— Хм… От государства отделяться не пробовали?
В начале декабря 1989 года в гостинице „Москва“ собрался координационный совет Межрегиональной депутатской группы. С академиком Сахаровым и писателем Юрием Черниченко мы, выйдя в соседнюю комнату, заспорили об отмене 6-й статьи Конституции: может ли это произойти на II Съезде? Реально ли, что компартия откажется на Съезде от монополии на власть? Незаметно перешли к обсуждению проблемы президентства.
Юрий Черниченко заметил, что, избрав Президента, мы вновь дадим себя облапошить. Если Верховный Совет не может реально контролировать действия Председателя Верховного Совета, то уследить за Президентом СССР тем паче не удастся.
Сахаров был более сдержан:
— Президентская форма правления нам, видимо, нужна, но Президента надо избирать всем народом. И чтобы Президент был независим от ЦК и Политбюро…
Соглашаюсь: все так. Но если затянем с президентством, если станем ждать всенародных выборов, упустим время и усилим консерваторов. А то и подарим им победу. Сегодня руководитель государства может опереться только на партию: другие структуры или отсутствуют, или слишком слабы. Но сейчас он зависим от партаппарата, он избран ими в народные депутаты, а значит, ими может быть и отозван.
Черниченко вздохнул:
— Президент — это в принципе, может быть, и не так плохо… Но можно было бы обойтись и без него.
Сахаров промолчал.
Сейчас я спрашиваю себя: почему Андрей Дмитриевич поначалу весьма прохладно отнесся к идее президентства? Видимо, потому, что он был занят в те дни совсем иным кругом проблем. Он писал свой проект Конституции, боролся с 6-й статьей Конституции действовавшей, брежневской, пытался осмыслить то, что происходило в те, как оказалось, последние недели его собственной жизни. Падение коммунистических режимов в Европе и уже назначенная лидерами леворадикалов предупредительная общесоюзная забастовка… Все это занимало его куда больше, чем сюжет с президентством.
За несколько дней до смерти Сахарова, уже в Верховном Совете, мы вернулись к тому разговору.
Сахаров спросил меня, что, собственно, способно дать Горбачеву президентское кресло? Ведь как генсек он и так наделен практически неограниченными полномочиями.
— Вы правы, — отвечал я, — но, используя полномочия генсека, он как раз и укрепляет власть компартии. В том числе и власть ее над самим генеральным секретарем. А значит, эти две идеи — отмена 6-й статьи и введение президентства — тесно связаны. Лишь получив всю полноту государственной, а не партийной власти, Горбачев может провести упразднение партийной монополии. Иначе он просто потеряет власть.
Андрей Дмитриевич Сахаров не сразу соглашался в спорах. Обычно он внимательно выслушивал оппонента, и только по едва заметным приметам ты мог догадываться, стали ли твои слова предметом для размышления, или академик уже отверг их и забыл. И если при первом нашем разговоре на эту тему я видел, что логика моих рассуждений его не убедила и разговор, пройдя по касательной, не дал пищи для сахаровского ума, теперь я был убежден: Сахаров — раньше или позже — станет моим сторонником в этом вопросе. Он еще не согласился, но был уже на полпути к согласию:
— Да, об этом стоит подумать.
Если не ошибаюсь, это были последние слова, сказанные мне Сахаровым.
Как возникла идея ввести институт президентства в СССР? Были ли мы подведены к этому логикой демократического развития, или президентство — следствие чрезвычайных обстоятельств, тоски по сильной власти, мечты о порядке и просто свидетельство политической усталости народа и его избранников?
От ответа на эти вопросы зависит и оценка политической реформы в стране. Юристы не раз писали, не раз говорили о недостатках советской системы государственного устройства и самой организации власти: при господстве Советов (и тем более — освобожденных от партийного диктата) исполнительная власть лишена необходимой ей самостоятельности. Советы — это коллективный орган, и каждый депутат отвечает только за себя и только перед своими избирателями. Механизм отзыва депутата реально отсутствует. Никакой партийной дисциплины, никакой ответственности за неосуществление предвыборной программы депутат не несет (да и не может при таком положении дел нести).
В результате в нынешних Советах сколько депутатов — столько и политических партий, а депутатские фракции весьма непостоянны и размыты. Действия их часто непрограммируемы. А если еще учесть, что во многих вопросах среднестатистический депутат просто некомпетентен, то сессии Советов неизбежно превращаются в говорильню. В худшем же случае — в прямую дезорганизацию работы исполнительной власти.
Все это — не следствие 70-летней апатии Советов, не результат насилия над ними, а врожденные пороки самой Системы. Советы — это псевдопарламентская или, скажем мягче, недопарламентская форма законодательной власти. Слабость Советов, их профессиональный дилетантизм, отсутствие демократической культуры и механизма реального законодательства — все это было сущей находкой для партии „нового типа“, все это позволило под маской „власти народа“ узурпировать власть и законодательную, и исполнительную, и судебную. Потому коммунистическая партия с такой легкостью и сумела подменить собой органы государственного управления, сама превратившись в параллельное государство.
Остатки Советской власти в СССР были окончательно ликвидированы к концу 20-х годов, когда на всех уровнях органы государственной власти сначала были отслежены и продублированы партией, а затем подменены диктатурой партаппарата. Тогда право принимать решение по любому, мало-мальски ответственному вопросу окончательно перешло к партии.
При монополизме компартии вопрос о реформе Советов и не мог возникнуть. Зачем? Депутаты назначались (а выборы их были лишь фикцией). Назначенные депутаты собирались на сессии, чтобы одобрить — непременно единогласно! — уже заранее подготовленное решение. Дело даже дошло до того, что определенная должность сопрягалась с представительством в определенном Совете. Скажем, ректор Ленинградского университета по партийному раскладу всегда был депутатом Верховного Совета РСФСР, а ректор Московского университета — по тому же раскладу — заседал в Верховном Совете СССР. Декан юридического факультета ЛГУ всегда входил в Ленсовет, и иного быть не могло.
Политический цинизм? Да, конечно.
Так происходили сращивание государственных структур с советскими и тотальная подмена государства партией.
Пока Система была незыблемой, ни о каком президентстве не могло быть и речи. Считалось, что Президиум Верховного Совета СССР — это „коллективный президент“. Вручать верховную исполнительную власть какому-либо лицу, избираемому всеми гражданами страны, просто не было необходимости.
Когда страна начала путь от тоталитарного режима к демократии, когда депутаты действительно стали избираться населением и возникли такие относительно демократические органы власти, как Верховные Советы СССР и РСФСР, сразу стало очевидно, что роль Председателя Верховного Совета абсолютно не соответствует положению главы государства.
В 1989 году Горбачев не знал реальных соперников на этот пост. Самовыдвижение депутата Оболенского и поддержка его демократическими депутатами были условностью, желанием утвердить принцип альтернативности. Не больше!
Итак, при выборах Председателя Верховного Совета ни у кого не было сомнений, что им должен стать Горбачев. Но как только он был избран, для многих депутатов стала очевидной по меньшей мере нерациональность его положения. То, что руководитель страны вынужден весь день просиживать в парламенте, выслушивая прения нередко по весьма второстепенным вопросам, было абсурдом. Очень хотелось встать и спросить: если Председатель Верховного Совета занят вместе с Верховным Советом, скажем, тонкостями регламента, кто же в это время руководит страной, кто принимает решения? И когда вы, Михаил Сергеевич, принимаете государственные решения, если с утра до вечера сидите с нами в Верховном Совете?
На второй день обсуждения регламента работы Верховного Совета я не выдержал и написал в Президиум записку об этом, адресовав ее самому Председателю. Прося прощения за недопустимую вольность давать по такому поводу советы главе государства, я сформулировал свою позицию.
Издавна в нашей стране подчиненные копируют стиль и действия руководителя. Особенно партийного. А потому вместе с Горбачевым в Верховном Совете большую часть своего рабочего времени проводили и премьер Рыжков, и члены правительства, и члены Политбюро. Вместо работы создавалась видимость консолидации и коллективных усилий по решению „самых важных“ вопросов. Что же может быть важней этих заседаний, если сам руководитель государства здесь?
Горбачев мою записку не огласил, но с тех пор в Верховном Совете стал появляться реже. Как правило, заседания теперь вел Лукьянов. Но оставалась другая, более важная проблема: как быть с конституционной двусмысленностью самого положения Председателя Верховного Совета СССР? Горбачев первым заговорил о необходимости реформы политической власти. Было это еще в октябре 1989-го, когда мне удалось встретиться с ним по поводу работы тбилисской комиссии Съезда. Я сказал, что надо принять соответствующие решения по нашему расследованию, чтобы исключить возможность повторения событий 9 апреля 1989 года; и тут Горбачев вспылил: почему вы требуете от меня невозможного? Откройте Конституцию: я не более чем спикер парламента!.. Решения, о которых вы говорите, я не могу принять, у меня просто нет таких полномочий!
Тот разговор с Горбачевым надолго запал мне в память. Уж больно резкой и неожиданной была та его реакция: так бывает, когда задеваешь человека за больное. Горбачев обычно держится доброжелательно, в Президиуме и накоротке он ведет себя одинаково ровно. А тут — такая вспышка!.. Однако по сути был он прав. Если следовать закону (а не советской традиции, когда генсек мог принять любое решение), то Председатель Верховного Совета во многих случаях оказывался вполне беспомощным и бесправным.