При этом с самого начала мы полагали, что госсобственность следует резко сократить. И для этого должен вступить в работу механизм разгосударствления (слово громоздкое, но и весьма экспрессивное, а главное — точное). Почему разгосударствление, а не приватизация? Да потому, что приватизация — это передача собственности в частные руки, а тут речь не только о частной, но и о разных формах коллективной собственности.
Проект обсуждался в комитетах и комиссиях Верховного Совета и, разумеется, встретил весьма решительное сопротивление консерваторов. И все же нам удалось его отстоять. Это было тем трудней, что после первой сессии Верховного Совета свой проект подготовило и правительство. Надо ли говорить, что в этом проекте ничего существенно не менялось и не предлагалось менять в отношениях собственности в стране? И в нем же, конечно, к каждому из допущенных видов собственности авторы неизменно прибавляли идеологический эпитет: государственная социалистическая собственность, кооперативно-колхозная — тоже социалистическая… Это слово повторялось как заклятие или как присяга сталинизму в экономике. При таком законе нечего было и думать посягнуть, скажем, на всевластие "агрогулагов" (использую меткую метафору того же Юрия Черниченко).
И все-таки мы тогда победили! Впрочем, ту парламентскую нашу победу заметили, пожалуй, лишь специалисты да аппарат. Перевернув египетскую пирамиду социалистической по названию и тоталитарной по существу собственности, перевернув ее строками нового закона, мы провозгласили: не человек и не общество для государства, а государство для общества и человека.
Другая проблема — это те ограничения, которые закон накладывал на собственность граждан. Советский человек мог иметь в собственности только одно жилище (да и то это относилось больше к сельским жителям, ибо горожанин, как правило, живет в государственной квартире), обладать определенным — не более некоей нормы! — количеством скота и средств производства.
И еще одна проблема, стоявшая перед нами: как наладить механизм защиты прав личного собственника? Например, законодательство признает за вами право владеть домом. Но право это лишь декларировано и никак не обеспечено. В любой момент любая государственная организация (чаще всего — исполком местного Совета) может принять решение об изъятии у вас вашего дома "для государственных и общественных надобностей". Есть у меня хороший знакомый, профессор, юрист из Риги, который после войны трижды строил себе дом. А потом приезжала исполкомовская комиссия, оценивала дом в сущие гроши, отбирала участок, и на месте человеческого жилища, возведенного собственными руками и на собственные средства, возникали то гараж, то полотно шоссейной дороги. Мало того что человека никто не спросил, ему еще и компенсацию давали чисто символическую. (На Западе подобные компенсации включают в себя покрытие не только экономических, но и моральных затрат.)
Совсем недавно мой знакомый вновь пожаловался: кажется, придется строиться в четвертый раз… Опять пошли разговоры, что участок отберут для государственных нужд.
Незащищенность советского человека, конечно, подрывала у него доверие к собственности. "Добро на Руси ничего не имети!" — так сказано у поэта. Искоренения чувства собственности (кроме, конечно, "социалистической"!) и добивалась Система. Потому что экономически свободный человек требует и политических свобод.
Готовя наш проект, мы сняли упоминание обо всяких ограничениях личной собственности и записали, что гражданин может требовать по суду защиты своих интересов. Значит, теперь лишить человека собственности чиновник может лишь в судебном порядке, и мой знакомый сможет доказать, что никакой необходимости изымать его участок нет: кругом много свободного места, хотите строиться — стройтесь рядом!
И жителя городской квартиры уже не так просто будет заставить переселиться на окраину, что до недавнего времени практиковалось у нас под видом ремонта зданий. Человек изгонялся из жилища, где он родился и прожил всю жизнь, рушились дружеские и подчас семейные связи, приходилось менять работу и приспосабливаться к новым условиям… И все потому, что дом был облюбован какой-нибудь исполкомовской конторой или обещан гостиничному кооперативу.
Закон о собственности, принятый на III Съезде народных депутатов СССР, этому произволу власти поставил предел. Он вступил в силу с 1 июля 1990 года, и сегодня уже многие наши соотечественники стали собственниками своих жилищ. В текст Конституции внесена была поправка, и собственность в стране повернулась лицом к человеку. Единственно, чего нам не удалось, — это внести в закон статью о частной собственности на землю. Тут консерваторы встали насмерть. Через девять месяцев после тех съездовских баталий право частного владения землей будет закреплено российским парламентом. Это значит, что впредь в России будут говорить: "Ельцин дал крестьянину землю. Сталин отнял, а Ельцин дал".
Почему Горбачев не решился на этот шаг? Логика реформ все равно бы поставила земельный вопрос на IV Съезде народных депутатов СССР, и я уверен, что вне зависимости от своих политических пристрастий Президент СССР должен будет голосовать за многоукладность собственности в деревне. Но он до сих пор остается еще и генсеком, а значит, обязан считаться и с коммунистическими структурами, армией и спецслужбами. Уступив Борису Ельцину право вернуть крестьянину то, что пообещали и благодаря чему пришли к власти в октябре 1917 года большевики, Михаил Горбачев, вне сомнения, укрепил позиции российского парламента и народный авторитет Ельцина. Другое дело, что 3 декабря 1990 года наступило благодаря именно горбачевским реформам.
Мы живем в стране, где идеологические клише сильны даже тогда, когда сама идеология уже приказала долго жить. Год назад мне казалось, что я нашел разумный выход, позволявший обойти воспитанное за семь десятилетий коммунистической пропаганды неприятие частной собственности, — предложил записать в законе слова: не "частная собственность", а "собственность гражданина". А если в законе нет ее ограничения, то это, по сути, и является признанием права частной собственности. (Кстати, выражения "частная собственность" нет, скажем, и в "Кодексе" Наполеона. Там тоже говорится о собственности граждан, об индивидуальной собственности.) И выражение "собственность гражданина" попало в текст закона.
Но так уж устроена наша социальная психология: "собственность гражданина" консерваторы проглотили, а против частной собственности на землю восстали. И в первых рядах той атаки на частную собственность были депутаты-аграрии. Почему? Да потому, что в большинстве это директора совхозов и председатели колхозов — всевластные хозяева тех же "агрогулагов". Многие из них — честные люди и неплохие хозяйственники, но вообразить, что всевластию их придет конец, они в 1989 году еще не могли. Недаром Егор Лигачев — самый последовательный из консерваторов тогдашнего Политбюро — курировал в последнее время именно сельское хозяйство. Провалившись как главный идеолог компартии, он отступил в сельское хозяйство по вполне понятным причинам: колхозно-совхозный строй до сих пор гарантировал ему максимум общественного консерватизма, а значит, и поддержки. Порядки "агрогулагов" и сегодня держат в узде огромную массу крестьян, чья зависимость от председателя или директора куда больше, чем зависимость горожанина от руководителя предприятия. В деревне уволиться из колхоза — значит потерять работу. А работа — это для селянина, прежде всего, дом. И альтернатива у крестьян до сих пор была одна: во всем подчиняйся председателю или бросай жилище, землю предков и езжай в городское общежитие. Удивительно ли, что при такой системе выбора пустела российская деревня, бежала из нее молодежь и исчезали с географической карты сотни тысяч населенных пунктов? Зато те, кто не мог или не хотел уехать, становились послушными рабами Системы. Так называемые "неперспективные деревни" России — не следствие козней каких-то экономистов, а врожденный порок "агрогулагов". Начальство в деревне начинается с бригадира. И голосуя за кандидатов в народные депутаты СССР, жители села по большей части избрали своих директоров и председателей тоже по вполне понятным причинам: лучше уж избрать своего, чем чужого, соседского. Этот хоть для своих что-то сделает…
Вот, собственно, и весь секрет "консерватизма" нашего села. Страх и отсутствие выбора надежно защищали деревенскую номенклатуру от посягательства демократов. Каково-то придется теперь директорам и председателям, когда у крестьянина появилась реальная альтернатива?
Наивно было бы утверждать, что деревенский житель не понимал, в чем причина его бесправил. В Ленинградской области и сейчас можно услышать от стариков такую версию переименования ВКП(б) в КПСС. Мол, переименовали коммунисты свою партию, потому что мужики "разгадали прежнее название: ВКП(б) — Второе Крепостное Право большевиков!
Подчеркну: это не городской анекдот, а крестьянское представление, в котором при всей внешней наивности столько чувства истории и преемственности социальных укладов, что и не снилось ортодоксальному историку-марксисту. В сохранении крепостного бесправия советского крестьянина заинтересованы лишь неокрепостники. И не важно, что при Хрущеве крестьянину дали паспорт и разрешили бежать из деревни на все четыре стороны. Это похоже на древнерусский Юрьев день: в этот день крепостной мог покинуть своего феодала и поискать счастья у соседнего. Второе Крепостное Право в российской деревне продержалось до конца 1990 года. И это — боль и позор нации.
На III Съезде аграрии и аппаратчики запугали народных депутатов СССР тем, что частная собственность означает скупку земли дельцами "теневой" экономики. Значит, крестьяне без колхозов и совхозов быстро разорятся или станут батраками у новых латифундистов. Увы, эти аргументы всерьез и не раз повторял и сам Горбачев. В комитете по законодательству на эту тему тоже шли жаркие дебаты. А вдруг и впрямь землю скупят спекулянты? Тогда, более года назад, мы выработали формулу, которая при всей половинчатости нам представлялась наиболее разумной: не частная собственность на землю, а право пожизненного владения землей без права ее продажи.