До сих пор даже в постиндустриальном обществе товарное производство еще не исчерпало своих возможностей. С другой стороны, начиная с преобразований Франклина Рузвельта идет процесс социализации капиталистической экономики. Я не думаю, что во всем правы сторонники теории конвергенции социализма и капитализма. Социализм как реальная общественно-экономическая формация (а не как „реальный“ социализм) еще попросту не существует, во всяком случае, не существовал в так называемых „социалистических“ странах. Есть одна из разновидностей тоталитаризма, прикрытая „научной“ коммунистической фразеологией, не более. Конвергенция — это сближение капитализма и социализма. Но что сближать? Как можно сблизить постиндустриальное демократическое общество, пусть и несовершенное, пусть и с элементами неизжитого капитализма прошлого, и антинародный режим, в самых разных странах установленный коммунистической бюрократией?
Сам термин „конвергенция“ взят из биологии. Там он означает сближение автономных форм под воздействием одной среды. Классический пример — сходство тела дельфина и акулы. Можно, конечно, говорить о конвергенции того же дельфина и, скажем, атомной подводной лодки, но, даже если построить лодку в виде дельфина, она не устремится на помощь тонущему Ариону. Да и груз ядерных боеголовок в ее недрах никак не станет более гуманным от этого благородного сходства.
Любая замешенная на крови революция — зло, способное породить лишь новое насилие и завершиться контрреволюцией. Только эволюционный путь реформ дает обществу шанс на выживание. И здесь сторонники конвергенции правы. И прав Маркс, увидевший грядущую социализацию капитализма образца середины XIX века, но не понявший, что через кровь революции и диктатуры переход к гуманному обществу невозможен в принципе. И первым сказал об этом современник и оппонент Маркса Федор Достоевский.
Западное общество сегодня уже жестко ограничило права собственности и собственников. Индивидуальные права поставлены в зависимость от общественных интересов. А это и есть социализм в чистом его виде. Социализм как идея и идеал, а не как политический режим и бюрократическая декларация, провозглашенные коммунистами.
Летом 1990 года по приглашению Санкт-Петербургского университета (США, штат Флорида) я несколько дней читал лекции и гостил у тамошнего ректора. Он живет в доме на самом берегу залива, и сразу за домом начинаются настоящие джунгли. Я удивился, узнав, что все это — собственность ректора. Другие, соседние участки куда меньше, но не в пример более ухоженные: корты, подстриженная травка… А тут — первобытное буйство, от которого хозяевам никакого проку.
— А почему вы хотя бы не расчистите этот лес?
— Я не имею на это права.
Оказалось, что ректор не имеет права срубить ни одного дерева на своем участке. Только по разрешению городских властей и только если докажет, что это действительно необходимо. По условиям договора купли-продажи он может построить вместо своего, скромного по американским меркам, дома другой. Но нужен проект и нужно разрешение муниципалитета.
Значит, право собственности ректора ограничено интересами общества, в том числе и экологическими. Ведь потеря нескольких деревьев, как здесь считают, ухудшит экологическую обстановку американского Санкт-Петербурга.
Другой пример из жизни той же Америки. Писательница Татьяна Толстая рассказывала, что ее американская подруга никак не может решиться отремонтировать собственную городскую квартиру. Потому что по законам штата ремонт должен сопровождаться реконструкцией входа в квартиру: дверь должна быть такой, чтобы в нее без труда мог въехать инвалид на коляске. И то, что у женщины нет ни одного знакомого инвалида, для муниципалитета никакой не аргумент.
Это не значит, что Америка — идеал. Сегодня американцам уже трудно отказаться от большого количества ненужных предметов, ставших для многих тем не менее нужными и незаменимыми. И все же не у нас, а в США идет процесс самоограничения общества: скажем, запрещено курить в общественных местах. Но принимаются и куда более глобальные меры для спасения самой среды обитания человека. В ближайшие десятилетия товарный способ производства и обмена, вне сомнения, будет тоже ограничен: угроза экологической катастрофы сегодня стала более опасной, чем угроза катастрофы военной. И только то общество заслуживает называться человеческим, где обеспечено благосостояние всех граждан — имущих и неимущих, сильных и слабых. Но такое общество сегодня уже нельзя построить в одной стране или в половине стран мира, ибо экология Земли едина.
Идея социальной защищенности, стабильности и уверенности в завтрашнем дне, социалистическая идея, реализованная не нами, а нашими партнерами, конечно, реализована будет и у нас. И сторонники ортодоксального, „чистого“ социализма в третьем тысячелетии обречены на вымирание. Как и всякое абстрактное доктринерство, марксизм приговорен историей.
И нравственное вырождение компартии, ставшее очевидным в последние два-три года, свидетельствует, что сегодня коммунизм перестал быть альтернативным вариантом развития человечества. Мы уже осознали, что у всех жителей Земли — общая судьба и общее будущее. „Лагерный“ принцип разделения человечества рушится на наших глазах. Он рухнул с берлинской стеной, рухнул под обломками тоталитарных режимов Европы. Конечно, нам будет трудно. Но куда трудней сегодня Китаю, где экономические реформы обогнали эволюцию политическую и сохраненные структуры партаппарата через кровь и побоище сумели вернуться к власти летом 1989 года.
Я не пророк, но развитие мирового процесса таково, что у меня нет никаких сомнений: пройдет недолгое время, и Китай вернется на путь демократии.
XX век, век мировых войн и революций, коммунизма и фашизма, век оружия, способного многократно уничтожить бедную нашу Землю, начался по календарю с опозданием — в 1917 году. Но он и закончился раньше: для Восточной Европы — в 1989-м, для нашей страны — в 1990-м. Да, всякий разрыв экономики и политики чреват опасностью военной диктатуры. Но после того как российский парламент дал крестьянам землю, что бы ни попыталась предпринять номенклатура, она будет обречена. Даже если отважится на военный переворот. На штыках долго не протянуть, ведь человек ест ложкой, а не штыком.
Когда-то Троцкий предсказывал, что сталинская гвардия ведет страну к капитализму и сама готовится стать классом новых помещиков и фабрикантов. С дистанции своего изгнания Троцкий увидел то, к чему шла страна, в том числе и при его соучастии: коммунисты и впрямь стали новыми эксплуататорами трудящихся. А спустя полвека, разворовывая имущество тонущего общественного корабля, они кинулись отмывать накопленный ими „номенклатурный капитал“, перекладывая его из партийных касс в совместные с Западом, чаще всего весьма сомнительные предприятия.
Лишь несколько процентов населения сегодня еще остается в плену у коммунистических иллюзий. Судьба коммунизма в России определена: коммунистическая догма утратила привлекательность в глазах народа.
НИ СЛОВА О ПОЛИТИКЕ10
Повезло нам в России родиться
В роковое столетье ее.
В июне 1989 года я был избран в Верховный Совет СССР. Этот новый, постоянно действующий советский парламент начинал работу уже через две недели после I Съезда народных депутатов, и я решил, что покуда останусь и поживу в Москве. Надо же обвыкнуть и осмотреться.
Всем членам Верховного Совета предоставили по номеру в гостинице „Москва“. Это малоуютное здание — в каких-то двухстах метрах от Кремлевской стены и Вечного огня в память Неизвестного солдата — построено с размахом сталинской державности. Москвичи успели присмотреться к нему за полвека, но приезжий может по достоинству оценить странную асимметрию его фасада. Невидимая линия делит стену посредине сверху донизу: слева — одна архитектура, справа — другая. Говорят, что зодчий нарисовал два варианта, а Сталин подписал оба, не сообразив, что две половинки на архитектурном планшете относятся к разным вариантам проекта. Объяснять „отцу народов“ его ошибку никто не решился. Пришлось так и строить.
В чреве этого архитектурного монстра нам и предстояло ютиться долгие парламентские месяцы. У каждого — крохотный одноместный номер, где становится все тесней от бумаг, писем, обращений, проектов законов и телеграмм со всего Союза. Бумаги лежат на подоконнике и под кроватью, в шкафу для одежды и на телевизоре. На столе же просто нет живого места, и рыхлая кипа грозит обрушиться на хозяина горной лавиной. Особенно если открыть окно и дверь одновременно.
Мы — парламентарии первого призыва. Без помощников, без технических и денежных средств, а главное — без какого-либо опыта. Нет опыта и у государства: никто не знает, как устроить более 500 депутатов, приехавших со всей страны на постоянную работу в парламенте, как организовать их человеческий быт (про досуг я и не говорю!). Люди разного возраста, разных привычек и национальных традиций, склонностей и интересов, мы, наверное, со стороны походим на обитателей студенческого общежития, только, за редким исключением, весьма постаревших.
Устраивались, кто как мог.
В российской провинции, да и в Ленинграде от разных людей можно услышать о Москве одно: „Не мог бы там жить. Все куда-то бегут“. И впрямь в столице другой темп. Всюду другой: на улицах, в метро, в учреждениях и даже в магазинах. И я не думаю, что виноваты одни лишь пространства мегаполиса. Мозг огромного организма страны, Москва работает в учащенном режиме, и весь город поневоле воспроизводит, излучает этот, почти нечеловеческий для провинциала ритм. Кругами он расходится от центра города, затухая лишь на окраинах.
Когда Санкт-Петербург был столицей Российского государства, этот высокочастотный имперский пульс (разумеется, с поправкой на скорости XVIII и XIX века) ощущался и русскими писателями: „сорок тысяч одних курьеров“ — не вранье гоголевского героя, а наблюдение самого писателя, кстати, провинциала по рождению. Ну а Москва при Гоголе и Пушкине — это сонное царство старины, „большая деревня“. Но той Москвы уже давно нет.