаюсь связаться с ними: и через орготдел Центрального Комитета, и через личных их секретарей… Никакого результата. Обращаюсь к товарищу Разумовскому — тот же эффект. Время идет, а все мои призывы — как в вату.
Тогда вспоминаю, что самыми эффективными обычно бывают самые простые ходы и решения. Сажусь писать письмо на имя Михаила Сергеевича Горбачева:
„Уважаемый Михаил Сергеевич!
Комиссия Съезда народных депутатов по расследованию событий в Тбилиси закончила свою работу. Мы ознакомились со всеми документами и выслушали всех заинтересованных лип, кроме членов Политбюро и тех руководителей партии и государства, которые принимали участие в совещании 7 апреля в ЦК, где было принято решение о направлении войск в Тбилиси. В случае, если в ближайшие два дня указанные лица не предстанут перед комиссией, мы вынуждены будем прекратить свою работу, завершить ее и записать в своем заключении, что эти лица от явки для дачи объяснений комиссии уклонились и на них будет возложена вся связанная с этим политическая ответственность“.