Без радикального обновления существующих структур власти движение вперед сегодня так же невозможно, как вчера без отмены 6-oй статьи Конституции.
Уверен, что политик Михаил Горбачев не может не понимать этого. Другое дело, что у Президента СССР Михаила Горбачева могут быть свои резоны: яблоко должно упасть, когда оно созреет. Не раньше. И, во всяком случае, не Президенту трясти яблоню. Но — яблоко может сгнить и на ветке. Особенно если оно уже с червоточиной.
Вернемся вновь к модели парламентского треугольника. Ослабление власти — это общественная ситуация, при которой „левые“ и „правые“ так далеко друг от друга, что властная вертикаль более вертикалью не является. Если левый или правый угол, а то и оба вместе начинают разбегаться от центра, если политическая поляризация принимает угрожающие размеры, вершина должна столь же стремительно подняться. Тогда восстановится властная вертикаль, и на какое-то время восстановится гармония.
Учреждение поста Президента СССР в критические дни общественного брожения весны 1990 года позволило Михаилу Горбачеву не допустить падения властной вертикали, удержало страну от массовых выступлений (вроде восточноевропейских революций) или от правого переворота и гражданской войны. Институт президентства позволил союзному парламенту продержаться до рождения местных и республиканских органов власти.
Съезд народных депутатов РСФСР, избрание Верховного Совета России во главе с Борисом Ельциным, наконец, демократические Советы Москвы и Ленинграда — все это на какое-то время дало фору рождающейся на наших глазах демократии, отодвинуло и взрыв снизу, и вероятность правого путча.
Но многострадальная наша экономика все еще под контролем прежней Системы, а репрессивные органы и армия не демократизированы: и кадры, и структуры управления там старые, доперестроечные. Экономический кризис все нарастает, а значит, поляризация общества стремительно продолжается. В этой ситуации Президент и потребовал себе дополнительных властных полномочий. И получил их от Верховного Совета СССР в конце сентября 1990 года. Взлетная вертикаль достигла своего предела, во всяком случае, выше — уже диктаторские полномочия, корона императора или погоны генералиссимуса. Выше — нет надобности ни в парламенте, ни в Конституции, ни в выборных органах управления: парламентский треугольник достиг максимальных по размерам границ. Дальше он может только лопнуть и распасться. При этом наиболее безболезненный для общества вариант — замена властной вертикали, смена обанкротившегося лидера другим, более популярным и гибким. В худшем случае — распад парламентаризма, приход к власти автократической или тоталитарной модели государственного устройства, превращение треугольника в кровавую точку новой диктатуры.
Президент — глава исполнительной власти. Но еще на III Съезде народных депутатов СССР Анатолий Лукьянов, отвечая на записки, позволил себе некое расширенное толкование президентских полномочий: „Президент на высшем уровне координирует, сводит вместе и законодательную власть — власть представительных органов, и исполнительную власть“.
Ясно, что при таком подходе парламент может превратиться в совещательный орган при главе государства, и тогда Президент станет самодержцем, а потом распустит парламент за ненадобностью, как Николай Второй — надоевшую ему Государственную думу.
…Ну вот, зарекался ни слова о политике, а она сама лезет в рассказ.
Не рискнул бы проводить аналогию, но не только в мою жизнь политика порвалась, не спрашивая на то разрешения. Так случилось с миллионами советских людей в 1989-м, так за два десятилетия до этого произошло с Андреем Сахаровым.
Он не был политиком. Может быть, политика и убила его. Я имею в виду ту всеобщую предупредительную забастовку, в подготовке и назначении которой Сахаров принял столь сердечное участие и которая все-таки не состоялась. Страшно, когда ты мобилизуешь все душевные силы, а движения не происходит. Это может выдержать только очень молодой и совершенно здоровый человек.
За Сахаровым пошли, когда его не стало. Это удел не политических вождей, а пророков. Да он и был последним гражданским пророком. Последним, потому что таких нет и уже не будет.
Пророк побеждает не борьбой, а собственной смертью. И за гробом пророка России шла Россия, шла вся страна.
Мы слушали его и не услышали при жизни. I Съезд народных депутатов не поддержал (да в тех политических условиях и не мог поддержать) сахаровский проект Декрета о власти. И теперь нам долго за это придется расплачиваться.
О чем еще я думаю по дороге в Кремль?
Жизнь в парламенте похожа, наверное, на жизнь внутри телевизора. Почему? Да потому, что популярные телезвезды, люди, которых ты видел лишь на его экране да в кино, становятся средой твоего общения. Это, между прочим, может вызвать неудовольствие и ревность твоих давних и верных друзей: обязательно кто-то решит, что ты задрал нос, или обидится, если не сможешь принять традиционное приглашение на день рождения. Друзья не виноваты. Если порой даже дочь и жена с ревностью слушают твои рассказы, — каждая ревнует, конечно, по-разному и к разному, но обе страдают от недополучения того что принадлежало и принадлежит только им — чего и говорить о других?
Я не очень люблю Москву, как, впрочем, это и положено истинному петербуржцу. Не люблю потому, что Москвы нет как единого целого. Уже нет. И все же, повторю, это город с особым темпом. И темп этот определен близостью к государству, к власти. Для провинциала каждый москвич — немного дворянин или уж, во всяком случае, дворник из царевых палат. Москвичи и сами это ощущают и несут на себе свою причастность к власти. Здесь все характеры более проявлены, здесь легче сделать карьеру, богаче выбор трудоустройства, и это налагает свой отпечаток. Москва притягивает и переманивает наиболее инициативных, предприимчивых и талантливых людей. Здесь и дружбы заводятся легко. Особенно если ты уже чем-то доказал свое право на дружбу. Пусть и внешне.
В „Ленкоме“ великий артист наших дней Евгений Леонов играет в пьесе, написанной Григорием Гориным по Шолом Алейхему. Он только что пережил тяжелейшую болезнь и клиническую смерть. Его игра сама на грани жизни и смерти. Он словно пробует: сможет ли и до какой степени сможет отдать себя образу?
A потом до утра — нет, не прием, скорее — посиделки. И выясняется, что дружбы могут завязываться мгновенно. Мы забиваемся в угол с Евгением Евтушенко и, хотя сегодня впервые с ним сошлись, долго не можем наговориться. Мы оба родом из „оттепели“ начала 60-х, у нас общий состав крови, общий опыт одного поколения. Мы читали одни и те же книги и смотрели одни и те же фильмы. Кто ж мог представить, что бунтарь Евтушенко через много лет после того, как мы будем зачитываться его ранней лирикой, напишет стихотворение в прозе всего в 25 слов — клятву первого советского Президента. И — более того! — это уже никого не будет ни поражать, ни удивлять.
А Эльдар Рязанов? А тот же Евгений Леонов — чуть другой, чем на сцене или в кино, но та же простота с хитрецой, незаемный юмор и жизнерадостность. Только что на сцене он был человеком, живущим на разломе эпох, терял близких, трудно зарабатывал свой хлеб и не терял самого чувства жизни. Леонов и без грима таков.
А мы, останемся ли такими?
Скоро я познакомлюсь с Венедиктом Ерофеевым. Это будет тоже на театральной премьере, но уже на Малой Бронной. Его роман „Москва — Петушки“, вышедший в самиздате, потряс многих. Ерофеев дожил и до публикации романа, и до театральной премьеры. Но он тяжко болен, и первая наша беседа с ним окажется последней. Точно волна смертей начала 80-х, уходов тех, кто не дожил до конца эпохи, сменилась другой волной, уходами тех, кто дожил и увидел начало новой.
А нам еще не время. Мы только начали это малоприятное и, видимо, малоблагодарное дело. Мы не Гераклы, но авгиевы конюшни тоталитаризма, построенного в одной, отдельно взятой стране, разгребать сегодня нам.
Мы дилетанты на этом поприще, и, хотя где-то уже поговаривают, что поповы и собчаки рвутся к власти, вряд ли это про нас.
Борис Гидаспов поведал корреспонденту, что с детства он был первым и в лапте, и в драках. Не могу похвастаться столь же славной биографией: никогда не дрался ногами или кулаками. В крайнем случае толкался, потому часто и утрачивал лидерство.
После Читы мы жили в Коканде. Здесь и прошло мое детство. Лучшие друзья тех лет — старший брат Саша и ребята с моего двора.
Сначала я хотел быть учителем. Рядом с нами жила семья профессора математики, эвакуированная из блокадного Ленинграда. Моя мать всегда старалась помочь соседям угощала их козьим молоком. А меня поразила атмосфера профессорской семьи, ее интеллигентность и образованность. Мне очень хотелось быть таким же, как этот человек, и по детской наивности я возмечтал стать профессором.
В детстве казалось, что самое редкое и дорогое на свете — это еда. Друзья были, родители — хорошие, добрые, собак вокруг сколько угодно, а вот еды всегда не хватало. До сих пор помню это постоянное чувство голода. Выручала нас только коза. На корову нашей семье не хватило бы ни средств, ни травы. А козе надо немного. Даст нам с братом мама по корзине, идем щипать траву. Однажды кто-то сильно стукнул козу палкой. Она заболела и умерла. Я никогда так не плакал, как в тот день.
В семье нас никогда не наказывали. Один раз я украл у отца из портсигара папиросу: очень хотелось попробовать. Был долгий разговор с отцом. Не помню слов, которые он нашел, но больше никогда в жизни я не закурю сигарету или папиросу.
Любимых книг в детстве было множество: опять-таки благодаря эвакуированному ленинградскому профессору. Любимые герои — ДʼАртаньян, Гек Финн, Том Сойер. О Ленине читал, что требовалось по программе. Дочке о Ленине не читаю. Когда она еще ходила в детский сад, воспитательница дала задание прочитать с родителями рассказ о Ленине. Там был такой эпизод — Ленин гуляет по парку и видит, как крестьянин рубит дерево. Останавливает и говорит: в первый раз прощаю и разрешаю срубить, но во второй… Ксюша, с младенчества наслушавшаяся в доме рассуждении о праве, спросила: „Пап, а ведь Ленин был юрист, как ты?“ — „Правильно, был!“ — „А как же юрист может сказать „разрешаю — не разрешаю“! Ведь суда еще не было!“