ЯЗОВ. Нет, не считаю. Могли бы проинформировать, могли быдоложить.
СОБЧАК. Во всяком случае; они действовали в рамках имеющихся у них полномочий?
ЯЗОВ. Ну, я считаю, командующий и первый заместитель имели такие полномочия. Никто ж не думал, что так произойдет…
СОБЧАК. Меня интересует все-таки, считаете ли вы, что были допущены какие-то нарушения? Есть необходимость какого-то хотя бы дисциплинарного наказания Родионова или Кочетова, потому что они действовали как-то неправильно, вышли за пределы своих полномочий? Или нет основания для какого-то реагирования министерства и лично вашего? Как вы сами считаете?
ЯЗОВ. Вы знаете, есть такие происшествия, преступления, которые делались во имя чего-то доброго, хорошего. Если рассматривать всю совокупность деятельности самого Родионова с государственной, политической точки зрения, ведь не преследовал же он цель кого-то убивать. Родионов преследовал цель наводить порядок".
Из выступления генерала Родионова на I Съезде народных депутатов СССР:
"…Подавляющее большинство членов партийного актива города, большинство народных депутатов Грузии были участниками собрания партийного актива города в 12 часов 8 апреля. Партактив поддержал решение бюро о том, что обстановка становится чрезвычайно взрывоопасной, непредсказуемой по своим последствиям. Все меры воздействия и обращения к благоразумию исчерпаны, осталась крайняя мера — применить силу. Но когда применяются крайние меры, последствия могут быть самые тяжелые".
Итак, читатель может сам сравнить текст стенограммы с текстом выступления Родионова. Может быть, и не случайно министр сначала запамятовал о телефонном разговоре со своим генералом 8 апреля? А когда вспомнил, то утверждал, что на активе "принято такое-то (!) решение. Но разговора о том, что они будут очищать площадь, не было. Об этом, видимо, было принято решение позднее". О каком же решении докладывал генерал в Москву, если после партактива ему было ясно, что "осталась крайняя мера — применить силу"? И можно ли верить в наивность генерала, если уже днем 8 апреля он полагал, что "последствия могут быть самые тяжелые"? Сейчас, когда прошло почти два года, когда на съезде Российской компартии другой генерал-полковник обрушился с трибуны на Горбачева и всю перестройку, при этом обильно цитируя шовинистическое и милитаристское письмо Родионова (незадолго до того разосланное им по всей стране), у меня остается мало сомнений в том, что Родионов был игрушкой и исполнителем в руках тех сил, которые с самого начала поставили своей целью дискредитировать событиями в Тбилиси перестройку. Недаром же Родионов на Съезде бросил в лицо всему народу Грузии: Это — грузинский вариант перестройки и плюрализма мнений". В этой фразе — неприятие и перестройки, и плюрализма.
Генерал будет переведен в Москву и возглавит Академию Генерального штаба. Признанный виновным решением II Съезда народных депутатов, Родионов ответственности за содеянное избежит.
Первым же результатом нашей работы, как мне представляется, была скоропалительная отставка секретаря ЦК, члена Политбюро и председателя Комиссии по вопросам правовой политики ЦК КПСС В. М. Чебрикова. Дело в том, что первое совещание в ЦК, на котором 7 апреля было принято решение о направлении войск в Грузию, проводил Лигачев. А Чебриков вел второе совещание, уже на следующий день.
Для меня эта отставка была вполне неожиданной (если учесть и позиции, и реальный вес Чебрикова в тогдашнем Политбюро). Отставка эта оказалась не только скоропалительной, но и на удивление тихой: ни печать, ни народные депутаты ее никак не комментировали. И, насколько мне известно, других причин провожать на пенсию этого очень сильного человека не было. Уход с политической арены Егора Кузьмича Лигачева последует лишь через год, летом 1990-го. Это произойдет на XXVIII съезде КПСС, когда делегаты голосованием поставят точку и в нашей с ним политической дискуссии. Начнется она еще летом 1989-го на заседании тбилисской комиссии, а закончится у микрофона партсъезда, когда мне дадут время публично уличить Егора Кузьмича во лжи.
Но это еще через год. А сейчас мы возвращаемся из Тбилиси в Москву, и мне не дает покоя фраза из шифрограммы, опущенная на I Съезде народных депутатов. Что за ней? Случайность? Умысел?
Из стенограммы заседания комиссии:
"ЯЗОВ… Родионов ночью не спал, занимался очисткой площади.
СОБЧАК. Значит, вы считаете, что к товарищу Родионову по линии Министерства обороны претензий нет?
ЯЗОВ. Родионов не новичок на стадионе, чтобы по каждому случаю ему давать оплеуху. Родионов два года командовал армией в Афганистане. Я был у него не однажды в армии. Знаю, какой он мужественный, какой зрелый человек. Родионов не мог пойти на то, чтобы совершать убийство. Если совершилось убийство, естественно, в какой-то степени он виноват — что-то недосмотрел. Но это вовсе не значит, что его сажать на скамью подсудимых.
СОБЧАК. Сейчас не идет речь о скамье подсудимых. Мы сейчас выясняем, как реагировали вы как министр…
ЯЗОВ. Я еще раз говорю: реагировал я с сожалением. Не сказал я Родионову спасибо, я сказал: зачем вы взялись, когда есть Министерство внутренних дел. Ну, вот было принято решение, он там старший начальник. Ну, старший начальник действительно. Я вам докладываю, что товарищ Родионов как командир имел право взять на себя ответственность за освобождение площади. Если комиссия сочтет нужным, чтобы я за это нес ответственность или Родионов, ни я, ни Родионов — мы не вправе от этой ответственности уходить ни в моральном, ни в другом плане. Раз действовали войска, значит, в какой-то степени…"
Именно "какой-то степенью" ограничится ответственность и самого министра. Но пока я об этом не знаю. Более того, перед нами еще встанет вопрос: как сделать, чтобы члены Политбюро соизволили прийти в комиссию? Такого опыта отчетов за свои действия у них за всю историю КПСС не было. Напомню, что 6-я статья Конституции еще продолжает действовать. Идет лето 1989-го.
Московский этап мы начинаем с ознакомления с документами в Комитете госбезопасности. Центральном Комитете КПСС, в Совете Министров, в Министерстве обороны и в Министерстве внутренних дел.
К документам нас допускают исправно. Работники министерств, ЦК и КГБ столь же исправно являются для слушания в комиссию. Но как быть с членами Политбюро? И главным образом — с Лигачевым и Чебриковым, которые в ЦК проводили совещания по Тбилиси накануне трагедии?
По разным каналам пытаюсь связаться с ними: и через орготдел Центрального Комитета, и через личных их секретарей… Никакого результата. Обращаюсь к товарищу Разумовскому — тот же эффект. Время идет, а все мои призывы — как в вату.
Тогда вспоминаю, что самыми эффективными обычно бывают самые простые ходы и решения. Сажусь писать письмо на имя Михаила Сергеевича Горбачева:
"Уважаемый Михаил Сергеевич!
Комиссия Съезда народных депутатов по расследованию событий в Тбилиси закончила свою работу. Мы ознакомились со всеми документами и выслушали всех заинтересованных лип, кроме членов Политбюро и тех руководителей партии и государства, которые принимали участие в совещании 7 апреля в ЦК, где было принято решение о направлении войск в Тбилиси. В случае, если в ближайшие два дня указанные лица не предстанут перед комиссией, мы вынуждены будем прекратить свою работу, завершить ее и записать в своем заключении, что эти лица от явки для дачи объяснений комиссии уклонились и на них будет возложена вся связанная с этим политическая ответственность".
Эту записку в конце июля я и передаю Горбачеву из рук в руки на заседании еще старого Верховного Совета РСФСР. На следующий день рано утром звонок: "Здравствуйте, Анатолий Александрович! С вами говорит помощник Чебрикова…" Выясняется, что его шеф хочет со мной переговорить и может прямо сейчас взять трубку.
Мы не знакомы, поэтому Чебриков сначала представляется, говорит, что рад знакомству и слышал, что комиссия хочет с ним встретиться, и он готов… Тут же договариваемся, что он приедет в комиссию через три часа, к одиннадцати.
Вешаю трубку, но через пятнадцать минут вновь звонок. На этот раз в трубке голос самого Лигачева. Тот же, как под копирку, обмен любезностями. Предлагаю прийти к двум или лучше даже к половине третьего. Почему не раньше? Потому что Чебрикову назначено к одиннадцати, а разговор, по-видимому, будет долгим. В трубке почти минутная пауза. Видимо, мой собеседник не был готов к тому, что разговор с депутатской комиссией может быть таким обстоятельным. Но что делать? Он соглашается и на половину третьего. Кстати, в тот день ему придется еще немного и подождать; с Чебриковым комиссия беседовала даже дольше, чем я предполагал. И с тем, и с другим разговор длился более трех часов.
Впрочем, столь длинными диалоги Чебрикова и Лигачева с нашей комиссией оказались не по нашей вине. Оба то давали не вполне четкие ответы, то много и подробно рассуждали на общеполитические темы и предпочитали уходить от острых вопросов, Лигачев говорил, что 7 апреля он провел в ЦК обычную деловую встречу, "просто обмен мнениями", что протоколов не велось, что ежели обо всех подобных совещаниях сообщать в прессе, то в газетах не хватит бумаги. Наконец, что непосредственно после совещания он уехал в отпуск и о дальнейшем узнал из газет.
Здесь, пожалуй, уместно вспомнить знаменитое восклицание П. Н. Милюкова в Думе: "Что это — измена или хуже — глупость?"
Из того разговора в память врезались две фразы Егора Кузьмина: "Я уверен, что у нас будет однопартийная система" и "Мы в конце концов придем к тому, что где-то единицы, десятки — а их не больше — надо непременно изолировать, для того чтобы создать спокойную, нормальную жизнь для людей"
(цитирую по стенограмме. — Прим. А.С.). Пожалуй, вторая фраза и дает ключ к пониманию позиции политических деятелей типа Лигачева. Они ощущают себя носителями высшей правды. И для достижения оной годны любые средства. "Изолировать" ради собственного спокойствия единицы, десятки или тысячи "экстремистов" для них — не проблема. Так же как и покривить душой для того, чтобы приблизилось "прекрасное завтра". И стоит ли удивляться тому, что в результате "обмена мнениями" в Тбилиси стали перебрасываться войска?